Старуха, сидящая в соседней ложе, громко и скрипуче возмущалась «цензурным попущением». Но отчего? Не было ничего шокирующего нравственность в античном целомудрии свободных движений.

– Очень понравилось. Но вот я думаю, думаю, чего же мне не хватает в балете? Наверное, мыслей… неожиданных мыслей, сюжетных ходов. Увлекательности…

– Непредсказуемости? Хорошо бы тебе, Катюша, побывать на наших народных гуляньях. Крестьяне Сиама очень любят импровизированные представления, нечто вроде соревнований в остроумии и актерском мастерстве между деревнями. На любой свободной площадке, без кулис и занавеса, но с очень строгими ценителями. Первые реплики и вообще начало могут быть тривиальными, но дальше события развиваются непредвиденно. Прямо из зрителей выходят в круг новые герои. Погибшие замолкают и отступают в сторону. Но горе тому, кто замешкался или был недостаточно находчив, кто смазал игру. Засмеют и долго будут поминать бездарность.

– Да, интересно. Только вряд ли придется увидеть.

Чакрабон посмотрел на медленное кружение снежинок за окном – опять снег – и неопределенно проговорил:

– Кто знает, кто знает…

На следующий день Катя последний раз шла в студию.

По дороге заглянула в кондитерскую, купила коробку пирожных, шоколад – к чаю. И прощание получилось теплым. Поулыбались, она пообещала обязательно быть на премьере. «До свидания». – «Всего хорошего…»

«Вот и театр не для меня», – думала Катя, бесцельно бродя по сумрачным улицам.

Календарь возвещал о весне. Но какая же это весна? Разве что подтаяло… Серо. Сыро. Безрадостно. Морось. И откуда-то тянет запахом хлорки… Постой-ка… Уже была эта слякоть, этот запах. Ну конечно же! Госпиталь, куда бегали с Зоей на занятия. И она поняла, что ей хочется. Больше всего хочется надеть строгую белую косынку, фартук с красным крестом и войти в палату, где от тебя ждут помощи, исцеления от горячечного бреда.

Катя приоткрыла тяжелую темно-вишневую дверь, не сомневаясь, что ей обрадуются, даже если здесь не осталось знакомых.

Дверь, подтолкнув ее в вестибюль, гулко захлопнулась. Катя оглянулась: «А-а, поставили пружину…»

– Барышня, вам кого? – окликнул ее неприязненный голос.

Бесцветное лицо, одежда в тон сероватых больничных стен.

– Мне?.. Я бы хотела работать сестрой милосердия…

И Катя, смутившись, стала путано объяснять про курсы, которые закончила вот здесь же, про войну, про желание приносить пользу людям.

– Ах эти краткосрочные курсы! – пренебрежительно перебила ее женщина. – Их давно не существует. Что там давалось?.. Что вы умеете делать кроме перевязок?

– Но разве не важно правильно перевязать? И опыт… нескольких месяцев войны.

– Знаю я вашу войну! Таскались небось с офицерами по ресторанам? Покажите-ка ручки. Холеные ведь?

Катю захлестнула волна обиды. За что? Унижаться… Только не хватало ей ладони показывать. Да! И ногти отполированы! Но это же ни о чем не говорит! И с какой, собственно, стати она должна выслушивать оскорбления? Катя вскинула голову:

– Если вы не возражаете, я хотела бы все же поговорить с главврачом.

– Идите, идите, – услышала она вслед брюзжание и решительно поднялась по лестнице.

Главврач был толст, лыс и устало-доброжелателен.

– Голубушка, – сказал он, выслушав Катю, – с войны вернулись сотни сестер, и все почему-то хотят работать в Петербурге. Или в Москве. Дипломированные сестры милосердия, окончившие не краткосрочные, наши, а более солидные курсы. Но мы не можем обеспечить всех работой в стольном граде. Вы хотите быть полезной отечеству. Так отчего бы вам не отправиться в какую-нибудь земскую больничку? Но нет, в тмутаракань вы не поедете. Не правда ль? А жаль!

– Я не говорю – нет. Я не думала об этом. Не знаю.

Катя представила избу в глухой деревеньке. Бесконечная зима, тоска, волки воют по ночам. Чужие люди. Опять одиночество. Зябко поежилась.

– Ну подумайте, подумайте… А надумаете – обратитесь в департамент. Вас с радостью поддержат.

– Хорошо.

– А еще выход: коли, голубушка, вы считаете медицину своим призванием, постарайтесь получить высшее медицинское образование. Женщинам, слава богу, оно уже доступно.

– Я не успела окончить гимназию.

– Даже так! Ну это-то как раз не страшно. Было бы желание. Сдадите экзамены экстерном.

– Да, да, – кивала в такт его словам Катя. А как было не согласиться? Все правильно.

– Я вам даже раскрою карты. Есть у меня место сестры. Со вчерашнего дня…

Катя встрепенулась.

– Нет, нет. – Он отстраняюще выставил перед собой ладонь. – Есть, но, я думаю, вы сами от него откажетесь… У вас достаточно обеспеченный вид. Значит, средства имеются? – Он скорее утвердил, чем спросил.

– Вполне.

– Ну вот. И, может быть, даже влиятельные родственники, покровители?

– Допустим. Но какое отношение…

– А такое, что, вероятно, если вы попросите кого-либо походатайствовать, похлопотать, то устроитесь. В том числе и к нам. Отобрав это место у женщины, для которой заработная плата сестры – единственная возможность существовать. Понимаете? Вы отнимете у нее кусок хлеба.

– Но я не из-за денег. Правда.

– А благотворительность мне не нужна. У нас строгая дисциплина, жесткие обязанности. Я требую, и я должен знать, за что требую. Нет, нет…

Катя встала с узкого диванчика.

– Ну что ж…

– Голубушка, вы не обижайтесь на меня. Но поймите.

– Я понимаю.

– Вот и хорошо. Будьте счастливы.

Катя под колюче-торжествующим взглядом пересекла вестибюль и, придержав дверь, чтобы не хлопнула, вышла. На серую улицу. Дошла до перекрестка. Прямо пойдешь – к Храповицким придешь. Может, к Ивану? А если выбрать земскую больницу? Тогдо назад, мимо госпиталя, к департаменту. «Господи! Да если бы Савельев был рядом, я сомневалась бы, куда идти? Пусть хоть какая глухая деревенька! Или работа на износ – как на войне. Да что угодно!.. Но уехать сейчас одна я не смогу. Только не одиночество с бесконечными воспоминаниями. Да и Иван ни за что не отпустит».

Слезы навернулись на глаза, Катя всхлипнула и сразу оглянулась: не слышит ли кто? Но нет: пожилая чета шла рядом, мирно переговариваясь, стайка гимназисток бежала навстречу, пролетка прохлюпала мимо по снежной кашице – никому до нее не было никакого дела.

Только Лек вечером пожалел, успокоил:

– Не переживай, Катюша. Ну, если так уж хочешь… Хочешь, я попрошу кое-кого – и тебя не только примут в этот госпиталь, тебя будут умолять оказать им честь, надев форму, и еще извинятся за столь неприветливый прием. Хочешь?

– Нет. Хотела бы. Но не на таких условиях – я ведь рассказала вам об обстоятельствах дела. Чтобы из-за меня кто-то пострадал? Нет.

Лек подумал, что при желании можно было бы уладить все к обоюдному удовольствию, но он этого не желал.

– Катрин, а хотели бы вы иметь в своем распоряжении целый госпиталь?

– О чем вы? – Катя глянула на него непонимающе.

– Все равно от разговора не уйти.

Он отвернулся к окну, и его голос прозвучал глуше:

– Тогда еще один вопрос. Катрин, а как вы относитесь к электрическим вентиляторам?

Катя с некоторым недоумением посмотрела на него. Электрический свет – это понятно. Электромобиль видела. А что такое вентилятор? Для чего он? Лек очень серьезно глядел на нее, ожидая ответа. Спросить? Тут что-то не так просто. Но раз электрический – значит, нужный.

– Хорошо отношусь, а что?

– Но если так, вы смогли бы спокойно переносить сиамскую жару.

– Ваше высочество, вы приглашаете меня в гости в Бангкок? Вы уезжаете? Я все время забываю, что вам скоро уезжать.

– Да. Через месяц. Вам стало бы недоставать меня, Катрин?

– Конечно, принц.

– Мы перешли на столь официальный тон… Но, может быть, так даже лучше. Я вовсе не зря спросил про вентилятор. Если бы вы ответили «нет», не знаю, решился бы я продолжить наш разговор. Я приглашаю вас не в гости… Я очень надеюсь, что вы согласитесь стать моей женой! И ваш госпиталь будет на моей, на нашей, родине. Представляете, Катрин, как Сиаму нужны люди хотя бы просто знакомые с медициной?! Врачи-иностранцы обслуживают лишь королевский двор, крупнейших сановников и тех же иностранцев. А на миллионы остальных только горстка монахов-знахарей. И там будут все возможности, чтобы проявить себя, свои силы, чтобы помочь людям… – Он торопился сказать побольше слов, привести максимум доводов до Катиного ответа, чтобы не услышать короткого «нет», и сам сознавал, что лукавит: вряд ли жене принца доведется исцелять бедняков, покрытых язвами и лишаями. Но это – потом… Потом…

Катя, даже не давая себе отчета, давно ждала признания. Но не предложения. Если бы он был русским, Катя, пожалуй, не стала бы колебаться. И сейчас, если забыть, что он сын короля, и просто по-человечески сравнить его со всеми знакомыми ей молодыми людьми из тех, что приходили в особняк Храповицкой, посещали театральную студию, встречались в харбинском госпитале («Сережа!.. Нельзя… Не думать о нем!»), то, несомненно, Чакрабон был ближе всех. Если и хотелось видеть кого-то рядом, то именно его. Милый, добрый, заботливый Лек. Странно представлять себя замужней дамой. Катя прислушалась к себе. Счастлива? Не уверена. А рада? Конечно. Если только не думать, что ждет там, в неизвестной стране. Помочь бедным сиамцам? Она сможет! Она многое умеет! Месяцы войны не прошли даром… Пальмы, слоны. Слоненок…

Летом, когда Катя только что приехала из Харбина и ее мучили ночные кошмары, Лек спросил: «Ты не потеряла слоненка?» – «Нет». – «Дай мне его на минутку». Он поднес нефрит к лицу и, касаясь губами, что-то зашептал, а потом сказал ей: «Я не только офицер, но и лекарь-знахарь. Положишь под подушку слоненка, будешь видеть только добрые сказки». Правда помогло.

«Теперь не будет проблемы, чем занять свободное время. Постараюсь и я помочь Леку, чем смогу. Вот уж и совсем согласилась. Иван? Но это лишь отговорка. Он хорошо относится к Леку и всегда говорит, что спокоен за сестру, когда тот рядом…»