Барбара Картленд - Недосягаемая

«Теперь вам лучше уйти», — сказала я. И хотела добавить: утром вы увидите, что все это ерунда, но почему-то не смогла. Я знала, что это не ерунда, я знала, что ребенок поправится.

Женщине не пришлось говорить дважды. Она подхватила мальчика на руки и растворилась в тени деревьев. Меня удивило, почему она ушла не попрощавшись, но потом я поняла — уши у нее были более чуткими, чем у меня, и она услышала, как возвращаются с купания мои двоюродные братья и сестры. Я пошла им навстречу.

«Что с тобой приключилось, Кристин?» — закричали они.

«Просто мне расхотелось купаться, — ответила я. — Наверное, я устала».

Они приняли мои объяснения без комментариев, и мы все вместе возвратились домой.

Я думала, что больше не услышу об этом случае, и, конечно, рассчитывала, что не будет никаких очевидных результатов. В течение трех дней мальчику стало лучше, кровообращение в ноге восстановилось, утолщение на бедре рассосалось, и хромота стала гораздо менее заметна. Бабушке тотчас сообщили о том, что произошло. Она вызвала меня к себе и заставила признаться. На этот раз она рассердилась не на шутку.

«Ты же обещала мне, Кристин», — сказала она.

«Да, я знаю», — прозвучал мой несмелый ответ. Я очень любила бабушку, и мне казалось, что, нарушив свое обещание, я тем самым злоупотребила ее гостеприимством.

Через два дня мы все уехали в Нью-Йорк. Вообще-то мы должны были поехать через месяц или даже позже, но мои кузины, которые любили веселые развлечения, пришли в восторг от изменения планов, хотя только я знала, почему это было сделано.

Мы чудесно провели время, и мне кажется, я совсем не вспоминала о неграх и их болезнях. Но когда мы вернулись домой, все началось снова. Если я забыла обо всем, то негры не забыли. Они смотрели на меня как на какое-то существо, специально посланное, чтобы помогать им. Когда бабушка не позволяла им приближаться ко мне, они затаивались в ожидании во всех укромных уголках. Я не могла ступить за пределы дома без того, чтобы не наткнуться на какую-нибудь негритянку, умоляющую помочь либо ей самой, либо ее ребенку.

Долгое время я держала слово, но потом, когда почувствовала, что больше не в силах выносить их настойчивые мольбы, отправилась к бабушке и попросила освободить меня от взятого обещания.

«Я должна помочь им, должна», — сказала я.

Она удивленно посмотрела на меня:

«Ты и вправду полагаешь, что можешь помочь?»

«Я знаю, что могу».

Вид у нее был ошеломленный.

«Но, Кристин, это просто совпадение. Дети, до которых ты дотрагивалась, все равно бы выздоровели. Надеюсь, ты это понимаешь?»

Я покачала головой:

«Не думаю».

Тогда она всполошилась, полагая наверное, что я повредилась в уме. Она написала Кауану Вандерфельту, своему давнишнему другу, с просьбой приехать и пожить у нас немного. Перед тем как ему приехать, она объяснила, зачем пригласила его.

«Он не только один из самых блестящих людей в Америке, — сказала она, — но и один из самых разумных. Он многое успел сделать за свою жизнь — врач, ученый, автор многих книг по психологии, а еще в нем чрезвычайно много здравого смысла. Ты обещаешь мне, Кристин, рассказать ему все как есть и ответить на любые его вопросы?»

«Ну конечно», — ответила я.

Если быть честной, то мне льстило, что такая величина, как Кауан Вандерфельт специально приглашен, чтобы поговорить со мной. В конце концов, мне было всего шестнадцать, и, наверное, не каждый день прибегают к помощи человека, известного во всей Америке, из-за того, что у какой-то девчонки появились фантазии. Именно так и думала бабушка — что у меня появились «фантазии». Я даже представляла, как она говорит со свойственной ей рассудительностью: «Естественно, у всех девушек в ее возрасте появляются фантазии. Кристин скоро вырастет из этого».

Вот так я и познакомилась с мистером Вандерфельтом, — улыбнулась Кристин. — Он просто прелесть! Мне кажется, я полюбила его с первой минуты, как увидела. Он не подшучивал надо мной, не говорил свысока, не делал ни малейшей попытки принизить меня. Он просто хотел разобраться. Мне это понравилось, и я рассказала ему все.

На следующий день после его приезда мы отправились проведать маленького мальчика с больной ногой. С того вечера в летнем домике прошло почти три месяца, и сейчас не было никаких сомнений, что ребенок полностью выздоровел. Он ходил точно так же, как все дети его возраста, и я даже с трудом вспомнила, какую ногу лечила. Мистер Вандерфельт и я пошли навестить ребенка вдвоем. Он сказал бабушке, что не хотел бы, чтобы она шла с нами, наверное полагая, будто она может смутить меня.

Не успели мы появиться в поселке, где жила эта женщина, как к нам подбежали несколько негров, умоляя помочь им. Спустя какое-то время, поняв, что я не стану ничего делать, они отошли в сторону, хмуро поглядывая на меня и в то же время с интересом следя за тем, как мы идем к дому того мальчика. Я почти ничего не говорила, весь разговор вел мистер Вандерфельт. Пошутив с детьми и заставив мать рассказать, как болел мальчик, он повернулся ко мне:

«Тебе не кажется, что мальчик и так поправился бы?»

К тому времени мне все это порядком надоело.

«Ну конечно, — сказала я. — Не понимаю, отчего вдруг подняли столько шума».

Он с любопытством взглянул на меня, но прежде, чем сумел что-то сказать, заговорила мать ребенка — не стану даже пытаться воспроизвести ее диалект:

«Если бы только мисси Кристин взглянула на мою невестку. Она так давно болеет, с тех самых пор, как родился ее мертвый ребенок. Ничего не говорит, просто лежит и смотрит в потолок. Она умирает, но если бы мисси Кристин поглядела на нее, то ей стало бы лучше».

Я хотела было отказаться, как делала не раз за последние месяцы, но мистер Вандерфельт не позволил.

«Почему бы тебе не взглянуть на нее?» — спросил он.

«Вы же знаете, что скажет бабушка Иоанна», — ответила я.

«Я возьму ответственность на себя».

Я посмотрела на него и совершенно точно поняла, что он намерен раз и навсегда доказать, какая я самозванка. В голове у меня прозвучал голос бабушки:

«Естественно, у всех молодых девушек есть фантазии. Кристин как раз в этом возрасте».

Мне кажется, я возненавидела их всех в тот момент: негров, поставивших меня в дурацкое положение, и больше всего мистера Вандерфельта, который стоял и смотрел на меня добрыми глазами, но у него за плечами, как я знала, были долгие годы изучения психологии. Я хотела отказаться, но из гордости не сделала этого, а повернулась к женщине и сказала:

«Хорошо, я посмотрю вашу невестку».

Она с готовностью стала показывать дорогу. Идти пришлось недалеко, а когда остальные негры увидели, куда мы направились, пронесся возбужденный шепот, и они взволнованно последовали за нами. Мы подошли к домику — если можно так его назвать. Это было маленькое, очень грязное жилище, и запах в нем стоял отвратительный. С каждой минутой я все больше сожалела, что пришла, а когда увидела, женщину, которая лежала на кровати, застеленной, как мне показалось, лохмотьями, то чуть не убежала.

Это была молодая женщина, но ужасно истощенная, и она лежала, как нам и сказали, обратив лицо к потолку, уставившись в никуда немигающим взором. Мне кажется, мистер Вандерфельт почувствовал, что я нервничаю. Он положил руку мне на плечо и тихо произнес:

«Если хочешь уйти домой, Кристин, так и скажи».

По-моему, я поняла, о чем он думал, но в тот момент скорее предпочла бы умереть, чем отказаться помочь этой женщине. Я склонилась над ней, взяла ее руки, безжизненно лежащие по бокам, и, как только дотронулась до них, ко мне начало приходить понимание того, что именно с ней не так. Ее родственница говорила без умолку, рассказывая нам о горячих припарках к животу больной, где, как все были убеждены, заключался источник боли, и подробно описывала всевозможные отвратительные лекарства, которыми пичкали больную.

Стоило мне взять руку женщины, я сразу поняла, что все дело в ее голове. Я положила руки на ее лоб и почувствовала легкое отвращение, дотронувшись до густых курчавых волос. А затем опять появилось странное покалывание в пальцах. Несколько минут я работала над ее лбом, но моя рука инстинктивно тянулась к затылку женщины. Мне было очень неудобно, так как приходилось склоняться над кроватью, но я все равно продолжала работать, забыв о мистере Вандерфельте, не сводившем с меня глаз, и о неграх, столпившихся в дверях. Я продолжала массировать ее затылок, а затем снова лоб, пока не заболели руки.

Остановилась я от полного изнеможения. Почувствовала, что меня постигла неудача, и попятилась с глубоким чувством разочарования. Внезапно женщина попыталась сесть и заговорила:

«Джем! Джем!» — Она выкрикивала имя мужа, и при первом же звуке послышался глубокий вздох от дверей, где стояли негры. Они упали на колени и закричали: «Славься, славься, аллилуйя!» Это был один из самых необыкновенных моментов, — мне кажется, никто не мог оставаться равнодушным. Я схватила руку мистера Вандерфельта, не знаю, говорила ли я что-нибудь при этом. Помню лишь, я смотрела ему в лицо, с радостью замечая, что он поверил в меня.

Кристин перевела дыхание. Она так быстро говорила, что почти задохнулась.

— Он поверил в меня, — повторила она.

— Я не удивлен, — тихо сказал сэр Фрейзер.

Довольная интересом, который она разглядела на лице сэра Фрейзера, и вниманием, проявленным с его стороны, Кристин продолжала свой рассказ, поджав под себя ноги для большего удобства.

— Мистер Вандерфельт, — сказала она, — осмотрел женщину после того, как она заговорила, а затем, когда она начала пить молоко — ее первая еда за несколько дней, — мы пошли домой. По дороге мы почти не обмолвились ни словом. Я была ужасно взволнована, но стеснялась выразить свои чувства или спросить мнение мистера Вандерфельта.

Как только мы пришли домой, он отозвал бабушку в сторону и долго с ней о чем-то беседовал. Я не присутствовала при разговоре и, естественно, даже не пыталась подслушивать, что там говорилось. Но час спустя, проходя по коридору после игры в теннис, я услышала сквозь приоткрытую дверь гостиной, как бабушка Иоанна говорит усталым голосом, каким обычно люди повторяют то, что им приходилось произносить уже не раз: