В автобус удалось влезть с первой попытки, за что Инна себя похвалила, и немного погордилась своей ловкостью, но теперь от пальто была с «мясом» оторвана нижняя пуговица. Еще хорошо, что она вовремя успела ее подобрать и засунуть в карман.

В учительской кроме завуча присутствовала та самая «мымра» Олеся Витольдовна. Она восседала за столом, «держа осанку», а жиденький пучок из тонких волосенок подрагивал от возмущения. Педагог «старой школы» даже не взглянула на вошедшую Инну. Ее взгляд, полный страдания, был гордо устремлен в сторону противоположной стены, на которой висели портреты выдающихся деятелей народного образования.

— Доброе утро, Инна Викторовна! — ледяной голос начальницы не предвещал ничего хорошего.

«Да уж, утро выдалось — добрее не бывает», — подумала Инна.

— И что вы себе позволяете? Опаздываете, не предупреждаете, да еще и дисциплина в вашем классе, мягко говоря, оставляет желать лучшего! Ну, что вы, Олеся Витольдовна, не расстраивайтесь! Вот, возьмите, — Раиса Андреевна протянула оскорбленной Олесе салфетку. Та немедленно начала тихо и интеллигентно в нее сморкаться и промокать сухие глаза.

— Простите, пожалуйста! Я действительно виновата, я всех подвела, а мобильный телефон я дома забыла. Автобуса не было целый час, там какая-то авария произошла. — Инна умоляюще глядела на коллег. — А что произошло?

— Ваши дети довели до нервного приступа нашего лучшего учителя, гордость нашей школы! Лепков весь урок стрелял корками от апельсина, а Горина и Долгова вели себя самым неподобающим образом: хихикали, как непристойные девицы! Мы возмущены до глубины души!..

«Отрубить им голову!» — мысленно продолжила Инна недосказанную фразу завуча, а вслух снова начала бормотать:

— Я с ними обязательно сегодня поговорю, у нас как раз сегодня классный час запланирован, они извинятся, я обещаю!

— Я никому, слышите, никому не позволю оскорблять чувство моего достоинства! — произнесла «жердь», продолжая поедать взглядом Ушинского. Засунув скомканную салфетку в карман, она встала и удалилась из кабинета. Ее юбка, ровесница самого Ушинского, была смята, а на блузке со строгим воротничком расплылось какое-то грязно-коричневое пятно неизвестного происхождения. По мнению Инны это гораздо больше ущемляло достоинство ее коллеги, чем застрявшая в пучке апельсиновая корка. Но сказать об этом вслух было просто немыслимо, поэтому она продолжала виновато смотреть на Раису Андреевну Велешеву. В школе все знали, что именно она, а не старенькая директриса Мария Семеновна, является главной. Мария Семеновна досиживала в своем кресле последний год. Велешева же пришла только в начале сентября по рекомендации сверху и, не откладывая дела в долгий ящик, начала собирать вокруг себя «своих» людей, как она выражалась — «свою команду». В отличие от большинства своих коллег, Инна всегда имела свое мнение и вот беда: оно очень часто не совпадало с мнением патронессы. Именно поэтому в отношении нее уже несколько месяцев велась политика выживания.

— Ладно, идите на уроки. Кстати, педсовет сегодня не состоится, — у меня совещание в Моссовете. Не смею вас больше задерживать, — завуч царственно указала Инне на дверь.

«Вот и ладно, вот и хорошо, сейчас наподдаю своим охламонам, а после уроков сразу домой, к Дашке под бочок» — и Инна помчалась в класс.

* * *

Вечер накрыл город внезапно. Только что светило солнце. Оно сияло странным, очень ярким, похожим на электрический, светом. А уже через минуту все вокруг окуталось каким-то мрачным, дымным облаком. Это был какой-то неизвестный ему город, где он, Никита, был совсем один. Он знал, что в кармане пальто лежит бумажка с адресом. Но к кому и зачем он должен прийти, он не помнил. Никита шел по пустынной, совершенно безлюдной улице, по обеим сторонам которой поднимались высокие серые здания. Стены были сплошные, без окон, без балконов и дверей… Неожиданно небо осветилось вспышкой молнии, и вдалеке он различил блестящий шпиль башни, с которой ему махала рукой какая-то длинноногая красотка с развевающимися на ветру золотистыми волосами. И Никита побежал. Он спотыкался, падал, разбивал в кровь ладони, снова вставал и бежал, бежал, бежал… Улица становилась все уже и уже, стены странных домов-гигантов почти сходились. Как айсберги в океане они теперь терли друг другу шершавые серые бока, стараясь уничтожить Никиту. Очередная вспышка молнии и Никита увидел, как подломился шпиль, с которого сорвалась в пропасть золотоволосая красавица. Она падала и кричала так громко, что Никита зажал уши…

— Н-е-е-т!!!

Никита вскочил на постели, отирая со лба соленые капли мерзкого липкого пота. Тяжело дыша, он нагнулся и, пошарив под кроватью, вытянул оттуда бутылку воды. Сделав несколько судорожных глотков, он поднял наконец трубку телефона, орущего голосом погибшей девушки из кошмара.

— Эй, Никитос! — услышал он голос Мишки Черкасова. — Ты чо такой чахлый?

Никита взглянул на часы на прикроватной тумбочке. Стрелки близились к четырем. Через неплотно задвинутые шторы в комнату проливался скупой свет угасающего ноябрьского дня.

— Я вообще-то еще сплю, — недовольно проговорил он сиплым, от невероятного количества выкуренных вчера сигарет, голосом.

— Ну да, вчера славно погудели! Хотя по-моему последняя бутылка виски не пошла тебе на пользу. Кстати, ты один? — продолжал юродствовать собеседник, видимо не собираясь заканчивать разговор.

Никита обернулся. На соседней подушке он заметил чью-то взлохмаченную рыжеволосую голову.

— Нет, не один, — прокряхтел он и в который раз жадно припал к бутылке с минералкой. Пузырьки лопались в горле и на языке, а казалось, что взрывается мозг.

— Значит, Юлька все же увязалась с тобой! Ну ты мачо, Никитос! — заржал невидимый Черкасов.

— Слышь, Мишель, ты вообще чего звонишь-то? — недовольно спросил Никита. Больше всего на свете сейчас ему хотелось упасть на подушку и вновь забыться тяжелым мутным сном. Тем более, что бесконечное «чоканье» собеседника раздражало его до нервной трясучки.

— Есть одна тема! Дело у меня к тебе, на миллион. Кстати, ты в нем заинтересован гораздо больше меня. Ну чо, говорить, или ты совсем не в адеквате?

— Давай свою тему, ты ведь все равно не отстанешь.

— Ну ты помнишь, я тебе вчера в клубе рассказывал, что тут на горизонте нарисовался один перец. Немец, по-русски ни бум-бум. Пивняк, но ходят упорные слухи, что фриц интересуется современным искусством. И даже в прошлом году устраивал в Нюрнберге какую-то супервыставку молодых и талантливых русских художников. Ты чо, правда, не помнишь ни хрена? — искренне удивился собеседник.

Никита в самом деле ничего не помнил. В последнее время он частенько пропадал в одном модном московском клубе. Там собиралась непризнанная богема, которая на протяжении вечера рассуждала о живописи и поэзии. Несостоявшиеся гении зачитывали вслух свои стишата и отрывки из бессмертных произведений, и наперебой ругали идиотов издателей и хозяев галерей, которые ни в какую не хотели признавать их гениальность. Разговоры эти обычно сопровождались принятием изрядного количества спиртного, а иногда и травки. После таких «творческих» попоек он обычно просыпался не один и на следующее утро информацию о проведенном вечере собирал по крупицам от более трезвых приятелей, поскольку сам напивался до состояния зомби.

— Нет, ничего не помню, Мишель, но ты давай, продолжай.

— А чего там продолжать? Я надыбал тебе адресок ресторана, где наш меценат имеет обыкновение сиживать с кружечкой пивка и свиной ножкой. Но есть одна проблема. Разговаривать с ним надо вежливо и желательно на его родном языке. Русского он не знает, а от английского его корежит. Не любит наш фриц англичан! Ферштейн?

— Ну да, конечно, спасибо тебе дружище!

— «Спасибо» в карман не положишь! Потом сочтемся, ты меня знаешь, — я своего не упущу!

— Не сомневаюсь.

— Ладно, Никитос, врубайся и поскорее, потому что на будущей неделе купец опять отбывает в далекий Мюнхен и когда снова нарисуется, непонятно. Ну все, адресок скину тебе на «мыло». Aufwiedersehen, mein schatz! Фройляйн привет передавай! — хихикнул Черкасов и отсоединился.

Никита нехотя встал и поплелся на кухню. Там, бросив в стакан две таблетки шипучего аспирина, поставил чайник и пошел в душ. Голова гудела немилосердно, каждый шаг отдавался тупой болью в затылке. Попеременно включая то горячую, то холодную воду, он направлял душ на голову и лицо. Когда через полчаса он относительно проснувшийся вышел на кухню, то приняв аспирин и запив его чашкой крепкого сладкого чая, понял, что теперь может соображать. Это был его реальный шанс пробиться. Сам он, как и его мама, был совершенно искренне убежден в собственной гениальности. Просто в этом жестоком мире (про себя он так и говорил — «жестокий мир») одаренному человеку пробиться безумно сложно. Его не понимают, притесняют, недооценивают. Взять хотя бы старика Гогена. Помер, бедняга, в нищете от сердечного приступа, который, кстати, случился очень вовремя и спас его от тюрьмы. А что уж говорить о Модильяни? Алкоголь, наркотики, разврат… Все, как у него, у Никиты. А полотна были признаны только после того, как итальяшка отбросил коньки, благодаря своим богемным злоупотреблениям. Подумать только, что «Мальчик в голубом пиджаке» ушел с аукциона за одиннадцать миллионов долларов! А между прочим он, Никита, пишет ничуть не хуже, а может даже и лучше! Но Никиту не очень увлекала перспектива ожидания собственной кончины от передоза, чтобы стать знаменитым. Ему хотелось богатства здесь и сейчас. До одури хотелось пощупать эти самые миллионы и ощутить сладкий, пьянящий вкус славы. Размышления о будущем были неожиданно прерваны. В дверном проеме кухни нарисовалась рыжая девица, облаченная в его, Никитину, рубашку.

— Привет! А ты почему так неожиданно сбежал от своей девочки? — хриплым голосом, в котором слышались игривые нотки, спросила она, выгибая спину. Под правым глазом «нимфы» расползся отвратительный синяк от вчерашней туши. Никита поморщился. Он даже не помнил ее имени. Правда, Черкасов вроде бы сказал, что ее зовут Юля… Но где он ее подцепил и что говорил, оставалось неизвестным. Юля (а Юля ли?) медленно подплыла к нему, обняла и попыталась поцеловать, обдавая лицо ароматом вчерашнего перегара. Тошнота снова подкатила к горлу, и Никита с омерзением оттолкнул ее от себя. Девица, нисколько не смутившись, плюхнулась на стул и потянула к себе его чашку.