— Сыночек ты мой! Приехал наконец-то… А я все думала о тебе, и ты мне снился несколько раз, — не случилось ли чего с тобой? Хотела тебе письмо послать, да только некому было написать. Дай мне эту рваною котомку, она тебе, наверно, осточертела. Сейчас я помогу тебе снять ботинки. Ты сперва умоешься или сначала поешь?

Георге улыбаясь слушал этот поток слов, потом уселся на лавку, и только уселся, всю усталость будто рукой сняло.

Тетушка Фрэсына поливала ему из глиняной крынки и, пока он умывался, все говорила, говорила и никак не могла остановиться:

— А этот жеребенок не хочет даже бежать за телегой, когда видит, что лошадей погоняет дядя Петря, и как возвращается с поля, выходит к воротам и стоит, стоит… Ждет тебя. А баде Зынелу прислали три медали, которые заслужил Тоадере, царство ему небесное. И большие люди прислали ему бумаги и в этих бумагах очень хвалят Тоадера. Зынел ходил с ними в район, там тоже хвалили. А ты еще не видел, что у нас нового в доме?

Георге удивился: что нового может быть у них в доме?

— Умойся, сейчас покажу.

Георге пошел за ней, вытираясь на ходу.

— Вот посмотри.

Под зеркалом на стене висело полотенце с вышитым на нем горошком в пору своего цветения. Ну цвет горошка, он, как известно, скромен и застенчив, розовая капелька, два-три лепестка, только и всего; зато листва — это целое пиршество. На широком льняном полотенце играло и переливалось всеми цветами бессмертное царство зелени — от темно-зеленого, почти черного, до дымчатого, прозрачного, такого хрупкого, что сквозь него, казалось, просачивались и солнце и воздух.

Это был, конечно, хыртопский горох. Это было вышито для него. Это был намек на их общую тайну, но, бог ты мой, было еще какое-то роковое предзнаменование, чем-то эта вышивка смахивала на конец, на прощание…

— Не знаю, — сказал Георге с некоторым сомнением, — стоило ли на это тратиться…

— Ну тратиться! Мне его вышили… Подарок, — пояснила она и пристально посмотрела на Георге, стараясь угадать по его лицу, то ли слово сказала, она очень редко пользовалась новыми словами, боясь, что произнесет их неправильно.

— И кто вам сделал этот подарок?

— Русанда.

Георге удивленно посмотрел на нее, и тетушка Фрэсына, боясь, как бы он не стал ее бранить за то, что она вмешивается в чужие дела, начала торопливо рассказывать:

— Была и позавчера, и вчера, и столько мы переговорили! И она, бедняжка, наплакалась, и я ей поведала все свои горести. И еще она сказала, Георгицэ, чтобы ты, как только вернешься, зашел к ним. Уезжает она от нас.

— Куда?!

— Едет на курсы, и когда вернется, будет уже учительницей у нас в селе.

Тетушка Фрэсына на минутку остановилась: что он скажет? Но Георге молчал, и она поехала дальше:

— Оставь эту ложку, я дам тебе другую… И глядите только — что делается на белом свете? Я положу тебе большую подушку, она пуховая, и как положишь голову, сразу уснешь. И что делается на этом свете, говорю я? Вот уж не думала, не гадала, и в голову никогда не приходило, что моей невесткой будет учительница.

Георге отрезал ломоть хлеба, молча стал жевать, словно ничего и не слышал.

— А что, и чудно заживем: я уже старая, встану пораньше, сготовлю еду, накормлю вас обоих — одного в школу, другого в поле. А на тот год и ты поедешь в Сороки, ведь у тебя не меньше классов, а землю сдадим, когда будет колхоз.

Тетушка Фрэсына, видно, все уже обдумала и решила, и Георге ничего не оставалось, как поесть, выспаться и к вечеру посылать сватов. И тетушка Фрэсына была очень удивлена, увидев, что Георге бросил на телегу веревки и стал запрягать лошадей.

— Как, ты не идешь к Михалаке?

Георге ничего не ответил. Он не решался идти вот так, в будничный день. Соседи засмеют. Если она будет во дворе — их счастье.

Тетушка Фрэсына стала у ворот и долго глядела ему вслед, и только когда увидела, какой стороной он едет в Хыртопы, облегченно вздохнула:

— Слава богу…

По двору бади Михалаке разгуливал поросенок — выдернул колышек, к которому был привязан, и теперь ходил, обнюхивая все, что ни попадется по пути; у завалинки лежал вверх дном бочонок, на котором сушился на солнце только что выкрашенный фанерный чемодан.

«Проеду еще раз… когда буду ехать за снопами».

Но в этом уже не было необходимости: впереди, посреди дороги стояла Русанда с полными ведрами и ждала, когда он подъедет поближе, чтобы перейти ему дорогу. Перейти кому-либо дорогу с полными ведрами — означает пожелать удачи, и это очень ценится в молдавских селах. Перейдя дорогу, Русанда поставила ведра на землю, подошла, прислонилась к телеге, чтобы быть к нему ближе.

— Когда приехал?

— Только что.

— И сразу снопы возить?

— Такова судьба трудового крестьянства…

Русанда покраснела, пристально посмотрела на него.

— Вот и ты надо мной смеешься. Только напрасно. И я встала чуть свет… Тебе не сказала мама?

— Она мне тараторила два часа подряд и все не могла остановиться. Когда ты уезжаешь? Завтра?

— Я и так опаздываю на два дня…

Его удивило, что она решила такое важное дело в своей жизни, совершенно не посоветовавшись с ним. Ну хорошо, она советовалась с родителями. Но он, значил ли он хоть что-нибудь в ее жизни?

— Ты придешь вечером?

— Ну, приду.

Русанда хотела сказать еще что-то, но улочка была узенькая, и уже собралось несколько подвод, которые ждали, когда они кончат ворковать.

Бадя Васыле, который тоже стоял в очереди, счел нужным посоветовать, когда Русанда проходила мимо:

— Эти вещи делают вечером, Русанда. Удобнее.

— Но ведь он только что вернулся со сборов.

— И ты не могла подождать до вечера?

Русанда, улыбаясь, покачала головой: нет, не могла.

— Ах ты, черт возьми! — Бадя Васыле отчаянно поскреб затылок, видимо сожалея, что ему не двадцать лет.

Вечером вся семья бади Михалаке собралась у печки, пришли и несколько соседок узнать, не забыла ли Русанда взять с собой туфельки, потому что в городе люди каждый день ходят обутыми. Когда пришел Георге, все сразу замолчали. Русанда встала и шепнула ему: «Пойдем посидим где-нибудь». А потом спросила громко, чтобы все слышали:

— Ты видел, какие яблоки выросли на той расщепленной яблоне?

Сели в глубине сада прямо на тропинке, и Русанда сразу сняла с него шляпу, но почему-то не решилась провести рукой по его волосам…

— Мне показалось утром, что ты чужой какой-то вернулся…

— Меняемся потихонечку, — сказал он вполголоса и подумал о том, что Хыртопы — это не самое удачное место для посадки гороха.

— Знаешь, Георге… — прошептала она вдруг и умолкла.

— Ну?

— Если я еще не во всем твоя, то это только от тебя зависит…

Сухо глотнула и умолкла, потрясенная своим же откровением. Георге скупо улыбнулся, поднял руку, чтобы прикоснуться к ней, успокоить, но тут на дорожке возникла тетушка Катинка.

— Ты, дочка, не очень-то увлекайся. Знаешь, сколько еще у тебя дел!

Разумеется, это было сказано для Георге. И если Русанда вскочила обиженная, то только для того, чтоб ответить за Георге:

— Ну а что вам до того, что у меня много дел? Не успею, что ли? Встану завтра пораньше и сделаю все одна, без вас!

Но коротки августовские ночи и упрямы матери, когда хотят настоять на своем.

— Знаешь что, приезжай в Сороки как-нибудь в воскресенье. Приедешь?

— Трудно сказать, сейчас время работы…

Но Русанда уже решила за него:

— Приедешь обязательно.

Тетушка Катинка все выискивала себе работу во дворе, но, видя, что Георге не торопится, облокотилась на калитку и ждала, когда он уйдет. И когда они наконец расстались, она еще постояла немного у калитки, пока не убедилась, что он в самом деле ушел, — знала она, на что способны эти чертовы парни.

На следующий день Георге нагрузил телегу, забрался наверх и, растянувшись на снопах, задремал. Когда лошади спускались с горы, он неожиданно проснулся от толчка, оглянулся растерянно и вдруг увидел, что навстречу идут девушка и высокий, сутулый человек, сгорбившийся под тяжестью большого чемодана. Уезжала Русанда. Остановил лошадей шагах в десяти и стал ждать.

— Много еще осталось? — спросила Русанда, а два карих глаза, смотревшие откуда-то снизу, ласково упрашивали: «Приезжай…»

— Не очень. Скоро кончу. — И карие глаза замигали довольные.

Бадя Михалаке стоял с чемоданом на плече, терпеливо ожидая, когда Русанда закончит расспросы, и, видя, что она кончила, но все еще стоит на месте, поставил чемодан на землю.

— Тяжелый, словно камнями набили… Рожь везешь?

— Рожь.

— Хорошее дело.

Русанда вдруг почувствовала теплое дыхание на локте, повернулась и увидела Ваську, который стоял и не мигая глядел на нее.

— Васька! Господи, как он вырос! Неужели узнал?

— Видно, узнал…

Угощать его было нечем, и она стала расчесывать ему гривку.

— Где это ты лазил?

Жеребенок стоял молча, ожидая, когда она кончит. И когда гривка уже была в полном порядке, все еще стоял на месте, не веря, что тем дело и кончится.

Бадя Михалаке взвалил на плечи чемодан. Русанда подняла руку, робко помахала прощаясь. А Георге снял шляпу и, высоко подняв ее над головой, сказал чужим каким-то голосом:

— Счастливого пути…

И содрогнулся, потому что судьба, когда мы прощаемся с кем-нибудь на долгое, на очень долгое время, обжигает вдруг острой болью того, что нам долго светило и что так уж никогда и не сбудется.

34

Скридон сквозь сон услышал, как мать точит нож о край глиняной миски, и проснулся. Проснулся, но лежал с закрытыми глазами: по движениям матери старался угадать, в каком она сегодня настроении. Если в хорошем, можно еще малость поспать, а если нет, дело плохо.