Дина тихо засмеялась. Посмотрев на мать, пожала плечами:

– А ведь так и будет! Правильно говорят…

– Будет тебе?! Будет, лиходейка?! Совести хватает улыбаться?! – снова взвилась Дарья. – Да что ж это за напасть на мою голову?! Разорваться мне с вами, убиться в лепёшку?! Стыдно слушать, как раклюшку чужую нахваливают, а мою собственную дочь… Дина! Ну, скажи мне, что ты сейчас здесь уселась?! Взобралась на перину и сидит царевной шамаханской! Другие девки у «сапожни» пляшут, копейки ловят! Меришка час назад туда умчалась, а ты что?! Ты, бессовестная, я спрашиваю, – что?!

Дина поднялась. Пристально глядя на мать, сбросила с ног разбитые ботинки, откинула за спину косу, стянула со спинки кровати шаль и пошла к двери.

– Чяёри, куда ты? – озадаченно окликнула её Дарья.

Дина обернулась с порога, смерила мать холодными серыми глазами.

– К «сапожне». Плясать.

– Дина!.. Стой, бандитка! Вернись, проклятье моё, кому сказано!!!

Но дочь ушла. Дарья медленно села обратно на постель, обхватила голову руками и застыла.

До сапожной будки Дина не добралась, хотя, выйдя из дома, в самом деле решительно зашагала было к базару. Но когда в воздухе отчётливо стали слышны завывания гармошки и голоса девушек, она вдруг круто повернулась на пятках и с той же решимостью двинулась в другую сторону.

Ноги сами унесли её за церковь, к старому запущенному кладбищу, окружённому столетними липами и клёнами, которые даже сейчас, еле зеленея, роняли густую тень на покосившиеся надгробия и рассыпающиеся ограды. Дина долго бродила по пустым, едва заметным тропинкам между могилами, слушая щебет птиц в кустах сирени и акации, вдыхая свежий, ещё сырой воздух. Уходить не хотелось. Несколько раз она принималась плакать – без рыданий, тихо, сама не сразу понимая, что это за капли обжигают щёки. Поняв, вытирала лицо, садилась на поваленный камень или на траву, долго сидела неподвижно, глядя на чуть покачивающиеся над головой ветки, все в сквозной, молодой зелени. В какой-то миг девушке померещилось, что она слышит со стороны залитого солнцем косогора голоса, и один из них, кажется, принадлежит Мери, но Дина не пошла туда. Потом раздались смех и перебранка девчонок, возвращающихся с базара. Дина, словно проснувшись, огляделась вокруг и поняла, что наступили сумерки. Между надгробьями легли синие тени, острее запахло свежестью, почти совсем опустившееся за слободу солнце едва просвечивало тёмным золотом между крышами. Дина вскочила, покаянно подумав о том, что умудрилась пробродить здесь весь вечер и мать дома, верно, с ума сходит. Схватив с травы шаль, девушка бросилась бегом.

Бежать через косогор было неудобно, но Дина храбро скатилась по крутому склону вниз, к ракитовым кустам: так получилось гораздо быстрей. Оставалось пересечь хлипкий мостик через недавно разлившийся ручей, вскарабкаться вверх – и вот уже заборы Цыганской слободы. Дина успела выбежать к ручью, когда дорогу ей перегородила чья-то тень. Знакомый протяжный голос сказал:

– Лачо бэльвель[68].

– И тебе, – машинально ответила Дина, останавливаясь. Перед ней стоял Мардо. Он загораживал ей дорогу и, похоже, не собирался уходить.

– Что ты? – уже немного сердито спросила Дина. – Пьяный, что ли? Пропусти, я домой тороплюсь! – И голос её упал до шёпота, когда Дина поняла, что Мардо шагу в сторону не сделает. – Митька… Морэ, господь с тобой, что ты?..

Шагнув ей навстречу, Мардо с силой взял девушку за обе руки. Закусив губы, Дина рванулась было в сторону – Митька удержал. Она закричала, но сильный, ослепивший болью удар в лицо заставил её замолчать.


О том, что он оставил на косогоре свою шинель, Сенька вспомнил вечером, когда устраивался спать в конюшне и понял, что для удобного ночлега чего-то не хватает. Уже смеркалось, и, разумеется, лучше было сходить в дом и попросить у бабки старую перину. Но шинели оказалось страшно жаль, и Сенька понял, что глаз не сомкнёт, думая о том, лежит ли одёжа там, где он её бросил, или какой-то добрый человек успел прибрать её к рукам. Сопя от досады, парень вскочил, выругал ни в чём не повинного вороного, просившегося вместе с ним, и вылетел из конюшни.

Когда он добрался до косогора, уже совсем стемнело, над Днепром поднялась жёлтая, как монета, луна, и перед Сенькой на траве вытянулась его тень. Тень была длинная и нелепая; парень даже замедлил шаг, разглядывая её, и сразу заметил свою шинель, валяющуюся там, где он её оставил: у большого камня. Он наклонился – и едва успел отскочить в сторону, когда совсем рядом, с треском ломая ветви, кто-то очертя голову вылетел из кустов. Сенька выпрямился. С недоумением проводил глазами тонкую девичью фигуру, убегавшую прочь через косогор, и только через мгновение узнал Дину.

– Динка?.. Динка! Эй! Ты куда?!

Ответа не было. Сенька припустил следом. В груди запрыгала, разрастаясь, тревога.

– Дина! Динка, стой! – орал он вслед. – Стой, дура, догоню!!!

Какое там… Дина, кажется, даже не слышала его голоса и летела опрометью через кусты, по затянутой туманом траве, вверх по обрывистому берегу Днепра – и, когда Сенька догадался, куда её несёт, у него вспотела спина от страха.

– Динка!!! Убью, дура, не смей!!! Убью!!!

Она не отзывалась. И позже Сенька сам не мог понять, как, на каких крыльях он перелетел эти последние несколько саженей до обрыва, под которым бежала чёрная, затуманенная вода с зыбким пятном лунного диска, как успел схватить Дину – грубо, поперёк живота, – как немедленно получил кулаком в лицо, как, едва уворачиваясь от лязгающих зубов, отволок бешено выдирающуюся девчонку подальше от обрыва, как швырнул её на траву.

– С ума сошла? Ты что?! Белены объелась? А если б меня не случилось?! Что стряслось-то у тебя?

Не ответив, Дина вскочила и снова кинулась к обрыву. Сенька схватил её за плечи, не удержался на ногах, и они вдвоём повалились в мокрую траву. Луна осветила запрокинутое, искажённое лицо Дины, и только сейчас Сенька со страхом увидел, как сильно девушка избита. Левый глаз совсем заплыл, на скуле – ссадина, кровь размазана по щеке, тёмные пятна запеклись в углу вспухших губ… Полураспущенная коса спутанными прядями рассыпалась по плечам, а плечи… были голыми. Когда Сенька сообразил, что рубашка Дины разодрана до пояса, у него задрожали руки.

– Б-б-бог ты мой… Кто?! Гаджэ?! Динка, дэвлалэ, да как же… Дина, девочка, кто?! Какая сука, пхэнори?![69] Гаджэ? Халадэ?! Да говори же, говори, не молчи, ну?!

Дина молча трясла головой, беспомощно закрывая руками грудь и плечи.

– Пусти… пусти… пусти меня, пожа-а-алуйста… – как заколдованная, монотонно повторяла она. – Сенька, родненький, пусти, ради бога… Я всё равно умру… Всё равно теперь… Сенька, мне же так лучше будет… Какой только чёрт тебя принёс?!

– Да кто это с тобой сделал, скажешь ты мне, холера, или нет?! – В голос заорал Сенька.

Сдавленно вздохнув, Дина назвала имя.

Сперва Сенька решил, что ослышался. Перевёл дыхание, медленно, как можно спокойнее попросил повторить. Дина повторила. И, глядя в её мокрые от слёз глаза, Сенька понял, что девушка не врёт.

– Пошли, – коротко произнёс он, поднимаясь с травы и давая Дине руку.

– Сенька, я не могу… Убей меня, я теперь не пойду… Не пойду к нашим…

– Пойдём, – повторил он, помогая ей подняться.

Они дошли до косогора. Сенька поднял свою шинель, завернул в неё Дину и снова взял девушку за руку.

– Идём.

– Я не пойду… Говорят тебе, я не…

– Тихо! – вдруг перебил её Сенька.

Совсем рядом, в темноте, ему послышался короткий свист. Сенька повернулся. Из тумана не спеша вышла знакомая фигура.

– Чяворо? – сплюнув в сторону, удивился Мардо. – Ты здесь зачем?

– А ты?.. – хрипло отозвался Сенька.

Дина рванулась было в сторону, но он удержал её.

– Ты её не слушай, – мельком взглянув на девушку, посоветовал Мардо. – Наговорит ещё…

– Скажешь, не твоя работа? – едва сдерживаясь, спросил Сенька.

Холодная, мокрая рука Дины вертелась и дёргалась в его ладони, Сенька чувствовал: стоит хоть чуть-чуть ослабить хватку – и девушка снова кинется к реке.

– Отчего ж, моя, – не стал отпираться Митька.

Да это и не имело смысла. В лунном свете было отчётливо видно, что Дина сражалась до последнего: вся физиономия Мардо оказалась расцарапана в кровь, рубаха порвана от ворота до пупа, волосы всклокочены. Сенька смотрел на него и проклинал себя за то, что не вспомнил об оставленной в траве шинели хоть пятью минутами раньше.

– Ты с ума… – начал он и не закончил, понимая, что ничего путёвого сказать не сможет. Да и говорить тут было ни к чему, а убить на месте Мардо Сеньке мешали дрожащие пальцы Дины в его ладони, которые ни в коем случае нельзя было выпускать.

Мардо, ворча, сел, провёл ладонью по мокрой траве, затем – по лицу, размазав ещё не подсохшую кровь. Зашипев от боли, выругался:

– Шалава проклятая… Дралась так, паскуда, точно было что беречь, ей-богу… Динка, сука, чего ты взбесилась-то так, коль уж пробита?!.

Дина, сдавленно всхлипнув, бросилась в сторону. Сенька удержал её. Мардо, посмотрев на них, усмехнулся:

– Чяворо, да ты на меня волком-то таким не гляди. Я правду говорю, вон и девочка подтвердит. Я ведь с ней по-доброму думал – не захотела. Говорил, что женюсь… Динка, что молчишь, отвечай – было иль нет?! Хотел на юг её увезти, к господам… Не захотела ведь, дура, по-хорошему-то! – Мардо, длинно сплюнув себе под ноги, отвернулся.

– Не захотела по-хорошему, так тебе по-плохому приспичило? – хрипло спросил Сенька.

– Да говорят тебе, чёрт, что я женился б на ней! Что – не веришь? Спроси у неё, спроси! Говорил – брошу Юльку, в Крым тебя увезу! Ну да, силой взял… Так не давалась же! Поглянь, что мне с рожей сотворила! А чего трепыхалась – непонятно! Пробитая Динка, клянусь тебе, насквозь пробитая! Да она и сама скажет!

– Я знаю, – глухо произнёс Сенька.

Митька не услышал его слов, потому что в эту минуту Дина, неловко, тяжело осев на землю, заплакала. Глядя на содрогающийся комочек у своих ног, Сенька понял, что теперь она уже никуда не побежит. И только тогда, высвободив руку из её трясущихся пальцев, ударил Митьку в челюсть. И они, сцепившись и рыча, покатились вниз по косогору.