– Крокодил? – уже менее уверенно предположила она. – Ну не томи! Пойдем, покажешь.

– Ладно, подсказываю… Ну вспомни!.. Я тебе дарил похожее белое животное…

Катя задумалась. Нана? Значит, обезьянка? Но Лек так торжествен… Вдруг она вспомнила нефритового крошку. И сразу уверенно сказала:

– Слоненок!

Они подошли к зверинцу. У клеток, привязанный за толстый ствол мускатного ореха, стоял совершенно белый слоненок и с невероятной скоростью уплетал связку бананов, поддерживаемую мальчишкой-малайцем.

– Не может быть! – Катя нерешительно остановилась. – Ты же мне сам говорил, что сейчас даже у короля нет настоящих белых слонов, а священными считаются и кормятся с серебра даже те, у кого есть хоть какое-нибудь белое пятнышко. А этот как снег. – Она присмотрелась к Леку. – Что-то ты хитро улыбаешься, друг мой…

А Лек уже хохотал в полный голос. Отсмеявшись, подвел Катю к слоненку поближе:

– Вот и попалась. Но я вовсе не хотел тебя обманывать. Я просто собирался показать, каким был бы слон, если бы он был белым, и приказал обсыпать его мелом. Но ты смотри, как бы этот обжора нас не разорил – у него рот не закрывается. Только это не он, а она, слониха, маленькая Бунча.

По степени привязанности к Бунче обитателей Парускавана она опередила даже Нану, которая теперь, ревнуя к слонихе, оттаскивала людей от загончика. И дети и взрослые несли Бунче овощи, фрукты, печенье, охапки травы. Слониха оказалась смышленой, за подношения кланялась, размахивая хоботом, чем приводила всех в умиление.

Однажды Катя вспомнила, что в Киеве сейчас осень. А значит, нарядные красно-желтые деревья и всегда удивительное превращение: наутро после сентября каштаны, еще вчера густые и зеленые с редкой желтизной, отгуляв ветреную ночь, словно девицы из кафешантана, просыпались взъерошенными, потемневшими, сморщенными, наполовину облетевшими. Листья тополей сияли новенькими пятаками… А здесь вся разница в том, что чуть более или менее душно. Северяне называют тропики «страной вечной весны», вздыхая по вечности и бессмертию. Но что такое весна? Это пробуждение. От зимнего сна. Но нет здесь холода, нет пробуждения, нет весеннего ликования, первых ручьев, опьянения прохладным березовым соком. Тропики незыблемы, дремотны…

Всегда успокаивающе на Катю действовала Намарона. Она поселилась наверху возле спальни и числилась старшей горничной. Если рядом не было Лека, которого Намарона продолжала панически бояться, она прекрасно исполняла обязанности домоправительницы, командуя не только женщинами, следившими за чистотой второго этажа, но и мужчинами, отвечавшими за порядок внизу, включая подачу пищи и уборку со столов. Такие уж обычаи были в богатых домах Бангкока. Если Намароне приходилось советовать что-нибудь Кате, она делала это предельно тактично. Когда привезли новую мебель для спальни, Катя велела придвинуть кровати к окну, думая, что там будет свежее по ночам, но Лек с неохотой лег на них после перестановки и всю ночь ворочался. «Тебе жестко? – спрашивала Катя. – Может, пружина какая? Ну хочешь, местами поменяемся?» А он не отвечал. Но стоило Кате призвать Намарону, как положение сразу исправилось.

– Кровать надо было ставить в направлении с севера на юг. Когда-то север называли «хуанон», то есть «подушка под голову», а юг – «пайтин», то есть «сторона, в которую обращены ноги», – просвещала Катю Намарона, – а еще, миссис, простите меня за нескромный вопрос и, ради бога, не отвечайте, если не хотите, но с какой стороны от мужа вы спите?

– Неужели это тоже имеет значение?

– Вы должны лежать слева от него и никогда не переступать через его ноги.

– Ой, ну когда же я все узнаю и запомню?

Намарона замялась.

– Что-нибудь еще?

– Да… Не следует настаивать на близости в восьмой и пятнадцатый дни, являющиеся священными, а также в большие праздники – Нового года и Урожая…

– Это ко мне не относится. Я никогда ни на чем не настаиваю.

Катя усмехнулась и подумала, что точно, никогда ей не хватало твердости характера, чтобы требовать, даже свое, чтобы наказывать и отбирать. Зато всех и всегда становилось жалко. «Катенька, жизнь нелегка, – говорила мама, – нужно и самой быть жестче. Ты лучше сама себя почаще жалей». Но за что? У нее-то все благополучно. А у других постоянно какие-нибудь неприятности. А что мягкий характер, так куда ж от него денешься? Сама за собой сколько раз замечала: снег, узенькая – на одного – тропка, и если кто-то идет навстречу, то она всегда в сугроб шагнет, пропуская. И только потом подумает: «А почему это я, а не мне дорогу уступили?» Представилась зима. Наверное, в Киеве первый снег выпал…

Приходила леди Чам. В голубой гостиной продолжались уроки этикета. Давно были отработаны все виды приветствия «вай», когда уровнем сложенных ладоней и степенью наклона подчеркивалось уважение и почитание. Исправлялись интонации. Леди Чам посвящала Катю в придворные тонкости взаимоотношений мужчин и женщин, о которых не все знал Лек. Катя по ее совету ходила, отогнув назад руки с соединенными за спиной пальцами. Это должно было помочь приобретению грациозности. Катя сначала никак не могла уловить естественность этих странных движений, и леди Чам принесла ей фотографии королевских балерин, снятых в разных позах – причудливых, изысканных… Катя часами занималась специальной гимнастикой перед зеркалом. И не зря же она любила танцы, фигурное катание, теннис… Намарона показала, как можно, не роняя скромности, переодеть саронг при посторонних, купаясь в море.

Через три месяца Катя продемонстрировала Леку все, чему научилась, и муж восторгался ее успехами. А лицо леди Чам было непроницаемым. Прохладная, оценивающая полуулыбка, от которой становилось не по себе. И как ни старалась Катя разговорить леди Чам, оставить обедать, она была непреклонна. Катя огорчалась. Лек успокаивал: «Надо потерпеть…» Ну, надо так надо. Хотя обидно. Леди Чам была единственным человеком, кроме Лека, связывающим Катю с королевской семьей. И человеком посторонним, незаинтересованным. Тем важнее было заслужить ее расположение, чтобы сказала при случае королеве несколько добрых слов о ней, Кате. И может, они помогли бы сломать отчуждение? Катя не знала, в каких отношениях леди Чам с королевой и что она могла сказать ей о жене непутевого сына, а та присматривалась к молодой женщине, стараясь быть объективной. И с сожалением отмечала, что Катрин обладает пятью совершенствами, необходимыми для жены принца, – гладкостью кожи, стройностью, блеском волос, эластичностью мускулов и свежестью дыхания. Не было у нее порочащих недостатков, кроме цвета глаз и волос.

Но королева, хотя и знала о ежедневных визитах леди Чам в Парускаван, никогда не спрашивала о его хозяевах, считая собирание сплетен ниже своего достоинства. А остальным леди Чам ничего не рассказывала, считая недостойным разносить сплетни. Исключение составляла Валиндра, сводная сестра Чакрабона.

Валиндра, которая до этого горького лета считала себя невестой принца.

Валиндра, с которой они дрались в детстве и в один день – ей было одиннадцать, ему тринадцать – прошли обряд срезания детских косичек, став тем самым девушкой и юношей. Осталась фотография, где они, одетые в роскошные костюмы, усыпанные драгоценностями, еще с косичками на макушках, стояли с кузенами и кузинами, готовясь к брахманистской церемонии.

А не было ли между ними тайны, связанной с тантрой?

И если король не разрешил жениться три года назад, так не потому ли просто, что «не время»?

Что было делать Валиндре? Бороться. Но как? Она не спала ночами, худела на глазах, болезненно интересовалась у леди Чам всем происходящим в Парускаване и никуда не выходила из своих комнат Внутреннего дворца, чтобы не встречать сочувственных взглядов. А леди Чам лишь ей и говорила о Катрин, утешая: «Ах, ваше высочество, никогда вороне, пусть даже и белой, не стать лебедем!»

Не злая по натуре, но доведенная до отчаяния, Валиндра готова была на любые безрассудства. Как бы хоть по мелочи досадить разлучнице? Узнав, что ненавистная Катрин любит белую обезьянку, она сначала хотела отравить Нану, потом решила, что начнут разбираться, а это добром не кончится. Валиндра выспросила у леди Чам о всех деталях гостиной – дальше та никогда не проходила – и придумала план мести, немного детский план…

– Леди Чам, миленькая, вы тоже ее терпеть не можете… Что вам стоит? Бросьте горсть орехов в серебряную вазу – пусть эта мартышка засунет туда голову и не вытащит ее обратно.

Леди Чам не соглашалась, потом выразила сомнение, что голова Наны пролезет в сосуд, потом обещала попытаться и перед следующим посещением Парускавана сунула в карман несколько орешков и конфет. В это утро Катя была бледнее обычного: духота казалась невыносимой. Да и Бунча огорчала: не ела свои любимые бананы. Заболела?.. Урок не ладился. На лице леди Чам, обычно невыразительном, появились признаки раздражения, а тут еще в окно забралась Нана, уселась на спинку стула учительницы и попыталась, прищелкивая зубами, отыскать насекомых в ее коротко остриженных волосах.

– Наночка, хорошая, умная, – взяла ее на руки Катя, – иди гуляй, – и, извинившись, вынесла обезьянку в холл.

Леди Чам с неприязнью посмотрела на стройную фигурку в ловко сидящем саронге и сама не заметила, как рука высыпала в индийскую вазу ароматные поджаренные орешки.

– Ах, Катрин, милочка, я тоже себя неважно чувствую, поэтому позвольте мне удалиться. Вы и так весьма преуспели в занятиях. – И она вышла к поджидавшему у самых дверей экипажу.

Катя, как положено, проводила ее, но не успела леди Чам сесть в коляску, как они услышали душераздирающие вопли обезьянки. Леди Чам с удовлетворением подумала: «Значит, глазомер не подвел!» И представила, как Нана пыталась достать орешки рукой, но ваза оказалась высока, тогда она сунула туда голову рассмотреть, где же орешки, и… застряла! Ваза, дополненная дергающимся телом, с грохотом свалилась на пол. Катя, забыв про недомогание, вихрем влетела в гостиную и попробовала успокоить обезьянку, но та или кричала, или вдруг замолкала, или начинала издавать странные грызущие звуки.