– Аааа! Ааааа! Боноооо!

Да, и финский картуз, утром крепко-накрепко надвинутый на голову, до сих пор, представьте себе, не слетел и давил Красину на стучащие виски. Не слышал.

Вздохнувши и покрутив головой, Красин поднялся с земли, собираясь подозвать коня, обернулся, и тут прямо в ружейное дуло уперся его взгляд. Тут, получается, скрывался еще один, пятый человек. Этот пятый – потом уже быстро осмотрел его Красин, этот был не в набросанной на рубаху дерюжке, не в разбитых опорках, не грязный и нечесаный, как все мужики. С подстриженной рыжеватой бородкой, аккуратненький, в коричневой клетчатой визитке[53], зеленой тирольской шляпе и черных бриджах, заправленных в сапоги – таких же бриджах, как у Красина, этот выглядывал бы приличным господинчиком, если бы не звериный виделся из-за винтовочного затвора клык в оскаленном рту. Да-с, этот держал в руках не бердан, а ружье системы Венцеля с откидывающимся вперед и вверх затвором – Красин, как каждый охотник, разбирался в оружии – на него, Красина, смотрело дуло ружья, принятого на вооружение русской армией, ружья, которому, он знал, соответствующим приказом установлено было новое официальное название – «винтовка» – винтовка оттого, что винтовая нарезка шла внутри ствола, закручивая и точнее выбрасывая пулю. Как винтовка оказалась в руках этого пятого, Красин не успел подумать тогда. Они оба – и Красин, и человек в визитке, – оба вдруг усмехнулись совершенно одинаковыми кривыми ухмылками, будто бы зеркало изображали друг для друга; Красин дернуться бы не успел – держащий его на мушке уже, не тратя слов, собрался было потянуть за спусковой крючок, сейчас прогремел бы выстрел.

– Сидор! – раздался звонкий женский голос. Катин голос!

Тому бы сначала выстрелить, а потом бы обернуться на зов, Сидору этому. Убил бы Красина, а потом бы обернулся. Но Катин голос и на этого человека произвел магическое действие. Сидор, шевеля усами и щерясь, чуть – только чуть-чуть – скосил взгляд, продолжая выцеливать Красина.

Поодаль стояла Катя. Катя! Катя! Катя! Поодаль, значит, стояла Катя в разорванной, совершенно испорченной, уже лишенной тюрнюра, мятой и грязной утреннеей синей «амазонке», Катя, простоволосая и растрепанная, с искаженным лицом.

– Возьми меня, Сидор! – выкрикнула Катя; тут рот ее совершенно уже искривился, словно бы у ведьмы какой, прости Господи, тут и голос у нее сорвался. – Сейчас возьми, – проговорила уже тихо. – Ты же всегда хотел, я знаю, – это уже прохрипела, схватившись измызганной перчаткою за горло.

Сидор – видимо, помимо себя, – Сидор полуобернулся, и тут Красин прыгнул – так, бывалоча, на волка он прыгал с седла.

Если б какой сугубый регистратор, измерявший расстояние, каковое мог человек с места преодолеть одним прыжком – если б, дорогие мои, спортивный регистратор какой из Англии, откуда ж еще, только в Англии исключительно развит спорт, не в России же, откуда еще регистратору взяться, любой порядочный англичанин, известное дело, – спортсмен; да-с, сугубый спортивный регистратор в тот миг определил бы рекорд Российской империи, да что там! и всемирный определил бы рекорд по прыжкам с места в длину – Красин прыгнул; они с Сидором, поднимая облака багровой пыли, несколько мгновений еще катались по кровавой земле рядом с точно так же катавшимся по земле парнем с берданом в животе. Несколько мгновений, значит, они катались; картуз только здесь с Красина слетел. Ну-с, тут никаких вариантов не могло и возникнуть, тем более что Красин первым же вместе с прыжком ударом сломал Сидору и нос, и верхнюю челюсть, ручонка у Красина была дай Бог всякому; через несколько мгновений Красин Сидора задушил. Это был третий, а на самом деле четвертый человек, убитый Красиным за десять минут, потому что парень с берданом в животе умер почти тотчас, через несколько мгновений. А Красин стал совсем как огородное пугало – весь в крови и в песке, одного чистого пятнышка не осталось на нем.

Катя закатила глаза и упала навзничь. Это было как во сне. Красин бросился к ней. Катя лежала белая, как сметана, но веки подняла, смотрела неподвижными синими своими глазами.

– Катя! Катя! – заорал Красин с такой силой, словно бы желая пробудить мертвую.

– Je n’ai pas de cheval quatre heures[54], – с таким же неподвижным лицом сказала Катя. – Рouliche pauvres… Fell il… Est mort…[55]

– Ввы… Вввы, – срываясь и заикаясь, выговорил Красин; хотел сказать по-французски, но и французский, и русский забыл сейчас.

– Ааааааа! – продолжал кричать парень, катаясь по земле с берданкой в животе. – Боноооо!.. Бооо-ноооо!.. Жоо-пааа! – еще кричал он, словно действительно в анус ему воткнул Красин полый железный штырь. – Жоооопааа!… Боооноооо!…

Красин и не обернулся, чтобы хоть сухим взглядом посмотреть. За его спиною парень взялся окровавленными руками за бердан, на мгновение замолчал и разом вырвал дуло из себя; берданка со стуком упала, из разверстой раны выперло вместе с кишками кровь, парень в последний раз крикнул и затих, раскинув руки.

– Comment êtes-vous arrivé ici? – наконец спросил Красин, все не отрывая от нее взгляда. Катя не ответила и закрыла глаза. – Vous avez sauvé ma vie[56], – добавил.

Тень прежней Катиной улыбки появилась на измученном ее лице.

– Et vous savez ce que cela signifie? Maintenant, vous êtes mon… mon…[57]

– О, Господи, – только и сказал Красин.

… Когда Красин возле парадного крыльца снимал бесчувственную Катю с коня, первым вышел встречать хозяйку Катин английский сеттер Чарлей. Тот выскочил было на крыльцо, но остановился, на ходу упершись передними лапами в верхнюю ступеньку лестницы. К нервному коню, окровавленному Красину и такой же окровавленной хозяйке Чарлей, подумавши, решил на всякий случай не приближаться. Пес еще немного подумал и залаял на Красина.

– Cher Charlie, – Катя оправила на себе платье. – Laissez aller, – это она сказала Красину. – Laissez-les, je vais moi-même[58]. – Катя, осторожно ставя ноги в кожаных туфлях, двинулась по лестнице вверх. И туфли, и, конечно, платье – все на Кате было в крови и грязи, словно бы она свиней резала. Понятное дело: пока Красин вез Катю, посадив ее на шею коню и прижимая к себе, причем между собою и Катею придерживал он бесформенный окровавленный комок – черный сюртук, в который уложил деньги, придерживал, значит, сюртук, всю об него вымазал Катю, да еще из самой Кати вместе с влагалищным секретом продолжала от езды верхом сочиться кровь и нескончаемая красинская сперма – да-с, так оно и было, случилось по дороге. Наконец случилось!

Когда Красин, не оглядываясь на учиненную им на стройдворе бойню, бодренько сел в седло и, нагнувшись, подхватил Катю, посадил перед собою, она обняла его за шею, дрожала вся, бедная. Красин через плечо повесил винтовку, так вот и ехали на небольших рысях, пока у Красина перед глазами вдруг не поплыли синие и зеленые круги. Он последним осмысленным движением натянул повод, сполз с седла. Такого позора в жизни еще не переживал Красин.

– Извините, – пробормотал он, не видя ничего перед собой. Ноги не держали Красина, сел на траву – оказались они с Катею на опушке березняка, что начинался сразу под монастырской горою и заканчивался аж у реки, версты за четыре. – Извините, мне плохо.

Ужас произошедшего настиг его. И тут же, будто бы некий сигнал – не к службе, не к началу ежедневного вечернего богослужения, что неукоснительно начиналось в монастыре в шесть часов пополудни, не для тридцати или сорока монашек, живущих за стенами на горе, – сигнал для Кати и Красина подал басовый монастырский колокол: – Буммм!.. Ему ответили сейчас же теноровые колокола: – Дим-дили-дили, дим-дили-дили, дим-дили-дили… – И баритоны подхватили: – Ти-ти-там-там, ти-ти-там-там… И вновь ударил бас по всей округе: – Буммм!…

Монастырь стоял на самой верхотуре, всю не такую-то уж большую Глухово-Колпаковскую губернию можно было бы увидеть с колокольни монастыря – если б у монашек имелся какой-никакой телескоп или хотя бы морская подзорная труба, но откуда подзорная труба в сугубо сухопутном Глухово-Колпакове, имеющем в себе разве что мелководную Нянгу, в которой, впрочем, водились и окуньки, и лещики, и налим выходил из заводей, и помянутый только что убитым Фомою голавль, и остромордая щука вылетала из засады на плотву и ершей и тут же сама попадалась на блесну. Да-с, на самой, говорим мы, верхотуре стоял монастырь, на большем из двух сдвоенных холмов, а рядом, внутри второго холма, образуя с ним изрезанную складками ложбину, красная глухово-колпаковская земля выперла из себя еще один холм – чуть меньше высотою. Понятно, что состоящая из продольных оврагов ложбина иначе, как Борисовой пиською, называться во всей округе не могла. Над нею сиял купол монастырского храма и, словно доминанта округи, возвышалась колокольня, купол которой тоже сиял на заходящем солнце. Если б Красин не разлегся сейчас, как дурак, на траве, не разлегся бы, раскинув руки, если бы, значит, не разлегся Красин хотя в минутной, но постыдной слабости своей, если б Катя, страстная и нежная Катя не спрыгнула бы с коня, не встала бы перед Красиным на колени – да-с, они бы, возможно, заметили – показалось бы им, как под куполом колокольни сверкнул слепящий даже и на солнце огненный дьявольский глаз – окуляр; показалось бы им так.

Березовая молодая листва чуть шелестела под ветром. Вся округа от опушки леса виделась широко, ясно, не хуже, чем с обоих холмов, черная туча, с утра шедшая за Красиным, исчезла – может статься, что от близости монастыря, Бог весть. Вдоль леса кривая тянулась колея, разъезженная телегами, по этой дороге и ехали только что Красин с Катею; тянулась, значит, колея, но по-прежнему ни единого человека сейчас не было нигде в Божьем мире, никто не проходил и не проезжал не только что мимо – нигде, нигде, сегодня Красин не встречал на пути своем людей; монашки неслышимо и невидимо для посторонних глаз двигались у себя за стеною, купола недвижно летели сквозь синеву над собою, и там, далеко, версты за четыре, где заканчивались княжеские взошедшие зеленя, за монастырем, там лес заворачивал, темнея из-за расстояния и из-за начинающих встречаться посреди березняка сосен. Там вот, кстати сказать, белые грибы и подберезовики – в том месте, где заворачивал лес, – там белые и подберезовики водились – хоть косой коси, честное слово! А тут, в ближнем лесу – маслят жило видимо-невидимо, чуть шагнешь от опушки в лес. Но это в сторону, да, в сторону.