– Катюша, заходи!.. Екатерина Ивановна, моя жена, – представил он ее. – Андрей Львович… Катрин, оказывается, мы с капитаном знакомы вечность. Он был старпомом, когда его корабль вез меня в Россию. Мы в шторм попали. А что я был? Совсем мальчишка, напичканный сказками и суевериями. Корабль качало так, что мачты доставали до воды. Пенистые гребни волн казались мне гримасничающими демонами моря. Это было ужасно. Наверное, самые страшные часы в моей жизни. И ты представляешь, Катрин, Андрей Львович меня узнал. А я его нет. Для меня все русские были на одно лицо. Я их только по росту да по цвету различал.

– Ваше высочество, у меня прекрасная зрительная память.

Катя первый раз была в каюте капитана. Она выглядела гораздо проще и строже их бархатно-серебряного первоклассного гнездышка. В углу темнел лик покровителя моряков Николая Мирликийского с суровым взглядом, шкиперской бородкой и тускло бронзовеющей лысиной. Капитан, спросив разрешения закурить, чиркнул спичкой о коробок с этикеткой в желтых медалях, поднес ее к трубке, потом затеплил огонек у образа.

– Пожалуйста, Андрей Львович, забудьте о моих титулах. Мы с Катюшей так тщательно конспирируемся. Я просто наслаждаюсь, чувствуя себя никому не известным сибаритом, и заранее жалею, что через месяц моя беззаботность окончится.

Капитан приказал подать ужин в каюту. Катю уговорили сделать крошечный глоточек гавайского рома и потом с час мужчины вспоминали давнее путешествие маленького «небесного принца».

– Капитан хотел меня успокоить в тот злополучный шторм и протянул руку, чтобы погладить по голове. А сам привел меня этим в неописуемый ужас. У сиамцев по поверью нельзя касаться головы человека, так как голова – место обитания его души. Они огорчаются, если это происходит случайно. Даже корону при коронации не надевают, а вручают…

«Вот почему Лек отводит мою руку, когда я глажу его по волосам! – Катя словно в первый раз увидела лицо, казалось изученное до мелочей, умные черные глаза под длинными прямыми ресницами, аккуратные усики, шрам на щеке – след детских сражений. – Все-таки я мало его знаю».

…Раскаленные железные рельсы вонзались в дрожащий горизонт. Справа от поезда зеленело озеро Мареотис, слева тянулся канал Махмудиэ. От их стоячей воды трудно было ожидать прохлады. Не верилось, что это только начало мая. Кое-где торчали желтые стебли тростника. Между ними изящными гипсовыми статуэтками стояли длинноногие белые птицы. «Знаменитые египетские ибисы…» – проговорил Лек. Огромные черные колеса водочерпалок были похожи на украинские ветряные мельницы. Феллахи в голубой одежде уже снимали первый урожай с бледно-золотых пшеничных полей. Катино внимание привлек патриарх в черном плаще и белой чалме, горделиво восседающий на крошечном серо-голубом ослике.

– Смотри! – позвала она Лека. – Сам босой, пятками по пыли, зато в руках французский зонтик от дождя. Еще в цветочек…

По массивному чугунному мосту, который издали казался воздушно-кружевным, поезд переехал Розеттский рукав Нила. Вода внизу плескалась жидким молочным киселем. Чаще стали попадаться верблюды – одногорбые, поджарые, блекло-желтые – в цвет пустыни. Воздух наполовину состоял из пыли. Тонкая едкая, она проникала в легкие, заполняла весь организм.

В Каир приехали поздно. Не успели осмотреться, как утром, собственно даже ночью – в три часа, их разбудил могучий, трубный, отчаянный рев, почище солидного духового оркестра. Требовали пищи проголодавшиеся ослы, привязанные на вымощенной площади, где не сыскать ни бурьяна, ни репейника.

– Вроде наших петухов… – сквозь сон пробормотала Катя.

Попыталась снова задремать. Но куда там… Слышались крики погонщиков, хлопанье дверей. В пять часов к ним тоже постучала горничная – пухленькая негритянка в белом форменном платье.

– Мадам, месье, пардон, ваш завтрак…

– Что ж так рано? – протянула Катя, окончательно просыпаясь.

– Ах, мадам, если вы не поедете гулять сейчас, то к десяти часам это станет просто невозможно, особенно поначалу.

Катя открыла стеклянную дверь балкона и увидела, что площадь уже полна народу. Среди пестрой босоногой кричащей египетской толпы виднелось несколько европейцев, выбирающих осликов для прогулок.

– И мы тоже поедем на ослике? Вот здорово! – обрадовалась Катя.

– Ну конечно. – Лек подал ей дорожное платье. – Старый город велик, и пешком ты сразу устанешь. Извозчиков там нет – слишком узкие улицы.

– А нам в гимназии говорили, что Наполеон Первый ездил по старому Каиру в карете, запряженной шестериком…

Лек недоверчиво пожал плечами:

– Ну, скоро увидим сами. И на базар надо заехать, купить подарки родителям.

– А что им может понравиться?

– Там посмотрим. Маме – украшения, отцу – оружие для коллекции. Сама будешь выбирать. Так и скажем, что от тебя.

– Ох, Лек, боязно. Вдруг не угожу!

– Трусишка. Ну я же с тобой! – Он погладил ее по щеке. – Уже загорела…

Ослики были жирные и чисто остриженные. Катя выбрала одного, не очень упрямого на вид. Мальчишка-погонщик с хитрой ухмылочкой отвесил низкий поклон, приложив ко лбу руку. Катя потрогала широкое мягкое седло, обтянутое красным сафьяном, уздечку, украшенную ракушками и медными бляхами, всунула ногу в стремя, но оказалась не на спине осла, а в объятиях Лека, благо он был рядом. Паршивый мальчишка хохотал вместе со своим товарищем. А все потому, что ремни от стремян не прикреплялись к седлу, а просто перекидывались через него, и, если погонщик не успевал ухватиться за противоположное стремя, неопытный ездок падал, развлекая толпу своей оплошностью.

Копытца зацокали по мостовым узких и кривых улиц. Погонщик шел или бежал следом, покрикивая: «Руах… шемалек… еминек… уарек»[2] – и тыча в серый бок кулаком, насколько хватало сил, отчего бедное животное кидалось не в ту сторону, куда следовало.

Купцы в белых тюрбанах восседали на серых рогожках у входов в лавочки с мусульманским спокойствием, прихлебывали кофе из маленьких чашечек, затягивались наргиле.

Лек с Катей отобрали в подарок королю клинки в ножнах, украшенных алжирской серебряной филигранью, а королеве – высокий деревянный резной головной убор с золотыми подвесками. Он был настолько хрупок, что невозможно было представить, как его выпиливали мастера из куска древесины.

Процесс покупки был и забавен и утомителен.

– Сколько это стоит? – спрашивал погонщик у продавца про указанную Леком вещь.

– Возьмите ее как подарок на память обо мне, – отвечал тот.

– Но все-таки сколько же стоит?

И, словно смирившись с отказом от щедрого дара, темнолицый старик безразлично называл баснословную цену. Когда его просили сбавить немного, он отвечал: «Ла… ла…» [3], – но так нежно и вроде бы даже сочувствуя нищим чужеземцам, что Катя не знала, как к нему отнестись – обидеться или рассмеяться. Наконец, с пятого захода, подарки купили, и ослики двинулись назад по коридорам-улицам. Балкончики и галерейки с обеих сторон почти смыкались над головой, образуя полутемные ущелья со специфическим, не очень приятным запахом.

– Странно, Лек, совсем нет стекол!

– А зачем они тут? Холодов не бывает. Только задерживали бы движение воздуха.

Решетки из резного темного дерева, мрачноватые комнаты с окнами, вымаливающими у природы сквознячок…

– Привыкай, привыкай, – подшучивал Лек, – закаляйся. У нас сейчас тоже очень жарко, но мы приедем как раз в сезон дождей, и тебе будет легче освоиться.

– Да, сурово, – вздохнула Катя, облизывая потрескавшиеся губы.

Следующим утром они ходили по щеголеватым залам новенькой цитадели на выступе Мокатамских гор. На мраморных полах расстилались огромные ковры с таким пушистым ворсом, что передвигаться можно было только потихоньку, по-птичьи поднимая ноги. Колоннады блестели. Фонтан звенел. Разноцветные стекла добавляли нарядности. Катя рассматривала низко висящую люстру:

– Странные плафоны… Смотри, Лек! Такой тонкий фарфор!..

– Мадам, это скорлупа страусовых яиц, – внес уточнение элегантный проводник неопределенной национальности.

– А я видела страусов только на рисунках.

– Нет ничего проще. Недалеко от Каира французы создали страусовую ферму. Если интересно, я могу отвезти вас туда.

– Конечно, поедем! Да, Лек?

– Поедем. Во-первых, это должно быть занимательно само по себе, а во-вторых, – я тебе не говорил? – отец последнее время увлекается разведением кур-леггорнов. Страусы чуть покрупнее, конечно, но ты все запоминай, а при случае расскажешь ему, развлечешь моего любознательного отца. Я сам удивляюсь, как в нем уживается крайний консерватизм с искренним интересом ко всему на свете.

Они еще раз окинули взглядом со смотровой площадки панораму Каира – море плоскокрыших восточных домов с пиками минаретов, соревнующихся в высоте – ближе к аллаху, скорее долетит до него певучий голос муэдзина. Серой лентой, пыльной, как небо, тянулся Нил. Три пирамиды виднелись ясно, остальные почти сливались с блеклой желтизной пустыни.

Через день, во время, самое подходящее для экскурсий – семь часов, Катя и Лек входили за частокол которым обнесена была часть песчаной равнины. В середине, в маленьком домике, окруженном цветником обитали хозяева, а в разгороженных загонах размеров от комнаты до теннисного корта важно вышагивали страусы всех возрастов. Катя интересовалась буквально всем: «А где инкубатор?», «А почему яйца в воде лежат?» Хозяйка обстоятельно объясняла, что в воде легче поддерживать нужную температуру. «Не забыть бы, шестьдесят градусов Цельсия в воде и потом последние четыре дня на воздухе пятьдесят пять», – повторяла про себя Катя, и новые вопросы сыпались на голову хозяйки, но та, ублаженная пятью франками за скорлупу – еще один сувенир королю – и двадцатью за прекрасные перья – подарок королеве, не скупилась на слова:

– Да, конечно, больно, когда вырывают, но из-за перьев и разводим. У самок не очень ценные – серые, их потом красить приходится, а у самцов, видите, снаружи черные, а под крыльями белоснежные и попушистее. Один страус-трехлетка дает нам перьев на триста франков в год… Может, вы отведаете яичницу?