Она не ошиблась: подруга в самом деле была там, за конюшней, и её хохот разносился на всю улицу. Несколько цыганских девчонок – растрёпанных, заливающихся смехом – вовсю лупили друг в дружку крепкими, скатанными из мокрого снега снежками. Босые ноги девушек утопали в талой воде. Тут была и Мери – в продранной на локтях кофте, в обтрёпанной юбке, уже промокшей доверху и облепившей колени. Подруга с весёлым визгом скакала по лужам, уворачиваясь от комков снега, и Дина наблюдала за ней с изумлённой улыбкой.

– Хороша ракли, верно? – вдруг произнёс у неё за спиной знакомый протяжный голос.

Вздрогнув, Дина обернулась.

Митька Мардо сидел на брёвнах поленницы и смотрел на неё. Дина не видела его больше месяца: он куда-то пропадал из города, цыгане ничего не знали о нём. Копчёнка, правда, ходила невесёлая, иногда о чём-то подолгу шепталась со свекровью и, кажется, неважно себя чувствовала: случались недели, когда она не уходила из дома «добывать» и крутилась по хозяйству, молчаливая и злая. Цыганки расспрашивать её не решались: в дурном расположении духа Юлька могла запросто достать кулаком.

– Митька? – удивилась Дина. – Вернулся, стало быть?

– Выходит, так, – ответил Мардо, доставая спички и закуривая папиросу: цыганской привычки к трубке у него не было.

Дина молча смотрела на него. Митька показался девушке похудевшим и ещё более чёрным, чем был, но в общем не изменившимся. По крайней мере, к шрамам на его физиономии за последние два месяца не прибавились новые. Спрашивать Митьку, где его носило столько времени, не было никакого смысла, да Дину это и не интересовало, и она, отворачиваясь, проговорила:

– Шёл бы в дом, там твоя Юлька с утра крутится. Покормит чем ни есть.

– Не голодный, – отказался Мардо, выпуская дым и снова с наслаждением затягиваясь. – А вот ты что-то совсем худа стала, чяёри. Одни глазищи торчат.

– С чего сейчас толстеть-то? – пожала плечами Дина.

Ей уже было досадно на то, что она задержалась у поленницы: Мери и другие девчонки умчались прочь по подтаявшему снегу. Их смех доносился уже с улицы, а бежать за ними Дине не хотелось. Она уже подумывала, не покричать ли Мери, когда Мардо вновь окликнул её:

– Книжки-то все прочла?

– Давно… Ещё до Крещения.

– Лихо! – с уважением сказал Митька. – Я думал, тебе этакой горы до будущей зимы хватит.

– Всё равно спасибо тебе, – спохватилась наконец Дина. – А то б я вовсе со скуки умерла. Я всё хотела тебя поблагодарить, так тебя опять куда-то ветром сдуло… Где ты столько взял их? На базаре?

Митька усмехнулся, блеснув острыми зубами. Улыбка эта Дине не понравилась.

– Зачем на базаре? В одном дому недалече. Два года назад мужики барское имение растащили, сдуру и книги похватали, а на что им? Так и валялось по хатам на растопку. Я им махры полфунта отсыпал – так они мне со всей деревни стащили, насилу поднять сумел.

Дина вежливо улыбнулась в ответ, незаметно передёрнув плечами. Вздохнула.

– Что ж… Пойду. Я Меришку искала, а она вон умчалась куда-то…

– Как раклюшка оцыганилась за одну зиму-то, а? Босиком по снегу скачет! – снова ухмыльнулся Мардо, кивая за забор, откуда доносился смех Мери. – А ведь княжна!

– Жизнь такая теперь, – нехотя отозвалась Дина: ей было неприятно говорить о подруге с Мардо. – Всё вверх ногами перевернулось. Ты вон у нас едва грамоте разумеешь, а каким большим начальником в Москве сделался! А князья нынче не в чести. Уж лучше цыганкой быть, чем дохлой в овраге валяться.

– Цыга-а-анка из неё… – издевательски присвистнул Митька. – Жид крещёный, конь лечёный… Наши-то смеются, поди, над ней?

– Это надо мной они смеются, – спокойно ответила Дина. И уже повернулась, чтобы уйти, но протяжный голос снова догнал её.

– Динка, я тебя всё спросить хочу…

– О чём? – удивилась она, оглядываясь. И даже слегка испугалась, когда увидела, что Мардо уже не сидит на поленнице, а стоит прямо перед ней, и сощуренные чёрные глаза смотрят на неё в упор.

– Что ты, морэ?.. – совсем растерялась Дина.

– Я спросить хотел… – Митька больше не улыбался, и от его взгляда по спине девушки пробежал холодок. – Чего ты здесь дожидаешься? Пока цыгане до травы досидят, пока запрягутся, пока тронутся, пока у каждой станицы постоят… Даст бог, только к Петру-Павлу до Ростова доберутся, а к тому времени, может статься, там уже красные будут. Вы ж тут живёте, как совы в дупле, ничего знать не знаете, а я в городе всякое слыхал. Бьют господ-то ваших. Насилу-насилу они на югах держатся пока. Покуда ты с табором туда дотрюхаешь, глядишь – новая власть повсеместно станет.

– Всё может быть, – ровно произнесла Дина, почувствовав, как болезненно дёрнулось сердце. Она сама не раз думала о том, что говорил сейчас Митька. – Но что ж поделать? Я ведь не могу одна через пол-России помчаться. Да если б и могла – кто меня отпустит? Мать и слышать не захочет, она от табора – никуда.

– Одной, конечно, без надобности, – Митька выплюнул окурок. – Со мной поедешь?

– Как?.. – совсем растерялась Дина.

В её взгляде, устремлённом на Митьку, было такое искреннее недоумение, что тот обозлился до темноты в глазах:

– Вот так! Молча! Замуж тебя, дура, зову, по-честному! Пойдёшь, что ли?!

Некоторое время Дина молчала, не сводя с него глаз. А затем убеждённо сказала:

– Митька, воля твоя, ты пьян. А я дура, что до сей поры не догадалась. Ещё болтаю стою тут с тобой. Иди спать, Юлька уложит.

– Да где я пьян, зараза?! – взвился Митька. Впрочем, тут же успокоился, снова достал папиросы, сунул в рот одну. Держа её в зубах и ища по карманам спички, невнятно проговорил:

– Ты, Динка, не беги. Постой, послушай. Я ведь тебе худого-то не хочу. Мы с тобой вдвоём враз до Крыма доберёмся, я знаю как, все дороги знаю, все поезда. Там сейчас всё, как при царе, – и господа, и офицерьё золотопогонное, и тиятры, и рестораны. Сразу запоёшь, как пела, тебя рая на руках носить будут, весь Крым на тебя съезжаться станет. Поживём в Крыму иль в Одессе, посмотрим, как дела у гаджэн пойдут. Ежели совсем худо станет – можно и за море… Господа-то, кто поумней, давно перебрались. И нам с тобой туда дорога. Жить-то повсюду можно, рестораны везде есть, будешь петь, а я – при тебе… Годится тебе так? Смотри, для тебя же лучше хочу. Что тебе здесь-то за жизнь? – Он уверенно взял Дину за руку, продолжая смотреть ей в глаза.

– Ты с ума сошёл… – пробормотала девушка, отворачиваясь и безуспешно пытаясь вырвать пальцы из сильной, жёсткой ладони Мардо. – Пусти, ещё увидит кто-нибудь, что ты… Ты рехнулся совсем, куда мне с тобой ехать?! У тебя же жена!

Мардо только усмехнулся. Глядя в бледное, испуганное лицо Дины, произнёс:

– Да не трепыхайся ты, безголовая. Подумай, коли хоть какие-то мозги есть. Прикинь. Что тебе здесь, в таборе? Как жить будешь? Пока зима, да ты болела – тебя не трогали, а весной, летом? Думаешь в палатке отсидеться? Тоже по деревням побираться пойдёшь – а как по-другому-то? Здесь табор, твои романцы никому не надобны. Бабы другим промышляют.

– А то я без тебя не знаю… Да пусти же, закричу вот!

– Кричи, дура, коль глотки не жаль, – спокойно разрешил Митька, сжав руку Дины так, что она ахнула от боли. – А лучше бы думала, как жить будешь. На дорогах убиваться с торбой? Али, может, лучше, как прежде, для господ по ресторанам петь?

Дина вдруг стремительно наклонилась – и Мардо, хрипло выругавшись, выпустил руку девушки: она укусила его до крови. Матерясь сквозь зубы, Митька прошипел:

– Попомнишь у меня, сука…

– Свинья, – сплюнув в талый снег, брезгливо отозвалась Дина. Она уже отпрыгнула на несколько шагов и стояла так, чтобы в случае чего можно было свободно умчаться к дому. – Ещё на шаг подойдёшь ко мне – братьям пожалуюсь! Они тебя так отделают, что смерть за счастье покажется! Взгляни на себя! Кто ты такой, чтоб мне в мужья проситься? Только Копчёнка наша, бедная, тебя терпеть и может, а меня через две минуты стошнит! – повернувшись, она пошла было прочь, но у конюшни Мардо догнал её и, схватив за плечи, так ударил спиной о сырые, почернелые брёвна, что Дина задохнулась.

– Да что ж ты, сволочь!.. Полдня тебя уговаривать?! Или, думаешь, я с тобой не справлюсь?! – оскалился он ей в лицо, и тут уже Дина испугалась по-настоящему. – Пойми ж, дура, что я не просто так, я замуж тебя!.. Что я – не цыган?! Я знаю, ты ж, как все вы, за рубашку свою трясёшься! Будет тебе рубашка, не бойся! Вот с такой «розой», чтоб мне золота в руках не держать! Доедем до цыган, свадьбу сделаем, все увидят, что ты честная! Пойдёт так?! Или доведёшь до того, что с мешком на голове увезу?!

– Пусти, ради бога… – онемевшими губами попросила Дина.

Митька тихо, сквозь зубы рассмеялся, увидев её белое от ужаса лицо.

– Эк ты струхнула-то… Безголовая и есть! Беги, беги, чёрт с тобой. – Он, оттолкнув Дину, отошёл в сторону. – Не нужна ты мне, не беспокойся. Для тебя же лучше хотел.

Дина молча метнулась прочь. Мардо проводил её взглядом, вернулся к поленнице, сел на неё и, уставившись неподвижными злыми глазами на копошащихся в луже воробьёв, задумался.

* * *

В один из тёплых весенних дней на базарной площади Смоленска собралась пёстрая, шумная толпа. Люди, спешащие мимо полупустых прилавков, с недоумением оглядывались на это сборище, подходили ближе в уверенности, что начался очередной митинг или расправа с карманниками, тут же теряли эту уверенность, едва услышав россыпь гармошки и весёлые звонкие голоса, проталкивались, работая локтями, вперёд, – и оставались тут надолго. В середине смеющейся, восхищённой толпы, на пятачке подсохшей земли рядом с пустой будкой сапожника плясали босоногие девчонки из Цыганской слободы.

Стояла уже настоящая весна. Речки и речонки Смоленска давно избавились ото льда, лопнул и Днепр, несколько дней гонявший мимо города тяжёлые серые глыбы льда, и в его освобождённой воде отражались белые горы весенних облаков, стадом ползущих со стороны южных степей. Над городом целый день стояло солнце, молодая зелень лезла изо всех щелей, в домах уже начали варить крапивные щи, заменявшие в эти голодные годы всю еду на свете, на улицах постепенно сохла грязь недавней распутицы, в небе с утра до ночи гомонили птицы. Цыгане бродили по улицам с ошалелыми глазами, и местные знали: табор вот-вот двинется с места. И поэтому толпа народу собралась вокруг таборных плясуний в считаные минуты: все понимали, что вскоре таких плясок уже не посмотришь.