Они не успели сделать и шага друг к другу – за окном как-то нехорошо, дурным звуком, страшно взвизгнул, закричал, словно человек, Чарлей; выражение счастья в миг исчезло с лица Красина. Красин шагнул к окну, у которого только что стояла, призывая его, Катя.

Чарлей лежал возле ворот конюшни со вспоротым животом, вместе с ударами еще бьющегося сердца из собачьего живота толчками шла кровь. Мгновение висела тишина, а потом из-за ворот выглянула мужицкая морда в шерстяном вaляном колпаке – Красин тут же встал за портьеру – выглянула мужицкая морда и мужик повел в поводу коня – призового княжеского серого в яблоках рысака Гамильтона, копыта глухо стучали, странно было бы мужикам полагать, что стук копыт не услышат в доме. Следом мужики повели одну за другой всех лошадей. Катя уже стояла за спиной Красина и тоже глядела вниз, на них обоих ступор нашел на пару минут. Из-за угла выехал еще один мужик, этот – на бежанидзевском гнедом; Красину на мгновение помстилось, что верхами сидел задушенный им сегодня Сидор – в той же визитке, в той же тирольской шляпе и в той же аккуратной рыжей бороденке; тут Катя тихонько вскрикнула, зажала рот рукою, но поздно было – мужик поднял голову вверх, их с Красиным глаза встретились; это действительно был мертвый Сидор, только уже не с вывернутой шеей, не с разбитыми и окровавленными ртом и носом, а с чистым волчьим оскалом под рыжими усами. Мертвец поднял обрез бердана и выстрелил, Красин отшатнулся, отжимая голую Катю голой спиною в сторону; пуля со чпоком – чпокк! – вошла в оконный переплет.

– Suivez-moi![65]

Катя схватила Красина за руку и потащила за собой.

– Подожди! Деньги!

Красин выбежал в соседнюю комнату, затем в следующую, затем еще в следующую – в Катину спальню, одним махом, словно Одиссей – Пенелопову из цельного куска дерева лежанку, одним, значит, махом придвинул огромную железную кровать к дверям; он успел захватить и брошенную винтовку, и бриджи свои, и грязный, уже в высохших кровавых разводах бесформенный черный ком – сюртук с деньгами.

– Où sont vos bijoux? Bijoux! Robe![66]– крикнул Кате.

– Dieu les bénisse! Dépêchez![67]

Она, выставляя голую попку, с натугой потянула забранную вишневым шпоном стенку, и та вдруг со скрипом поехала в сторону, обнажив маленькую дверцу в стене.

– Voisi![68]

Они, согнувшись – Катя пополам, а Красин встав на четвереньки, влезли в дверь, Красин задвинул за собою потайную раму и дверь закрыл на тяжелую ржавую задвижку. И тут же мерзавцы, топоча не хуже лошадей, ворвались в комнату, в которой только что стояли у окна Красин с Катей. Но Красин с Катей уже босиком бежали по скользкой и смрадной винтовой лестнице вниз – в полной темноте, перед непривычными ко тьме глазами ходили темные пятна; чудо, что не споткнулись и не сломали на лестнице-то себе ни ног, ни шеи. Тут было совершенно темно, глаз коли, только в одном месте из стены бил наполненный шевелящейся пылью луч света, и Красин, невольно остановившись, приник к отверстию.

Светлый луч исходил из кабинета самого покойного князя Бориса Глебовича, Катиного отца. Нам с вами никак было бы не видно со стороны лестницы, но мы можем сказать, что глаз Красина глядел аккурат из кабаньего глаза, куда вставлен был окуляр – из висящей на темной деревянной стене кабаньей головы – прямо напротив камина, холодного сейчас и лишенного каминного экрана – по летней поре и отсутствию – теперь до Cтрашного суда – отсутствию хозяина. В кабинете царил полумрак, но на два кожаных кресла рядом с камином вдруг упали колышущиеся световые блики, потому что под взглядом Красина, словно под взглядом василиска, сам по себе в пустом камине вспыхнул огонь, затрещали дрова, пуская по сворачивающейся от подступающего пламени березовой коре медленную предсмертную слезу. Свет потек вверх, и над камином Красин увидел высветившуюся и тоже полную гуляющих световых пятен картину. Он узнал – Джотто, это была копия фрески великого итальянца Джотто, фреска называлась «Бегство в Египет». Красину отсюда видно не было, он не понял, что картина – самая настоящая фреска, написанная по сырой штукатурке.

Красин только успел подумать, что, вот, на картине изображено, как недавно рожденного Господа нашего увозят из Вифлеема, а на самом деле Господа увозили из самой усадьбы Кушаковых-Телепневских, из всего Глухово-Колпакова. Не очень-то религиозный и совершенно, как вы уже поняли, дорогие мои, совершенно бесстрашный Красин вдруг покрылся холодной испариной: Бога нашего навсегда увозили из этих мест, Бог нас оставлял.

Исполняя волю царя Ирода к избиению младенцев, среди которых есмь будущий царь Иудейский, по всему Вифлеему шастали стражники, алчущие избить каждого, родившегося в эту ночь. Потому Святое Семейство по дороге, указанной Божьим Ангелом, немедленно прямо из ослиных яслей двинулось в Египет, в теплый и спокойный Египет. Покорный ослик вез на себе Марию с Младенцем, Иосиф шел впереди, оглядываясь на жену с ребенком и разговаривая с попутчиками, потому что дорога в Египет, судя по всему, знаема была множеству людей, но Ангел указывал путь именно им, и можно было предположить, что – им одним, так заключил сейчас Красин по движению крылатой его, Ангела, руки, которой именно Марии, именно Марии показывал Ангел дорогу – туда, вперед, туда, в благословенный Египет. Крутые горы вставали на пути, редкие кедры на склонах не давали ни тени, ни отдохновения, но все, все непреложно говорило о том, что идти – необходимо, необходимо преодолевать горы, шаг за шагом оставлять за спиною дорогу, чтобы обрести не жизнь, но покой и, может быть, счастье. Счастье в далеком, совершенно неизвестном, чужом и, возможно, враждебном Египте. Но потом, после краткого счастья, Младенец вернется, Он придет, чтобы спасти всех нас, но Самому погибнуть. Вот почему покорность судьбе и готовность к новому горю изображалось на лике Марии, а тревога – на лице Иосифа, вот почему суровый лик Младенца обращен был не вперед, к теплу и свету, к покою и жизни, а в сторону только что покинутого Вифлеема, где всему семейству грозила смерть, где смерть и забвенье, где нет спасения – никому.

– Quoi d’autre? Venez vite![69]

– La Fuite en Egypte, – невидимо в темноте улыбаясь, ответил Красин. – Nous n’avons pas assez de enfant.[70]

– Pour toi sera à l’avenir un enfant, mоn chère. Venez![71]

– Nous serons sauvés[72], – уже без улыбки сказал совершенно спокойный Красин, словно бы споря с предвидевшим будущее художником. Джотто знал, что впереди – распятие и страсти, нет, не страсти одной предсмертной недели Христа, но неизбывные страсти всего мира, а Красин знал, что впереди жизнь и радость.

– Viens avec moi. Seulement avec prudence. Les murs peuvent s’écrouler.[73]

Лестница закончилась, Катя и Красин оказались внутри самого настоящего подземного хода. Стены поддерживались – Красин уже ощупывал стены – сырыми и, если бы сейчас в руках у Красина оказался бы факел, стало бы возможным разглядеть – черными, давно сгнившими бревнами и заправленными за них такими же сгнившими досками. Но и так, без факела, было ясно, что стены могут посыпаться в любую секунду. Под босыми ногами хлюпала ледяная жижа – в совершенной тьме.

– N’ayez pas peur seulement, – зашептал полностью уже офранцузившийся от всех событий сегодняшнего дня Красин. – Il pourrait y avoir des rats et des chauves-souris. Ils ne mordent pas, – добавил он явную ложь. – Perme-moi aller de l’avant.[74]

Впереди раздался тихий Катин смешок: – Хи-хи-хи… Не ври, – временно перешла Катя на родной язык словно бы в ответ на красинский французский. – Еще как кусаются. Меня в детстве знаешь, как один раз укусили!.. Alle pour moi… C’est au cours de bureau de mon père et de mon père chambre… Sauf moi, personne ne sait, personne ne…[75]

Красин с Катею не видели, да и, разумеется, не могли видеть, а мы с вами, словно бы продолжая подглядывать в потайной глазок князя Бориса Глебовича, мы можем увидеть, как в княжеский кабинет, не спеша, зашел толстый исправник, мы даже фамилию его можем вам сообщить – Морозов, а по имени Николай Петрович, исправник, значит, зашел в кабинет, за ним в дверь ломанулись было мужики, но им Морозов с грубым возгласом «Куда? Куда?» непреложный сделал знак рукою – подите, мол. И мужики – такая, значит, странность, но что было, то уж было, врать мы не станем никак, – мужики молча повернулись да вышли вон. Николай Петрович закрыл за ними двери, даже ключ с узорною выделанной головкой в замке повернул, потом прошелся по кабинету, трогая пухлыми в белых перчатках пальцами разные предметы на столе – пресс-папье, металлические перья в хрустальном стакане, бумаги, чернильницу, мраморный бюстик Вольтера и отлитое в серебре изображение сеттера, сам стол трогая, словно бы ощупывал при покупке лошадь, потом так же ощупал кресла, в горящий уставился камин, о чем-то напряженно и тяжело думая, потом так же уставился на копию Джотто, кряхтя, потянулся и попытался снять фреску со стены – разумеется, не вышло! Тогда исправник стащил с себя портупею с палашом и жандармскую шапку, украшенную огромной двуглавою медною птицей, с грохотом бросил их, не глядя, на пол и, вновь потянувшись, постукал костяшками пальцев по изображению. Потом вернулся к столу, вынул из коробки «гавану», откусил кончик, выплюнул его пред собою и, рассыпая вокруг искры, чиркнул фосфорной спичкою, закурил, спичку загасил, аккуратно положил ее в чистейшую пепельницу на столе и плюхнулся не в скрипнувшие, а просто-таки вскрикнувшие от неожиданности кресла, вытянул вперед толстые ноги в начищенных, посылающих от огня черные отблески сапогах.

В эту же минуту Катя и Красин на четвереньках вылезли из заросшей густым чапыжником дыры посреди леса – опять оба с ног до головы в земле и грязи, вылезли и уселись под первым же деревом. Летний вечер, склоняясь к ночи, ласково дунул на их обнаженные тела, дунул еще раз, посильнее, и тут же раздалось несколько глухих ударов – по траве покатились яблоки. Красин поднял голову и засмеялся – они сидели под дикой яблоней, тоже, как и яблони в саду у Кати, уже давшей первые плоды.