— Знаменитый скульптор Бек спросил меня, соглашусь ли я позировать ему. Он, конечно же, собирался мне заплатить, и отец велел мне соглашаться. У него кроме меня было еще семь сыновей. Зачем ему был еще и я? А попав в мастерскую, я нашел там свое призвание. Бек взял меня в ученики, и через два года у меня была собственная мастерская в Мемфисе.

Тутмос отошел от мольберта, и все увидели, над чем же он трудился.

Стоявшие передо мной визири, все как один, подались вперед, и мне пришлось вытягивать шею, чтобы увидеть, что он нарисовал. Это был портрет Аменхотепа; благородное лицо царя наполовину скрывала тень. Глаза на портрете были больше, чем на самом деле, а подбородок художник изобразил более удлиненным и более грозным. В лице фараона было нечто такое, отчего он выглядел одновременно и женственно, и мужественно, и гневно, и милосердно, готовым вещать и готовым внимать. Это было запоминающееся лицо, яркое и выразительное. Лицо человека, которому нет равных.

Тутмос развернул мольберт к фараону, восседающему на троне, и все затаили дыхание, ожидая, что тот скажет.

— Великолепно… — прошептала Нефертити.

Аменхотеп перевел взгляд с изображения на мольберте на лицо молодого скульптора, нарисовавшего этот портрет.

— Я могу начать раскрашивать этот портрет красками, если так будет угодно вашему величеству.

— Нет, — твердо произнес фараон, и придворные затаили дыхание.

Мы все смотрели на Аменхотепа, когда он встал с трона.

— Красок не нужно. Высеки это в камне.

По мастерской пробежал взволнованный гомон, а моя сестра с ликованием распорядилась:

— Два бюста. Мы поместим их в храм Атона.

13


Перет. Сезон роста


Куда бы ни шла Нефертити, Тутмосу надлежало идти за ней. Ему велено было сделать зарисовки, изображающие царственную пару во все моменты их жизни, и даже позволено было сидеть рядом с помостом в Зале приемов — с точки зрения моей матери, это было возмутительно.

— Откуда нам знать, что ему можно доверять? — спросил отец.

Нефертити рассмеялась:

— Да оттуда, что он художник, а не шпион!

Даже фараон был очарован этим изящным молодым художником. Тутмос — всегда со свитком на коленях — изучал Аменхотепа, пока царь играл в сенет или гнал колесницу по мемфисской Арене. От входа на Арену я видела, как Тутмос уселся рядом с матерью, и она улыбнулась, когда он выразил восхищение ее глазами.

— Да осталось ли для него хоть что-то недозволенное? — возмутилась я.

Нефертити проследила за моим взглядом. Мерит помогала моей сестре надеть кожаные поножи для верховой езды, хотя та была на пятом месяце беременности.

— Только наши покои, — призналась Нефертити. — Но мне кажется, Аменхотеп передумает.

— Нефертити! Ты что, шутишь?

Нефертити самодовольно улыбнулась.

— Ваши покои?!

— А почему бы и нет? — бесстыдно вопросила она. — Что там прятать?

— Но что же тогда остается личным?

Нефертити подумала мгновение, затем надела шлем.

— Ничего. В наше царствие личного нет ничего, и потому нас запомнят в Египте навеки.

Я прошла вместе с сестрой до выхода на Арену. Ее ждала колесница, запряженная двумя могучими конями. Тутмос протянул мне руку, помочь подняться на ярус для зрителей. Я поколебалась, потом приняла руку. Рука оказалась на удивление гладкой для скульптора, работающего с резцом и известняком.