Ион Друцэ - Недолгий век зеленого листа

Георге остановился, поджидая подводу, следовавшую за ним. Ее хозяин только что подобрал кусок проволоки и сматывал ее.

— Для хозяйства, баде Васыле?

— Э, собираю… — смутился тот. — Иногда требуется кусочек проволоки, а если его нет, то откуда взять? Ты мне его дашь, что ли? — И сам ответил: — У тебя его тоже нет.

Вытер руки о штаны, которые ему обычно заменяли носовой платок, отчего вечно лоснились на коленях.

— У тебя нет газеты? А то я скручиваю из книги. Мне ее привез тесть из Бельцов. Не знаю, на каком языке написана, не разберу. Но и для курева не годится.

Закурили.

— В нашей стороне, кажется, дождь.

— Что ты говоришь? — Васыле передвинул цигарку во рту и снял шапку, как будто она мешала ему разглядеть, что делается у него в деревне. — Чтоб мне лопнуть, если не идет дождь!

Вскочил на телегу, закричал:

— Эй, у нас идет дождь!

Стали вспоминать, кто что забыл на дворе, а бадя Васыле на всякий случай переложил спички во внутренний карман. Только Скридон лежал, вытянувшись, на повозке и успокаивал всех:

— Пусть льет, нам-то что?

Он на днях закончил сеять гречиху и поэтому лежал беззаботно, надвинув кепку на глаза.

Дорога, одолев наконец этот нескончаемый холм, выбралась на равнину. Георге подбежал к своей телеге, вскочил на нее и подхватил вожжи. Лошади пошли рысью. Впереди показалась темная полоса леса. Скридон приподнялся на локте и спросил всезнающего Васыле:

— Цаулянский, что ли?

— Он самый! Вставай и погоняй скорее, сейчас доедем.

Скридон заорал не поднимаясь:

— Ну-у, вы, кале-е-ки!

Цаулянский лес все ближе и ближе. Георге видит, что он уже совсем рядом, но почему-то ему все равно. Вытащил из соломы фуфайку и набросил на плечи. Вдруг впереди, над лошадиными головами, замаячил облик юной, печально-задумчивой девушки, и как бы дорога ни петляла, она упрямо витала впереди телеги, как херувим. Она была почти родной, и, как ни странно, ему бесконечно хотелось расстаться с ней. Вот так, без каких-либо причин и объяснений расстаться, а потом всю жизнь носить в своем сердце эту сладкую боль несостоявшегося счастья…

Как и все молодые, он любил себя страдающим, и всю дорогу его волновала какая-то грустная мелодия, было чего-то жаль, то ли бадю Васыле, у которого нет в доме куска проволоки, то ли этот заброшенный, пустующий домик в поле, то ли того единственного друга, который был и которого уже нету.

Дул ветер, подметая дорогу, заметая следы телег, следы ног, клонил до земли стебелек подсолнуха, выросшего самосейкой на краю дороги. До чего мир велик, говорил этот подсолнух, росший на обочине дороги, и до чего одиноко живое существо в этом мире!

Едва нагрузили подводы, как на поляну, где они остановились, вышел Скридон, волоча по земле мешок.

— Что у тебя там, Скридон?

Скридон не знал, сколько еще вопросов последует, и потому опустился на свой мешок.

— Мох.

— Мох? Зачем он тебе?

— Устрою постель. Сколько можно, товарищи, на жестких досках спать?! Вот будет благодать! Такой мяконький, — Скридон засунул руку в мешок и, блаженно улыбаясь, ощупывал мох, словно приглашал и остальных полюбоваться его сокровищем.

К ночи прояснилось. Ветер чуть шевелил косматые шапки дубов, пропуская по звездочке сквозь густую листву.

Стали укладываться на ночь. Бадя Васыле принес Скридону пенек — может, пригодится вместо подушки.

Внезапно из-за деревьев показался старичок с топором, заткнутым за пояс. Старичок шел быстро, не глядя под ноги, не оглядываясь. Видно, хорошо знал лесные дороги. Пересек поляну; здороваясь, шляпу не снял, даже руку не поднял, чтобы хотя бы сделать вид, что собирался ее снимать. Вдруг остановился у телеги Скридона, посмотрел на лошадь, у которой вспухла бабка передней ноги. Положил руку на спину лошади и, видя, что она не прядет ушами, — смирная, значит, — нагнулся и потрогал опухоль.

— Это твоя лошадь? — спросил он Скридона, который устраивал под телегой постель.

— Скажем, моя! Ну и что?

— Ты не смазывал ей бабку дегтем?

— Нет.

— Смажь. Пройдет.

И пошел было дальше. Но не успел сделать двух шагов, как остановился возле телеги Васыле, пораженный чем-то.

— Эй, вы, чья телега?

— Моя.

— Чего ж ты поставил ее на могиле?

— На какой могиле?

Мигом все собрались вокруг телеги. И только тогда разглядели рядом черневший деревянный крест.

— А кто здесь лежит?

— Девушка наша… из Цау.

— Отчего же ее похоронили в лесу?

— А то где же? Здесь нашла она свой вечный покой…

Старик нажал плечом на задок телеги и сдвинул ее с места. Все взялись ему помогать и откатили телегу в сторону, Васыле, быстро подняв кнут, который лежал возле креста, шепотом спросил:

— Мош, а что же тут стряслось?

— Сын лесника ее застрелил. Он ухаживал за ней три года. — Старик оперся на телегу и закурил цигарку. — Большая любовь была. Потом парня забрали в армию, а родители тем временем выдали ее насильно за другого, за нелюбимого.

— Ну-ну?

— Так вот. Там, в армии, узнал он об этом. Вернулся и дал ей знать, чтобы она пришла сюда, на поляну. Здесь они встречались.

— И он застрелил ее?

— Говорят, сама попросила…

Сонная ворона свалилась с ветки и бешено забила крыльями.

— А куда девался сын лесника?

— И он тоже здесь…

Старик подошел к могиле, поднял несколько соломинок, упавших с телеги Васыле.

— Большая была любовь… Красивые были оба. О них и песню сложили…

У старика дрогнул голос, и он, качая головой в такт, допел песню уже про себя. Потом передвинул за поясом топор и не спеша зашагал прочь. И долго еще мелькала меж стволами древних дубов его белая рубаха.

— Видели, до чего доводит любовь? — в ужасе спросил Скридон.

С обеда ни у кого крошки не было во рту, и, хотя перед приходом старика многие уже стали развязывать свои котомки, теперь никто не брался за еду. Сидели молча, каждый думал о цаулянке. Из глубины засыпающего леса доносился шепот, тихий, как колыбельная песня. Дубовые стволы таяли в ночной темноте, и откуда-то снизу слышались глухие удары топора.

Скридон взял свою котомку и стал укладываться спать.

Скоро и остальные улеглись. Георге лежал, вытянувшись под телегой, и думал о цаулянке. Представлял ее себе, как она идет по лесу, стройная, красивая, и ветер почему-то тоже ласкает ее щеки прядью курчавых волос.

Кряхтя, вылез из своей постели Скридон, снял колесо, соскоблил деготь с оси и смазал бабку у лошади.

Потом снова лег. Скоро все уснули, и только лошади звучно жевали, изредка позванивая уздечками. Георге приподнялся на локте, отыскал глазами крест над могилой цаулянки. И снова лег. Он лежал призадумавшись, над ним висело огромное, необъятное ночное небо, и дубовые леса о чем-то тихо шептались меж собой. Мир был так таинствен и так прекрасен, что ему захотелось вдруг умереть сию же секунду, умереть вот здесь вот, в лесной глуши, и чтобы даже могилу его никогда не разыскали; чтобы и о нем говорилось в деревне — смертью храбрых, бедняжка, как же, и он смертью храбрых… И в то же время, к стыду своему, ему до ужаса хотелось жить, жить долго, жить вечно, жить столько же, сколько живет земля, потому что он любил ее пахать, любил ее засевать, любил тяжелый пшеничный колос.

Он долго проворочался с боку на бок под своей телегой, но сон не шел. Над Хыртопскими полями лили долгожданные дожди, жеребенок несся по полям, все цвело, все наливалось соком, но вот в самый канун жатвы, откуда ни возьмись — ангел с косичкой… Такая юная и такая уже родная… Тревожно билось сердце, потому что, странное дело, она шла как будто и к нему, но и не к нему; потом шла она с ним и как будто и не с ним. Она шла, щебетала, улыбалась, но наступала минута прояснения, и он видел, что шла-то она совсем в другую сторону. Она звала его идти с ней, а в Хыртопах ждали посевы, ждал жеребенок, и эти два видения — его девушка и его поле расходились в разные стороны и прямо разрывали бедного парня пополам.

Вдруг Скридон заорал из-под своей подводы:

— Хеть ты, сукин сын!

Георге вылез из-под телеги, подошел к нему.

— Ты чего?

Скридон поднялся, почесал за ухом и снова улегся. Пробормотал, засыпая:

— Заяц приснился… Чуть было голыми руками…

На огороде зацвел картофель.

Русанда окучивает его и все слушает, слушает, слушает… Ветер хлопает развешанным на веревке бельем; задумчиво поскрипывает старая акация; внизу, на берегу пруда, гогочут гуси; но не слышно, четвертый день не слышно короткого чистого звона телеги, который Русанда отличила бы от всех остальных.

Не слышно.

И кого только не спрашивала девушка, никто не мог ей объяснить толком, в какой стороне находится Цаулянский лес, через сколько сел надо к нему проехать и за сколько времени можно обернуться на подводе. Да и вообще эти наряды вызывали часто нарекания со стороны крестьян, потому что валились они всегда в самую что ни на есть горячую пору. Существовали даже подозрения, что Валя Рэзешь дискредитируют, дергают ее чаще, чем соседние села. Семья Русанды принадлежала к безлошадным дворам, они в этих пересудах не участвовали, но вдруг девушка прониклась всеобщим негодованием односельчан и даже пошла в сельсовет выяснить, до каких это пор резешских лошадок будут гонять по всем дорогам!

В кабинете секретаря сидел какой-то смуглый, довольно приятной наружности парень, по слухам, их новый учитель. Они о чем-то меж собой судачили, и как только она открыла дверь, у секретаря прямо глаза засветились: