С 1837 года здесь проживал шах Бахадур II – внук последнего императора Моголов шаха Алама, исповедующий не то индуизм, не то ислам, поклонник поэзии и потребитель опиума, номинальный король Дели, чье изображение чеканили на местных монетах, однако променявший власть на ежегодно отчисляемый британской королевой апанаж[14].

Не менее грандиозной постройкой была мечеть Джама-Масджид – одна из самых больших в исламском мире, со сверкающими куполами, устремленными в небо рифлеными минаретами и внутренним двором, выложенным узорчатой плиткой, достаточно просторным, чтобы вместить двадцать тысяч молящихся.

Но и этих завоевателей коснулось заклятие города на берегах Ямуны, когда их власть пала под натиском англичан. В девятнадцатом веке Дели номинально продолжал оставаться столицей империи Великих Моголов, однако о том, кто в доме хозяин, красноречиво свидетельствовали казармы британской армии, протянувшиеся на целых три мили к северу от Кашмирских ворот в северо-западной части города.

Олицетворявший собой индийский ислам, Дели говорил на наречии урду – языке легенд гордой империи Моголов и древнейших поэм, воспевавших соловьев и розы в садах восточных владык. Но верования коренного индийского народа, как и религия британских завоевателей, тоже наложили на него свой отпечаток. И поэтому в Дели, среди мечетей и мавзолеев мусульманских святых, попадались храмы Шиве, Хануману и Ганеше, не говоря уже о вычурной пластике церкви Святого Иакова у Кашмирских ворот. Облик города изменили здания колониальной застройки: резеденция британского губернатора, телеграф, полицейские участки и разного рода колледжи, частные дома военных и штатских чиновников в окружении ухоженных садов и парков. Вдоль улиц протянулись зеленые аллеи, а между тем на набережной Радж Гат индусы продолжали предавать своих мертвецов очистительному огню.

Дели пронизывала сеть оросительных каналов. Они бежали вдоль крепостной стены из красного песчаника и пересекали город в разных направлениях, впадая в колодцы, вырытые на углах улиц и площадях, а иногда исчезали во внутренних дворах частных владений или многоэтажных правительственных особняков с их бесчисленными флигелями, садами и хозяйственными постройками, образующими порой отдельные кварталы.

Отходящая от Красного форта улица Чанди Чоук – Место лунного света – в четырнадцать ярдов шириной делила город на две половины. Вдоль нее был проложен канал, а по обеим сторонам громоздились многочисленные кофейни, магазины, отели и банки. Но все служило скорее лишь символом бурной деловой жизни, которая шла здесь ни шатко ни валко. Параллельно Чанди Чоук тянулась линия садов и парков – баг, напоминавшая европейским путешественникам о бульварах и скверах Парижа, Лондона или Москвы.

По широким улицам индийской столицы в потоке пешеходов шествовали слоны, катились запряженные благородными арабскими скакунами повозки, мощные буйволы тянули нагруженные телеги, бегали босоногие носильщики. Кого здесь только не было! И солдаты Ост-Индской компании в ярких мундирах, и элегантные леди в открытых каретах, с кружевными зонтиками, и разряженные туристы, и прочие искатели приключений, и муллы, и богатые торговцы из мусульман. Под руку со своими благочестивыми женами, словно мыши, шныряли миссионеры, потупив глаза, семенили монахини. А на перекрестках по многу лет в одной позе, надеясь таким образом вырваться из круга перерождений, сидели и стояли костлявые садху, чью одежду составляла лишь пропыленная набедренная повязка.

Суматоха больших улиц просачивалась в закоулки, продолжалась на головокружительно крутых лестницах многонаселенных кварталов и трущоб. Мужчины, женщины, старики, дети, обвешанные золотыми и серебряными украшениями, в разноцветных шелках или скромном хлопковом платье, спешащие по делам или слоняющиеся в безделии, а также грязные, завшивленные, истощенные до полусмерти оборванцы, у которых не оставалось сил ни на что другое, кроме как, съежившись в комок, дремать у стены. Уличные музыканты, торговцы, воры, нищие и проститутки, серебряных дел мастера, с отсутствующим взором жующие какую-то траву или попивающие чай в ожидании клиента, ремесленники, тут же, на улицах, ремонтирующие обувь, кующие металл или ткущие полотна.

Чаны кожевников и красильщиков распространяли резкий запах урины, уксуса и кожи. Город пах потом, пылью, навозом, свежеструганной древесиной, карри и перцем, мускатом, корицей и розовым деревом, нагретым солнцем камнем и жареными орехами, металлом и кровью забитых животных. Все это мешалось с запахом тлена и смерти, проточной воды и зелени бесчисленных багов, вареного риса и раскаленного железа. Иногда слышались песни. Хиндустанские и арабские, персидские и английские, на урду, гуджарати и других языках и наречиях полуострова, они разносились по улицам, подобно причудливо извивающимся завиткам дыма.

Если Дели до сих пор не погрузился в абсолютный хаос, то в этом была заслуга городских властей и всепроникающей местной бюрократии. Территория города была поделена на двенадцать тан – округов, управляемых танадарами. Каждый тан, в свою очередь, объединял в себе несколько махалли, кварталов, во главе которых стояли махалладары.

Но именно эта административная упорядоченность стала невидимым барьером для проникновения в город троих беглецов. Один танадар за другим отрицательно качали головами, провожая настороженными взглядами измученных и истощенных всадников. А может, и присутствие среди них оборванца-сахиба со светлой кожей и голубыми глазами сыграло свою роль. Так или иначе, но просьба беглецов о предоставлении им приюта везде встречала категорический отказ. Даже вид беременной женщины не мог смягчить сердца танадаров. А монеты, которыми отчаянно потрясал Мохан Тайид, лишь усиливали подозрение.

Солнце уже пересекло зенит и теперь, похожее на раскаленный металлический шар, спускалось за городскую стену, придавая башням Красного форта зловещий кровавый оттенок. Скоро должны были закрыться городские ворота, а путники все еще не имели пристанища на ночь.

Усталые и обессилевшие, они встретили наступление сумерек, когда перед ними захлопнулись последние ворота. За день они обошли почти весь город внутри крепостных стен и теперь находились неподалеку от входа, через который въехали сюда утром. Внезапно взгляд Ситары упал на нищего слепца, ощупью пробирающегося вдоль крепостной стены, и она содрогнулась от жалости и ужаса.

– Здесь для нас места нет, – вздохнула Ситара. – В этом городе витает запах смерти. – Она умоляюще посмотрела на Уинстона и брата. – Поедем отсюда: здесь нам искать нечего.

– Хорошо, – кивнул Мохан. – Но на сегодняшнюю ночь нам нужен приют, чтобы не вызвать еще большего подозрения. – Он спешился и обратился к нищему на урду.

Старик чуть слышно прохрипел что-то в ответ, уставив на Мохана мертвые глаза. А когда тот протянул ему монеты, поблагодарил, недоверчиво ощупывая милостыню кривыми пальцами.

– Неподалеку отсюда есть постоялый двор для паломников, – пояснил Мохан, вскакивая в седло. – Надеюсь, там нам повезет.

Они поехали по широкой Куча-ад-дин-хан, вздрагивая от предательски громкого цокота копыт по пустой мостовой, и в конце концов оказались на площади в форме полумесяца, посредине которой уютно плескал фонтан. В дальнем ее конце, от которого отходили три улицы, приветливо манил огнями постоялый двор.


Паломники, такие же измученные оборванцы, съехавшиеся сюда для поклонения и совершения жертвоприношений индуистским божествам, встретили их приветливо. Точнее, в этой пестрой толпе садху, мужчин и женщин, стариков и молодых крестьян с женами и визжащими детьми, никто не обратил внимания на трех путников, за пару рупий пристроившихся в дальнем углу переполненного людьми зала.

Здесь никто и не думал соблюдать тишину в ночные часы: мужчины и женщины болтали, сновали туда-сюда галдящие дети, кто-то играл в кости, кто-то молился. Но ничто не могло помешать повалившимся на соломенные матрасы беглецам погрузиться в тяжелый сон.

Вытянувшись на койке возле стены, Уинстон еще некоторое время вглядывался в толчею зала. Внезапно его охватило чувство абсолютной нереальности происходящего. Ему почудилось, что последние несколько недель он провел во сне: так непохоже было то, что он испытал за это короткое время, на его предыдущую жизнь. «Почему я здесь? Как так получилось?» – пронеслось в его усталой голове, прежде чем он почувствовал рядом округлившееся тело Ситары и закрыл глаза.

Казалось, прошло совсем немного времени, прежде чем кто-то потряс его за плечо. Первое, что увидел Уинстон, с невероятным усилием подняв веки, был испуганный взгляд Ситары. Рядом мелькнуло лицо Мохана, прижимавшего к губам палец. Уинстон моргнул и вскинул голову. Немногочисленные зажженные лампы бросали на тела спящих путешественников дрожащие тени. Наконец-то усталость взяла свое, и суета улеглась. Теперь отовсюду раздавался лишь храп да где-то плакал младенец. Уинстон вопросительно посмотрел на Мохана, но вскоре услышал все сам: по каменному полу стучали тяжелые сапоги, отрывисто, по-военному бормотали мужские голоса.

Мохан кивнул и показал на деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Все трое встали, прижимая к груди нехитрые пожитки, словно чтобы заглушить стук сердца, и начали осторожно пробираться между спящими, опасаясь ненароком толкнуть кого-нибудь или испугать неожиданно резким движением. Медленно, дюйм за дюймом Мохан открыл дверь как раз настолько, чтобы путники один за другим смогли выскользнуть на свежий ночной воздух. И стоило им переступить порог постоялого двора, как внутри поднялся шум: визжали женщины, ругались мужчины, плакали дети. Это воины раджи переворачивали все вверх дном в поисках троих беглецов.

Они понеслись со всех ног через задний двор на улицу, под прикрытие вытянувшихся сплошной цепочкой домов. Крысы в панике разбегались из-под ног и, остановившись на безопасном расстоянии, с любопытством глядели на них. Вдали послышались топот и громкие голоса. Закрытые ставни и запертые двери не оставляли ни малейшей надежды куда-нибудь ускользнуть. Молодые люди свернули в первый попавшийся узкий переулок.