— Нам надо перенести ее в другое помещение! — крикнула я, и слуги помогли мне перенести Кийю.

— Пожалуйста, не позволяй ей убить моего ребенка, — прошептала Кийя. Она с такой силой вцепилась в мою руку, что я вынуждена была посмотреть ей в глаза. — Пожалуйста!

Я поняла, о ком она говорит.

— Она никогда не…

Я умолкла, не договорив.

Слуги перенесли Кийю в покои для гостей и положили на кровать, обложив подушками.

— У нас нет родильного кресла, — сказала я. — Я не…

Кийя закричала, впившись ногтями в мою руку.

— Вырасти моего ребенка, — попросила она.

— Нет. Ты будешь жить, — пообещала я. — Все будет хорошо.

Но, едва лишь сказав это, я поняла, что Кийя не выживет. Слишком уж бледной она была, слишком рано начались роды. На лбу у нее выступили бисеринки пота.

— Поклянись, что ты вырастишь его! — взмолилась она. — Только ты сможешь защитить его от нее. Пожалуйста!

И вместе с водами на свет появился кричащий малыш. Царевич. Царевич Египта. Кийя посмотрела на сына. Его громкий вопль разнесся по пустым покоям, в которых не было ни амулета и ни единого изваяния Таварет. Глаза Кийи наполнились слезами. Слуги принесли нож, и я перерезала пуповину. Кийя упала на подушки.

— Его имя — Тутанхатон, — произнесла она, цепляясь за мою руку, как будто мы с ней никогда не были врагами.

Потом она закрыла глаза, и лицо ее сделалось спокойным и кротким. Она вздохнула и застыла.

Слуги вымыли ребенка, запеленали и вручили крохотный сверток мне. Я посмотрела на малыша, ставшего моим сыном, ребенка злейшей соперницы моей сестры. Я положила его рядом с матерью, чтобы он смог ощутить ее грудь и чтобы он знал, что она любила его. А потом я расплакалась. Я плакала о Кийе, о Нефертити и ее детях, о Тийе и о маленьком Тутанхатоне, которому никогда не суждено изведать материнского поцелуя. А еще я плакала о Египте, потому что в глубине души знала, что наши боги покинули нас и что мы навлекли на себя эту смерть.


Дворец выглядел так, словно по нему пронеслась буря.

За считанные дни драпировки были сорваны со стен, шкафы опустошены, кладовки опорожнены подчистую. Все, что не мог вместить в себя наш караван судов, оставляли в Амарне, с тем чтобы это потом забрали слуги — либо чтобы оно кануло в пески времени. В погребе осталось пиво и любимое вино Эхнатона. Я взяла немного самого выдержанного красного для Ипу и положила вместе с моими травами. Остальному так и предстояло лежать здесь до тех пор, пока кто-нибудь не вломится во дворец и не разграбит здешние запасы либо пока оставленная стража не впадет в такое отчаяние, что устроит налет на погреба фараона. В конце концов, никто никогда не проверит, что там осталось, и неизвестно, вернемся ли мы сюда когда-нибудь.

Когда мы пришли на пристань, никакого официального прощания там не было. Отца интересовало лишь одно — чтобы мы уехали поскорее. Какой-нибудь узурпатор из рядов войска, или верховный жрец Атона, или разгневанный последователь Амона мог вырвать из рук Нефертити посох и цеп. Произойти могло все, что угодно, и все сейчас зависело от поддержки народа. Люди больше не верили в Амарну. Они хотели возвращения к старым богам, и мой отец с Нефертити собирались дать им это. Когда мы отплыли в Фивы, никто не думал о том, что осталось позади.

Нефертити сидела на носу и смотрела в сторону Фив, как когда-то в юности.

— Нужно провести церемонию, — сказал отец, подойдя к ней.

Стало прохладно. Над рекой дул бодрящий ветер.

— Церемонию? — оцепенело переспросила Нефертити.

— Церемонию смены имени, — объяснил отец. — Царевнам не следует более носить имена в честь Атона. Нам надо показать людям, что мы забыли Атона и вернулись к Амону.

— Забыли? — Голос Нефертити дрогнул. — Он был моим мужем. Он был провидцем.

Она закрыла глаза, и на лице ее отразилась искренняя привязанность. Он сделал ее фараоном Египта. Он дал ей шестерых детей.

— Я никогда не забуду.

— И тем не менее это следует сделать.

30


Фивы. 1343 год до н. э.