Администраторша беспокойно поерзала и опустила тяжелые темно-сиреневые веки. Потом хлопнула ими несколько раз и сказала:

— В нашем отеле на подобные вещи смотрят сквозь пальцы — летом тут живет много иностранцев, большинство из них отнюдь не семейные пары. Правда, для советских людей существуют отдельные правила проживания, а также оплаты, но их далеко не всегда соблюдают. Как говорится, все мы люди и человеки.

— И сколько стоит подобная поблажка?

— Вы понимаете, это придумали задолго до того, как я поступила сюда работать.

Администраторша нервно облизнула губы.

— Понимаю. И все-таки я бы хотел это знать.

— Пятьдесят. Мне достается пятая часть. Я самое незначительное звено в этой цепочке, — она вымученно улыбнулась. — Люкс выходит на море. Вам повезло: его забронировал Валерий Леонтьев, но полчаса назад мы получили от него телеграмму с отказом. — Она лгала с наглым вдохновением. — Желаю хорошо провести время. — Администраторша протянула ключ и два пропуска. — Кстати, товарищ Соколов, я почти уверена в том, что уже имела честь видеть вас, — не без ехидства заметила она. — Кажется, это было в прошлом июле, а?

— Да, я у вас не в первый раз.

Он достал сигареты и закурил, и Муся, почувствовав, что ему не по себе, крепко обняла его за пояс.

— Мария-Елена, я должен сделать тебе одно очень серьезное признание, — сказал Вадим, распахивая перед Мусей дверь люкса. — Сейчас мы закажем ужин и что-нибудь выпить. Ты пьешь шампанское?

— Мама не разрешает. Но я, конечно, уже попробовала.

— Тогда мы закажем пива. Хотя я, наверное, закажу себе сто, нет, двести грамм коньяка. В первый и в последний раз. Слышишь, Мария-Елена?

Он снял трубку, сделал заказ. Потом встал и заходил по комнате, застланной пушистым паласом цвета грязной морской волны.

— Мария-Елена, я на самом деле был здесь в прошлом июле. И не один, а с девушкой. Правда, мы жили в разных номерах, но это не меняет сути дела, верно?

Она не спускала с него глаз. Она страшилась каждого нового слова, готового сорваться с его губ. Но она знала, что не должна пропустить ни единого. От этого, казалось, зависела вся ее жизнь.

— Рано или поздно я сказал бы тебе об этом сам. Обязательно бы сказал. Пойми, я не собираюсь перед тобой оправдываться и говорить, что я в ту пору еще не знал тебя. Хотя в ту пору я на самом деле не знал, что на свете может существовать такая удивительная девушка, как ты, Мария-Елена. Если бы мне сказали об этом, я бы просто не поверил, понимаешь? Ну, а с той девушкой — ее зовут Надя — нас связывала только постель, хоть она и замечательно добрая девчонка. Я три с половиной месяца жил на казарменном положении. Разумеется, это не оправдание. У меня и после Нади была девушка. Но почему-то в этот раз я не захотел взять ее на море. Возможно, потому, что предчувствовал встречу с тобой. Ах, Мария-Елена, ты правильно сделаешь, если осудишь меня.

— Но мне этого совсем не хочется. Хоть я и ревную тебя ко всем девушкам, которые у тебя были. — Она вздохнула и отвернулась. — Не представляешь, как мне больно и обидно, что это была не я. Но я с этим справлюсь. Уже, считай, справилась. Я даже прощаю тебе девушек, которые у тебя будут. Честное слово, прощаю.

— Нет, Мария-Елена, этого ты не можешь сделать. — Он опустился на колени перед диваном, на котором сидела Муся, скользнул ладонями по ее прекрасным золотисто-каштановым волосам, мягко струящимся на плечи и грудь. — Я не позволяю тебе делать этого, слышишь? Если меня вдруг попутает бес и я начну интересоваться какой-нибудь другой женщиной, ты просто брось меня и уйди к другому.

— Нет. Нет.

Муся отвернулась и смахнула слезинку.

— Почему ты плачешь, Мария-Елена? Я тебя обидел? Прости, моя самая любимая девочка.

— Мне сейчас так хорошо. Но это всего лишь три недели. Они, я знаю, пролетят, как три часа. А что будет потом? Как мне жить потом?

Раздался стук в дверь, и официант вкатил в комнату тележку с едой и цветами. Пока он накрывал на стол, Муся пошла в ванную умыться и расчесать волосы. Ей не понравилось собственное отражение в зеркале, хотя девушка в нем была очень красива. У нее было какое-то странное выражение глаз. Незнакомое, даже чужое. Словно то, что было в них всегда, куда-то делось, испугавшись их лихорадочного блеска. Муся любила свои глаза. За ту загадочность, которую они в себе таили. Ей казалось, эта загадочность роднила ее с лесными девами Мицкевича, воспетыми Гейне русалками Рейна, с царицей Тамарой Лермонтова… Когда-то совсем недавно она чувствовала себя почти их сестрой. И вот теперь…

«Что теперь? — мысленно спросила себя она. Сама же и ответила: — Теперь я отдала всю себя мужчине. Стала его рабой, тенью и всем, чем он захочет. Но ты ведь его любишь, правда, Мария-Елена? Почему же тебе хочется плакать?..»


Мария Лукьяновна лежала в двухместной палате обкомовской больницы в отделении интенсивной терапии. Собственно говоря, ее должны были положить в неврологию — она страдала жесточайшей бессонницей, пребывала в депрессии, часто и подолгу плакала. Но Мария Лукьяновна сумела упросить главврача, чтобы ее положили в отделение интенсивной терапии. Ведь неврология — это почти что психушка. Узнают рано или поздно в школе, а потом и во всем городе. Несмываемое пятно останется на всю жизнь.

Хорошо, что главврач была ее школьной подругой, а потому и выписка из истории болезни получится довольно безобидной: гипертонический криз, ишемия и прочий набор обычных болезней, которыми страдает подавляющее большинство людей ее возраста.

Соседкой ее по палате оказалась семидесятишестилетняя мать Веры Афанасьевны Волоколамовой. Разумеется, это обстоятельство в некоторой степени осложняло ситуацию, ибо Марии Лукьяновне приходилось каждую секунду быть начеку и держать себя в руках. Но что ей оставалось делать? Не могла же она попросить ту же Зинаиду Сергеевну, свою школьную подругу, перевести ее в другую палату? Конечно, не могла. Волоколамова наверняка бы на нее обиделась.

— Маруся уехала к отцу в Астрахань, — пояснила Мария Лукьяновна Волоколамовой-дочери, пришедшей проведать больную мать. — Для меня было такой неожиданностью, что в Берестове наконец-то заговорили отцовские чувства. Вы себе представить не можете, как Маруся обрадовалась. Я счастлива за них обоих.

— А я, признаться, больше всего счастлива за нашу Мусеньку, — с готовностью подхватила Вера Афанасьевна. — Все-таки отец есть отец, что бы ни произошло в свое время между ним и вами. Трещина в семейных отношениях, как правило, в первую очередь затрагивает ребенка. Тем более что некоторые матери настраивают детей против отцов. Ну, да к вам, Мариечка Лукьяновна, это ни в коей степени не относится. Вы у нас такая мудрая и справедливая.

Красивыми ловкими движениями хорошо ухоженных пальцев Вера Афанасьевна очистила апельсин, аккуратно разломила его на две части и протянула половинку Марии Лукьяновне. После апельсинов Марию Лукьяновну всегда мучила изжога, но она не могла обидеть Веру Афанасьевну.

— Думаю, она погостит у него недели две, не больше, — рассуждала Мария Лукьяновна, в прямом смысле слова давясь кисло-горьким апельсином. — А там, кто ее знает. Он обещал привезти Марусю назад.

— Василий Семенович приезжал на машине? — живо поинтересовалась Вера Афанасьевна.

Мария Лукьяновна насторожилась, поскольку в вопросе Волоколамовой ей почудился подвох. Ну да, конечно же, Мусю и этого… распутника видел кто-то из знакомых. Не мог не видеть — хоть в их городе и проживает почти полмиллиона человек, все равно здесь, как в деревне, все слишком много знают друг про друга.

— На белой «Волге». — Мария Лукьяновна сделала вид, что поперхнулась и громко закашлялась. Дело в том, что ложь всегда давалась ей с большим трудом. К тому же, солгав, она покрывалась чем-то вроде крапивницы. Сейчас она ужаснулась тому, что в дальнейшем ей придется тяжело. — Берестов издал в Москве сборник стихов, — едва слышно добавила она.

— Как интересно! — воскликнула Вера Афанасьевна. — Дадите почитать?

— Разумеется. Я позвоню Мусе и попрошу, чтобы она обязательно привезла книгу.

— Передайте ей привет от меня и Настены. Мусенька так внезапно уехала, что Настена даже обиделась на нее. Ну да, она ведь не знала, в чем дело. Дочка очень скучает по Мусеньке. Последнее время они почти не разлучались. Мариечка Лукьяновна, может, вы дадите мне Мусенькин телефон, и Настена ей позвонит?

— Я скажу Мусе, чтобы она позвонила ва-шей дочери. Кстати, она сама должна была догадаться это сделать. Хорошенько ее отругаю.

— Ну что вы, Мариечка Лукьяновна. У девочки такая радость. Зачем ее омрачать? Я расскажу Настене, как было дело, и она все поймет. Настена чуткий и добрый ребенок, правда же? Вы сами говорили мне, Мариечка Лукьяновна, что у Настены золотая душа. Между прочим, у вашей Мусеньки тоже. Сколько же лет прошло с тех пор, как Василий Семенович уехал из нашего города?

— Восемь, — буркнула Мария Лукьяновна и потянулась за бутылкой с боржоми на тумбочке. Во рту пересохло так, что язык цеплялся за верхнее небо и зубы. Проклятые нервы. Никакие лекарства не помогают.

— Простите мою нескромность, Мариечка Лукьяновна, но мне ужасно интересно знать все, что касается вашей семьи, а тем более Мусечки. Что, Берестов женился или все еще надеется на то, что вы его простите?

— Он женился. — Мария Лукьяновна заметила, как начали белеть пальцы. Так было всегда, стоило ей вспомнить о существовании Берестова. Старые обиды беспощадным огнем палили ее душу. — У него родился сын. Поверьте, я рада за него всей душой.

Она залпом проглотила полный стакан боржоми, легла и уставилась в потолок. Скорей бы начался вечерний обход. Врачи не разрешают посетителям находиться в палате в это время. Таков приказ Зинаиды Сергеевны. И никаких поблажек для жен сильных мира сего. Увы, до обхода оставалось еще целых сорок пять минут, о чем говорили ленивые стрелки часов над дверью.