Неужели положению Лидии можно позавидовать и сестра вовсе не отвергнута обществом, как представляла Элизабет? Идея показалась ей революционной. Графиня Эйвон осторожно навела справки, и все, о чем она узнала, еще больше усилило неприятное чувство, что всю жизнь ее обманывали. Ей рассказали, что чета Разумовских пользуется огромным успехом, она услышала, что Лидия бывает на вечерах только у самых близких друзей. Ивана приглашают наперебой, но очень трудно предугадать, где он появится. Он был «львом» сезона, которого все хотели видеть своим гостем, но только немногим везло заполучить его.

Элизабет заговорила о сестре с Артуром и услышала то, что ожидала: Лидия вела себя «отвратительно» и «разбила сердце бедного старого отца». Иван был «чужаком», одним из «этих отвратительных творческих личностей, которые полагают, они вхожи в любое общество лишь потому, что у них талант!»

Элизабет вздохнула и, наверное, впервые в жизни проявила инициативу. Она попросила Лидию о встрече, и в тот момент исчезли многие годы, и она снова оказалась маленькой девочкой, восхищавшейся своей почти взрослой старшей сестрой. Если Элизабет узнала, что такое материнская любовь, то только от Лидии. Когда сестра покинула дом, Элизабет не хватало ее даже больше, чем она осмеливалась признаться самой себе. Теперь ей хотелось снова обратиться к сестре, спросить ее совета, прислониться к ней.

Однако прошедшие годы пролегли между ними рекой, слишком широкой, чтобы быстро навести мосты. Они стали друзьями, но барьеры не были окончательно сметены. Они могли бы упасть, когда Лидия получила травму и Элизабет поспешила к кровати больной, но тогда старшая сестра была слишком поглощена своим несчастьем, уйдя с головой в отчаяние, чтобы понять, что именно сейчас она могла бы обрести подлинную Элизабет. К тому времени, когда Лидия вернулась в Фэрхерст, Элизабет вновь надела свою маску. Вскоре началась война, и сестры не могли часто видеться.

Только тогда Элизабет начала понимать, как она одинока. Она вела вполне счастливую жизнь в мирке, который населяли люди почти исключительно старшего поколения. И теперь, когда пришел конец вечерам и развлечениям, заполнявшим ее день, и она осталась вдвоем с мужем, Элизабет впервые задумалась о том, счастлива ли она.

«Что же мне нужно?» — спрашивала она себя, уже зная ответ, хотя ни за что бы в этом не призналась. Тяжело было видеть Лидию и Ивана вместе, замечать огонь в глазах Лидии и то, как она вся менялась, стоило Ивану подойти к ней. И он, по всему было видно, любил жену. Воображение Элизабет уводило ее дальше — она начала понимать, как много эти двое значили друг для друга и почему Лидия предпочла бросить вызов отцу и отрезать себя от всего, что было ей знакомо, ради какого-то музыканта, наполовину русского.

«Стоит ли жертвовать чем-то ради любви?» — спрашивала себя Элизабет. А вслед за этим возникал другой вопрос: «А я сама люблю?» Неужели это любовь, когда сердце начинает биться быстрее и не хватает дыхания, и в то же время чувствуешь живой трепет только оттого, что какой-то человек оказался рядом?

Она почти доехала до дома, когда, завернув за угол, увидела встречную машину. Тропинка была узкой, Элизабет резко затормозила и свернула налево, чтобы освободить дорогу. Несмотря на маневр, она успела заметить, кто был за рулем. Мужчина в машине помахал ей рукой, проехал мимо, затем остановился и, выключив двигатель, прошел назад пешком.

Она обернулась, следя за его приближением, и почувствовала, как быстрее забилось ее сердце. Он вышагивал легкой широкой походкой человека, привыкшего к открытым пространствам. Выглядел он серьезным, но серьезность была его характерной особенностью и естественно подходила к его лицу с резкими шотландскими чертами, квадратным подбородком и глубоко посаженными глазами.

— Как вы, леди Эйвон? — спросил он, пожимая ее руку. — Рад видеть вас. Мне сказали, что вы уехали на весь день.

— У меня была встреча в Лондоне, а потом по дороге домой я заехала к сестре. Заодно отвезла в город сержанта Коупа. Вы помните, его нужно было перевезти.

— Да, конечно. А я только что осмотрел нового пациента, летчика. Боюсь, придется оперировать, другого шанса у него нет.

— Я так и думала, что вы это скажете, — ответила Элизабет. А затем, потому что ей очень этого хотелось, пригласила врача задержаться. — Я бы хотела с вами о многом поговорить. Быть может, вы вернетесь назад и пообедаете с нами?

Ангус Маклауд посмотрел на часы:

— Я вынужден сказать «нет».

— Скажите вместо этого «да», — попросила Элизабет. Он улыбнулся, и сразу вся его серьезность исчезла. Это

была улыбка мальчишки.

— Признаюсь, я ужасно голоден, а так как не знал, в котором часу вернусь домой, то не заказал себе обед.

— В таком случае едем сейчас же, — скомандовала Элизабет и завела машину.

Она ехала быстро, сознавая каждую секунду, что за ней движется другая машина. Теперь уже трудно вспомнить, когда она впервые начала обращать внимание на Ангуса Маклауда. Конечно, ей и раньше приходилось слышать о нем, еще до того, как Эйвон-Хаус превратился в санаторий для выздоравливающих, а когда им сообщили, что придется иметь дело и со сложными хирургическими случаями, она даже обрадовалась, потому что предстояла более важная и, как ей показалось, интересная работа, чем просто выхаживание пациентов, страдающих нервными заболеваниями или другими недугами.

Прибыли медсестры, и внезапно со всех сторон зазвучало имя Ангуса Маклауда: «Не знаю, что мистер Маклауд скажет по этому поводу». «Было бы хорошо, если бы мистер Маклауд одобрил это». «Мистер Маклауд всегда делает именно так».

Элизабет даже начало раздражать, что она как комендант имеет так мало веса по сравнению с желаниями великого мистера Маклауда. Но встретив его, она все поняла. Больные обожали своего доктора. Дело было вовсе не в его словах — он был родом из Шотландии, потому говорил очень мало, — а в том, что он давал им уверенность, а еще стимул и желание поскорее выздороветь. Они старались чувствовать себя лучше просто для того, чтобы сделать ему приятное. Когда она обходила палаты, они обычно говорили:

— Рана почти зажила, мисс. Как вы думаете, что на это скажет доктор?

— Он будет доволен, — неизменно отвечала она.

— Уж надо полагать!

Они посмеивались про себя при мысли о том удовольствии, которое доставят мистеру Маклауду. Элизабет признавала, что это был великий дар. Иногда больных здесь собирали по кусочкам, а уезжали они для последующего лечения настоящими выздоравливающими как телом, так и душой.

А затем постепенно она обнаружила, что ждет визитов Ангуса Маклауда с не меньшим нетерпением, чем больные и персонал. «Сегодня приезжает мистер Маклауд», — произносил кто-нибудь из сестер, и эти слова отзывались в ее душе, вся больница ждала его.

Но ей редко случалось бывать с хирургом наедине, только однажды вечером, после особенно тяжелой операции, он вошел к ней в гостиную, и, заметив его усталость, она налила ему выпить. Они сидели перед огнем, и, взглянув на нее, Ангус Маклауд неожиданно спросил:

— Что вы будете делать после войны?

Вопрос испугал Элизабет: она никогда не спрашивала себя об этом. Потом подумала, как война изменила всю ее жизнь. Ей нравилось, что у нее в доме устроен госпиталь, теперь каждый час ее дня был заполнен делом.

Вопрос Ангуса Маклауда вызвал серию картин, быстро промелькнувших в ее голове. Она увидела съезд гостей на охоту, когда Эйвон-Хаус превращался в подобие постоялого двора. Она увидела, как обходит свое поместье с визитами, выполняя поручения викария, как устраивает праздники в саду и организует благотворительные базары. И везде она была рядом с мужем — постаревшим, еще более угрюмым и ворчливым Артуром, который с каждым годом становится все более нетерпимым. Вздрогнув, Элизабет услышала свой ответ:

— Не знаю, еще не думала.

— Не пойму, почему я спросил вас об этом, — сказал Ангус Маклауд, нахмурив брови, но она все равно уловила жалость в его глазах. — У вас чудесный дом. — Он поддерживал заурядный разговор, и тогда совершенно неожиданно она отбросила всякое притворство.

— Что я буду делать? — спросила она. — Найдется ли для кого-нибудь из нас, бесполезных людей, дело в новом смелом мире, о котором сейчас столько говорят?

Тогда он рассмеялся, и его смех рассеял мрак и опасения, сгустившиеся над ней.

— Вы знаете, чего я боюсь? — спросил он. — Всех этих женщин-организаторов. Знаете ли вы, что мы научили тысячи, если не миллионы женщин всех возрастов, всех классов и всех типов использовать свои организаторские способности? Я начинаю опасаться, что у обычного мужчины не будет никаких шансов.

Элизабет рассмеялась вместе с ним и неожиданно сделала открытие: она разговаривает сейчас так, как не разговаривала уже многие годы, — рассказывает ему кое-что из своей жизни, только самое главное, но отчего-то она была уверена, что он сумеет домыслить ее рассказ.

Весь разговор продолжался не очень долго, но, когда Маклауд, поблагодарив, ушел, она поняла, что в ее жизни свершилось нечто важное. Элизабет постояла одна в своей комнате, прижав руки к щекам.

Это было начало. Оставалось лишь сделать шаг к тому, чтобы признаться самой себе: Ангус Маклауд интересует ее больше, чем кто бы то ни было. Она кое-что узнала о нем — что он родом из северной Шотландии, что его родители бедны и что ему удалось пробиться благодаря стипендии Эдинбургского университета. Всю жизнь у него почти не оставалось времени для отдыха или развлечений. Он просто работал и работал, с упорством стремясь к вершинам своей профессии

— Мне везло, — сказал он ей однажды. — Операции, которые я выполнил, когда впервые оказался в Лондоне, были успешными. В любом хирургическом случае без элемента везения не обойтись.

Сестры и санитарки рассказывали иначе.

— Его мастерство изумляет, — говорили они. — В то же время он воодушевляет своих больных, заставляет их стремиться к жизни, и они не хотят разочаровывать его своей смертью.