…На кухне Людмила открыла заляпанную жирными пятнами дверцу холодильника и мутным взглядом обвела пустые полки. Необходимо было что-нибудь выпить или на худой конец съесть, но не было ни того ни другого. Можно было бы попросить в долг у соседки, — Аня Остапова никогда не отказывала, но часы утверждали, что уже почти час ночи: поздновато для визита даже к сердобольной соседке. Да и потом их недавний разговор по телефону закончился не так уж по-дружески. А по всему выходило, что Аня-то была права, что не поверила тому слесарю! Надо бы завтра перед ней извиниться. На нетвердых ногах, Людмила дошла до вешалки в прихожей, где сиротливо притулилось ее «дутое» пальтецо неопределенного цвета («Какого цвета-то? Да дутое!»), и обшарила карманы. Вытащила завалившуюся за подкладку мелочь и хотела зажечь свет, чтобы пересчитать копейки, но вдруг в дверь позвонили. Кротова вздрогнула от неожиданности. К ней уже очень давно никто не приходил просто так в гости. А если кто и захаживал, — вроде того слесаря или милиционера, — то только днем. Подойдя вплотную к двери, она прислушалась: на площадке было тихо, а в давно немытом глазке показалась только соседская дверь напротив. Может, просто ошиблись? Или показалось? Она уже хотела продолжить пересчет найденной мелочи, как звонок вновь ударил в уши.

— Кто там? Ошалели, что ли, по ночам шляться? — прокричала она, начиная открывать нехитрый замок. Ручка как-то странно прогнулась, и дверь буквально ввалилась внутрь. Людмила от неожиданности не удержалась на ногах и мешком завалилась на пол. Она увидела, как на придверный коврик со звоном упало что-то тяжелое. Крепко ругнувшись, Людмила увидела, что звук издала тяжелая сумка, из которой выглядывала горбушка аппетитного белого батона. Поднявшись на ноги и заперев замок, она взяла неожиданный подарок и обнаружила в посылке богатый набор продуктов: колбаса, несколько соленых огурцов с аппетитными пупырышками в вакуумной упаковке, батон белого хлеба, паштет и самое главное — две бутылки с дорогой водкой.

— Вот это ни хрена ж себе! — пробормотала она и, подхватив сумку, пошла на кухню.

С некоторым сомнением осмотрев неожиданно свалившееся на нее изобилие, Людмила присела на краешек табуретки. Что это еще за подарки? А главное от кого?! Как-то очень уж странно. А может, стоит позвонить этому самому мужику из милиции, что был у нее недавно? Где-то должна быть его визитка. Она поднялась, и стала перебирать бумажки, наваленные на подоконнике. Ага, вот же она: Березин Алексей Дмитриевич. Набрав первые три цифры телефона, Людмила нерешительно нажал на «Отбой»: стрелки часов перевалили за час ночи. Неудобно как-то. Лучше уж утром. А сейчас, почему бы и не выпить, раз уж есть что? А позвонить успеется и завтра.

… Уже через несколько минут на столе стояла тарелка с бутербродами, а в рюмке плескалась чистая, как слеза, водочка…

* * *

Черная тень выскользнула из подъезда и молниеносно растворилась в ноябрьской ночи. Это дело сделано. Теперь необходимо завершить начатое еще вчера. Он успеет, до утра времени еще много. Спрятать тело девчонки, — вопрос одного-двух часов. Но надо поторапливаться.

* * *

Она никак не могла понять, что с ней и почему так больно. Больно было везде. Больно, холодно и очень страшно. Катька и не думала, что может болеть везде и сразу. Что-то теплое и соленое лилось по лицу и заливалось в нос и рот. Она пыталась открыть глаза, но почему-то не получалось. Сердце, странное дело! — билось не в груди, как учила Раиса Андреевна на уроках биологии, а где-то в горле. Да так сильно, что Катьке казалось, еще чуть-чуть, и оно выскочит наружу и ускачет от нее, как лягушка. «Надо будет его догонять, а я не сумею… А без сердца, говорят, жить совсем нельзя!» — подумалось ей. «Где-то у меня должны быть руки и ноги, а может еще и голова уцелела — вот счастье-то!». И вдруг сильнейший приступ рвоты сотряс тело девочки. Кислая жижа заливала все вокруг, и, казалось, что вместе с этой зловонной массой сама жизнь уходит из нее, Катьки Долговой. «Это конец, я больше не я. Я — это кровь, боль и страх. Меня больше нет», — пронеслась в мозгу мимолетная мысль. Выворачивало наизнанку, казалось, после этого внутри не останется ничего. Пустота, вакуум, черная дыра, открытый космос… Наконец все закончилось. Зато странным образом у Катьки вдруг обнаружились руки и ноги, которые сотрясал озноб. Она вытерла струйку, стекавшую по лицу, и облизнула ладонь. Она так и не поняла, были ли это слезы или кровь. Сильно саднило лоб. Глаза, постепенно привыкшие к темноте, с трудом различили оконный проем, зиявший разбитыми стеклами и похожий на проваленный рот беззубой старухи. Сквозь него в помещение заливался слабый свет. Бледная луна, цвета прокисшего молока, лениво проглядывала сквозь рваные тучи. Голая ветка дерева, повинуясь порывам ветра, постукивала по остаткам стекла, напоминая костлявую когтистую руку.

Потихоньку способность соображать стала возвращаться. Где она? Что это за дом? Сколько она пролежала здесь? День, два, неделю? Катька с трудом огляделась. Старые прогнившие доски на полу, какие-то гнилые тряпки, исходившие смрадом. Со стены грязными языками свешивались обои. Она попыталась достать из куртки носовой платок, заботливо положенный туда бабушкой, но карманы оказались разорванными. Тогда Катька, преодолевая отвращение, вытерла лицо рукавом куртки, а руки о джинсы, попыталась сесть, прислонившись к стене, и сосредоточиться.

«Я должна вспомнить, что произошло!» — приказала она самой себе.

Катька вообще считала себя очень сильной и бесстрашной девчонкой. Она была полностью уверена, что именно она является опорой их маленькой семьи — мама, бабушка и престарелый Тимофей. Отца у нее никогда не было. Ни мама, ни бабушка ничего ей не рассказывали, а она не спрашивала. Каким-то недетским умом она понимала, что маме трудно и больно будет отвечать на ее вопросы. Может быть потом, в будущем, ей будет интересно узнать о человеке, благодаря которому она появилась на свет. Но сейчас обделенной себя Катя не считала, напротив, ее всегда очень любили, она никогда ни в чем не испытывала недостатка. Ну и кто же, как ни она, должен защищать, оберегать, успокаивать, обнадеживать?

Еще в первом классе она пообещала маме, что обязательно окончит школу на одни пятерки, и устроится на такую работу, что каждый год будет возить ее и бабулю на острова. Почему-то именно острова ассоциировались в воображении Катьки с шиком и богатством. Ей неизменно представлялись лазурные волны, накатывающие на прибрежный белый песок с мягким убаюкивающим шумом, теплое ласковое солнце и раскидистые пальмы. «Если меня не станет, то кто же повезет маму и бабулю на море?» — и Катька начала прокручивать память назад.

Вспомнилась заснеженная дорога от дома к метро и какая-то сердитая тетка в шапке, похожей на стог сена. Кажется там была еще какая-то телега… Точно, темно-синяя клетчатая телега! Множество людей, занятых своими хлопотами, снующих вокруг туда-сюда. А еще была машина. Да-да, машина точно была. Катька отчетливо помнила красную (или бордовую?) дверь большого внедорожника. Но почему она вообще подошла к чужой машине, зачем?.. Она же должна была встретить маму, а она никогда не приезжает на машине, только на метро. И все, пустота…

Вдруг она услышала шаги. Это шел ее страх. Ее черный человек. И Катька поняла, что если она не спасется сейчас, то некому уже будет защищать ее маленькую семью. И она поползла. Доски скрипели, стонали под коленями и ладонями. Один раз она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть: большая заноза глубоко вошла под ноготь. Катя вздрогнула, и в тот же момент, что-то маленькое метнулось в сторону, и Катька поняла, что это мышь. Она совсем не испугалась — что там бояться какую-то мышку, когда нужно бояться вовсе не ее, а того, кто пришел сюда, в этот заброшенный старый дом с единственной целью — убить ее, Катьку Долгову. Это она понимала со всей отчетливостью, как и то, что спасти себя сможет только она сама. Надежды на то, что кто-то придет и поможет, не было. Это только в фильмах в самый нужный и опасный момент вдруг находится какой-то суперагент или супермен, который только и ждет случая, чтобы прийти на помощь незадачливой блондинке с длиннющими ногами и волосами до попы, которая по собственной дурости пошла добровольно прямо в лапы маньяка. Лизка Горина обожала такие глупые киношки, тогда как у Катьки они вызывали здоровую усмешку и презрение к этим самым идиоткам-блондинкам.

Шаги были уже совсем рядом, когда она, как мешок, вывалилась изо рта беззубой старухи и упала лицом в колючий шершавый сугроб. Шарф, зацепившись за гвоздь, торчащий из оконной рамы, так и остался висеть на нем лиловой шелковой ленточкой. Луна, на секунду появившись из-за лохматой растрепанной тучи, осветила едва утоптанную тропинку. Катька встала на ватных ногах и побежала. Каждый шаг ей казался последним, вот еще чуть-чуть и колени подломятся, тошнота горечью колыхалась в горле, но она все бежала и бежала, стараясь не прислушиваться к тому, что творится за ее спиной. Где-то в глубине своего детского сознания она понимала, что то, что она может увидеть или услышать разбудит панику. А паника, как трясина — засосет и не оставит ни единого шанса. Вдруг где-то сбоку, за деревьями промелькнул свет. Катька поняла, что это автомобильные фары. Значит, там дорога, значит там, в той стороне, спасение, там надежда. Она решительно свернула вправо от тропинки и побежала, петляя между деревьев. Несколько раз она спотыкалась о корни, падала, натыкаясь на острые, как ножи, сучки и вновь поднималась. Колени и ладони были разбиты в кровь, но инстинкт самосохранения гнал ее вперед, подстегивал и не давал ни малейшей поблажки. «Я потом поплачу», — твердила Катька самой себе, — «Потом, обязательно! Я буду долго-долго сидеть на диване, плакать от ужаса и боли, а мама и бабуля будут меня утешать, мазать ссадины и синяки зеленкой и йодом, и приносить мне капли и горячий чай, будут укрывать меня пледом! Тимофей свернется пушистым комком у меня в ногах и будет успокаивающе мурлыкать. А я буду рыдать и жалеть себя! Но все это потом, иначе некому будет сидеть на диване и переживать…»