Старенький священник, благообразный и бесплотный, вложил холодную Катину ладонь в горячую руку Лека. Шафера держали венцы над русой и темной головами. Торжественно, поглощенно прошли они за священником вокруг аналоя, вместе ступив на белую атласную церковную полоску. Пламя свечей, бесцветное в последних солнечных лучах и яркое по притемненным углам, трепетало в потоке вечернего ветерка. Только сейчас Катя услышала стройное пение хора.

На обратной дороге Лек спросил:

– Катюша, праздничный ужин в ресторане?.. Или попросим накрыть в номере?

– Если бы мы были с друзьями и родственниками, тогда бы, конечно, в ресторане, а так какая разница? Все равно только мы одни. Пусть подадут наверх.

– Не одни, а вдвоем, Катенька. Вроде одно и то же, а оттенок другой. – Он поднес к губам прохладные пальцы. – Ты замерзла? Днем было жарко…

Лек накинул пелеринку ей на плечи.

– Спасибо. Чуть знобит…

Но в константинопольском апреле теплее, чем петербургским летом.

Когда подъехали к отелю, на землю опустились короткие южные сумерки.

В номере, к их приходу убранном цветами, горничная распахнула окно, и комнаты освежил вечерний воздух.

Два боя в голубых ливреях с вышитыми на груди британскими львами вкатили тележку с ужином. Из серебряного ведерка, набитого льдом, выглядывало позолоченное горлышко шампанского «Редерер». Хрустальные фужеры искрились в свете настольной лампы. Из ресторана приглушенно доносилась музыка.

Катя подошла к окну.

– Лек, посмотри, какая прелесть!

Прямо под окном цвела магнолия, и огромные белые, особенно белые в темноте, цветы были похожи на стаю снежных птиц, опустившихся на мгновение на еще безлистные ветви.

– Ты еще прелестней! – Лек усадил ее в кресло. – Катрин, чуть-чуть шампанского за наше счастье!

Зашипела пена, мелодично звякнул хрусталь, Катя отпила терпко-сладкий глоток:

– Да, пусть мы будем счастливы!.. Я совсем не умею пить. Уже закружилась голова.

– Конечно! Голодная и уставшая. Бедная девочка. Ешь, пожалуйста…

– Да я и не хочу. А ты устал куда больше меня. Я днем отдыхала.

– Катюша, милая, родная моя, о чем мы говорим? Иди ко мне! – Он поднял ее на руки и закружил по комнате.

– Я же тяжелая, и у меня башмачок упал.

– Ты легче перышка, а башмачки долой, и свет долой – смотри, какая луна, – и платье, и фату – все долой…

– …Катрин, я не хочу, чтобы нас разделял даже твой крестик. Позволь мне снять его…

– …Теперь тебе не нужен будет нефритовый слоненок… Я сам буду выбирать для тебя самые лучшие сны… Катрин!


…Днем они гуляли по Константинополю.

Оказывается, добираться от Перы до Галаты было очень просто: садишься на станции подземной железной дороги возле монастыря дервишей Текие в маленький низкий вагон – выходы по бокам, грязные мягкие диванчики – и через три минуты выходишь возле пароходных агентств у нового моста. Этот мост был железным, построенным по настоянию султанши Валиде. А был еще старый мост через Золотой Рог, деревянный, Махмудов. Он дребезжал даже при ходьбе пешеходов, а когда на него выезжал экипаж, то было полное впечатление езды по клавишам – каждая доска по очереди со скрипом вдавливалась в пролет. И за эту музыку еще взималась некоторая мзда подорожной или помостовой платы.

В ходу были всякие деньги – французское серебро, итальянские монеты, наши двугривенные и пятиалтынные…

Лек сразу воспользовался советом кельнера и нанял проводника, вручая ему ежедневно пятнадцать франков. Тот сам расплачивался за экипаж, посещение музеев, разные мелочи. И многоплеменный шустрый торговый народ, орущий, не жалея глоток, «Хады суда!», «Чево хочишь?», усмирялся, зная что проводника не обдерешь.

Они заходили в турецкий арсенал бывший ранее византийским храмом святой Ирины, уважительно трогали знаменитую железную цепь, которая при императорах и генуэзцах пересекала Босфор, пропуская корабли после уплаты таможенного сбора. Побывали и в красе Царьграда Ая-Софии. Сторож за десять пиастров подал неудобные широкие шлепанцы и повел их внутрь. Туфли все время сваливались с ног, и циновки, покрывающие пол храма, постоянно осквернялись следами неверных – к огорчению турков.

Высочайшие стены, пологий купол над вереницей окон оставляли ощущение светлого простора. Гулко и монотонно звучали в прохладном храме суры Корана, возносились к люстре и возвращались эхом, смешавшимся с воркованием голубей, ютившихся где-то под сводами. Правоверные в чалмах и халатах сидели на полу в разных концах, внимали…

Когда прощались с проводником, он отозвал Лека в сторону и долго, жестикулируя и подмигивая, уговаривал его сходить куда-то. Лек отрицательно качал головой, а потом, оставшись вдвоем с Катей, пересказал предложение Хасана:

– Хотел отвезти меня вечером на улицу Абаноз Зокаги. – И пояснил в ответ на вопросительный Катин взгляд: – Это улица женщин, доступных за три-четыре франка. Хасан говорит, живут они так, словно их никто не видит, – смеются, ссорятся, кричат, едят… А снаружи, у крохотных окошек, толпятся мужчины, выбирают… Но проводник у нас дурачок! Как ему могло прийти такое в голову? Он же видит рядом тебя! – Лек ласково провел пальцами по Катиной руке.

– А гарем? Я в сказках читала, и осталось представление о роскоши с привкусом нечистоты. – Она задумалась. – Как румяное яблоко. Откусишь, а там червоточина.

– Гарем… – Лек помолчал. – У отца ведь тоже несколько жен, но у нас обстановка совсем другая. Более теплая, домашняя. Ты еще увидишь дворцы жен Чулалонгкорна… Я дружен со всеми братьями, родными и сводными. В жизни сиамских королей тоже были трагедии, но до турецких султанов, до их жестокости им далеко. Эпилептик Мурад Третий приказал удушить пятерых своих братьев, претендуя на престол, а Мухаммед, уже став султаном, для своего спокойствия повелел уничтожить девятнадцать братьев.

– Ужасно, – прошептала Катя.

– Да, про гарем… Когда мне исполнилось восемнадцать, отец поручил мне передать султану Абдуле Хамиду дары королевского дома Чакри, а он в ответ наградил меня османским орденом, высочайшим в Турции, водил по гарему сераля. Ну и ничего особенного. Никаких чудес. Скучно, буднично. Вроде гостиницы с номерами. Идешь по длинному коридору, а с обеих сторон жилища султанских жен и одалисок. В комнатах неопрятно, затхлый воздух, мягкие тахты, лубочные картинки на стенах. Только отделение султанши немного богаче. Кроме комнаты еще баня с мраморными бассейнами. А в стеклянных шкафчиках у бархатной тахты письменный прибор, декоративное оружие, безделушки. Султан тогда написал отцу письмо, в котором характеризовал меня как очень серьезного юношу, которого не смогли пленить его очаровательные гаремные девы. А я там не видел ничего очаровательного. Нет, ничего хорошего нет в сказочных гаремах. Он помолчал. – Я давно тебе собираюсь рассказать о тантре. Напомни вечером…

– А сейчас?

– Нет. Нужно особое настроение. А сейчас у нас еще билеты в «Petts champs». Какая-то французская оперетка.

И они с людной улицы Перы вошли в просторный сад, окружавший театр.

Поздним вечером вернувшись из ресторана, Лек с Катей сидели в глубоких уютных креслах номера и тихо разговаривали, потягивая мягкое константинопольское вино. Катя еще не сняла зеленое – под цвет изумрудного колье – шелковое платье.

– А помнишь, как ты отказалась принять от меня изумруды?

– Помню, конечно. Но ты же должен был не обижаться, а правильно меня понять!

– Катюша, я все понял как надо. А кстати, «понимать» в буквальном переводе с тайского означает «проникать в сердце». Ты думаешь, мы верно понимаем друг друга?

– Да! Я только начинаю говорить, а ты уже знаешь все, что я хочу сказать.

– Ну что ты, Катрин, мне, наоборот, кажется, что ты слишком часто непредсказуема и неожиданна в суждениях. Я тебе обещал рассказать о моем знакомстве с тантрой. Но тут придется коснуться имени моей сводной сестры. Валиндра. Два года назад, даже больше, я думал, что она станет моей женой, но отец не разрешил, сказал, что рано еще, хотя у самого в моем возрасте уже было несколько детей. Но, Катенька, ты не ревнуешь? Я ведь тогда не знал тебя!

Нет, Катя не ревновала. Первой мыслью было: «Неужели ему в ответ на откровенность нужно будет рассказать о Савельеве? Нет-нет! Это невозможно. Это все еще болезненно и неприкосновенно». Днем, когда говорили о гареме, она подумала: «Вдруг пришлось бы быть одной из жен Чакрабона?» Ну и что? Она восприняла бы это совершенно спокойно. А может, так только сейчас, когда есть полная уверенность в ее необходимости, в его пылкой любви? Трудно сказать. Итак, ревности не было.

– Умница Валиндра. Отец любил ее, пожалуй, больше других дочерей. И она отвечала мне взаимностью, но так уж получилось… Возможно, она уже вышла замуж за какого-нибудь другого принца? Я был бы рад за нее. Итак, в тот приезд домой было время увлекаться разными религиями. Я сравнивал их, пытался отыскать общие черты христианства и буддизма. И тогда меня познакомили с одним стариком – тантристом. Сначала он рассказывал неохотно, а потом, убедившись в моем искреннем желании понять его, загорелся и даже стал уговаривать меня последовать учению. – Катя вопросительно взглянула на Лека, и он пояснил: – Это одна из школ буддизма, правда очень обособленная и не принятая в Сиаме. Вершина тантры – это экстаз любви, это состояние счастья, которое невозможно описать, это просветление, которое на стенах храмов изображается символически как слияние мужчины и женщины. Понимаешь, любовь занимает такое место в жизни тантриста, что переполняет человека и выплескивается любовью не только к женщине, но и ко всем людям. Мудрость считается пассивным и всеобъемлющим женским принципом, из которого все развивается и в котором все теряет смысл, а сострадание – активным мужским принципом любви ко всему сущему. Неясно, да? Слишком сложно?

– Немного, но интересно. Ты продолжай.

– Все прекрасно, и тантра обещает наслаждение, равного которому нет в мире. Возможно. Верю. Но слишком дорогой ценой. Нужно отрешиться от всякой общественной жизни. Ничего, кроме любви и медитации. Это мог себе позволить вельможа, у которого нет никаких обязанностей и уйма слуг и денег. Могли позволить себе люди, которым для поддержания жизни достаточно было протянуть руку и сорвать с ветки пару бананов и апельсинов, но не надо кормить кучу голодных детей и трудиться от зари до зари на клочке рисового поля. И прогресс… Ты представляешь, что было бы, если бы все перебрались в теплые пещеры, окруженные садами, и занимались только любовью. Ни электричества, ни машин, ни книг… Вечные счастливчики, которым можно позавидовать, но почему-то не спешишь занять их место. Ведические индусы изучали чувственную сторону любви методично и упорно, как математику, спокойно исследовали ее, создавая науку о наслаждении. Как же говорил этот старик? – Лек потер переносицу, вспоминая слова наставника, и произнес нараспев, измененным тембром: – «Клеветники выставляют тантризм развратом, но это его полная противоположность. Презренен Казанова и все легендарные повесы. Для них пятиминутное чувственное удовольствие приплюсовывается к бесконечному ряду „завоеваний“. Тантра – это прежде всего духовное слияние, когда время перестает существовать, а цвет, звуки и вкусовые оттенки становятся ослепительно яркими, это духовная экзальтация, которой бесполезно пытаются достичь наркоманы и аскеты». Заманчиво, но не для нас. Я сразу это понял. Правда, в тантре меня пленило слияние чувственного и духовного в любви, которое невозможно и не нужно при флиртах и полигамии. Тантра обещает рай только при полном взаимопонимании и равной самоотдаче мужчины и женщины. Это ведь хорошо, да?