– Керосина-то достать ещё надо.

– Достану, – пообещала Юлька. – К вечеру будет, не беспокойся.

Тифозный барак оказался тесным, переполненным. Для Дины с трудом нашли койку, о месте для Мери и речи не было, и на ночь княжна Дадешкелиани расположилась на полу, сунув под голову кое-как свёрнутые мешки. Цыганки порывались всучить ей хотя бы подушку, однако доктор, справедливо опасаясь «перебежчиков», этого не позволил. Но бутыль с керосином, притащенная Копчёнкой, была получена Мери из рук в руки, и она сразу же принялась втирать вонючую жидкость в роскошные, доходящие до колен волосы Дины. Другие больные зажимали носы, ворчали, но Мери так страстно умоляла их потерпеть немного, уверяя, что Дину с отрезанными волосами не только не возьмут замуж, но и прогонят прочь из табора, на верную погибель, что женщины понемногу смирились: «Пусть их… Дикие совсем, цыгане-то, волосьев, вишь, им жалко! Помрёт девка со дня на день – а волосья всё едино не трожь! Отсталый элемент навовсе…»

Керосин оказался забористым: вши подохли все до одной. Весь следующий день Мери не покладая рук вычёсывала павших в химической атаке насекомых из слипшихся чёрных прядей Дины. Потом притащила три ведра воды – одно с кипятком, два – с холодной водой – и вымыла Дине шевелюру. Узнавший об этом врач схватился за голову – барак едва отапливался, – но все больные хором успокоили: «Этой босячьей породе ничего не сделается! Поглядите лучше, красота какая! И вправду, жаль такое было под ножжицы-то! Надо б её поближе к печке перенесть».

Так и сделали. Дина лежала в забытьи у самого бока ржавой «буржуйки», бледная, а по обе стороны постели свешивались её чёрные, пушистые, похожие на охапки кружев волосы. Мери, вооружившись гребешком и победно поглядывая на доктора, уселась плести «сестре» косы. «Теперь наверняка выздоровеет!»

Мери бодрилась. В глубине души она думала, что ничего не поможет и Дина непременно умрёт. У подруги был страшный жар, ночами она металась по постели, кусая покрытые белым налётом сухие губы, бормотала бессвязные слова, то убегая от кого-то, то, напротив, кого-то разыскивая, звала то отца с матерью, то Зураба, то Мери. Так продолжалось часами, и Мери, ни разу толком не заснувшая во время этих страшных, выматывающих душу ночей, всякий раз готовилась к самому худшему, да и доктора не говорили ничего утешительного. Но приступ проходил, бледная до синевы, измученная, с крупными каплями пота на лбу Дина падала на взмокшую подушку и засыпала, тяжело и хрипло дыша. Мери приносила воды, смачивала губы подруги, будила, насильно заставляя выпивать лекарство, поворачивала на бок, пела какие-то колыбельные, из которых сама же потом не помнила ни слова… А рано утром, когда Дина ещё спала, сбегала вниз, на больничный двор, где обычно дожидался кто-то из цыганской ребятни, и говорила:

– Передай тёте Даше и остальным – всё пока хорошо. Лечат.

Мальчишка солидно кивал и протягивал Мери тряпичный свёрток, в котором обычно оказывалось несколько кусков хлеба и пара-тройка картошек.

– Да вам же самим, наверно, нужно… – смущённо произносила Мери.

– Бабка велела отдать! – строго заявлял мальчишка. – Тебе ж тут хлеба не дадут, с голоду, что ли, помирать собралась? Жуй, дура!

О гибели на войне брата Мери уже знала от Дины и была уверена в том, что и матери тоже нет в живых. Старая цыганка Настя, таборная бабушка Дины, впрочем, сказала ей, что думать так не нужно. «Ты ведь не знаешь ничего, девочка, и своими глазами не видела. Молись богу, авось он счастья пошлёт – встретишься с матерью ещё».

Из уважения к возрасту бабки Мери согласилась с ней, но про себя чувствовала: пустое… Ночами она почти не могла спать: раз за разом ей снились чёрное, непроглядное поле и выстрелы, доносящиеся из оврага. И потому, сбиваясь с ног в тифозном бараке, бегая то за водой, то за медикаментами, шлёпая грязной тряпкой по полу, вынося помои и вёдра с нечистотами, помогая сёстрам, просиживая ночи напролёт у постели мечущейся в жару подруги, Мери в глубине души была даже рада этой запарке. По крайней мере, не оставалось времени на горькие размышления и жалость к себе. О том, что будет дальше, куда она пойдёт из табора, что ждёт её в сошедшей с ума стране, Мери боялась даже задумываться. Воистину, куда легче казалось вычёсывать вшей из Дининых кудрей, держать инструменты при операциях и таскать вонючие вёдра…


В начале ноября повалил уже настоящий снег – густой, мелкий, колкий, мгновенно затянувший все окрестные поля и холмы ровной белой скатертью. Мери сидела возле окна, глядя на падающую с неба бесконечную снежную завесу, и тихонько напевала себе под нос «Гроздья акации», надеясь хотя бы этим заглушить громоподобное бурчание в животе. Сегодня никто из таборной детворы ещё не появлялся, и девушка уныло думала о том, что, видимо, дела у цыганок совсем плохи и в окрестных деревнях не осталось уже ни одного лишнего кусочка. Это означало, что табору, хочешь не хочешь, пора было трогаться с места и искать хлеба в новых местах. Мери понимала, что другого выхода нет, что дети уже изголодались, что нельзя целым табором сидеть и ждать, пока выздоровеет Дина… но при мысли о том, что она останется одна в чужом, холодном, засыпанном снегом городе с больной подругой на руках, у девушки становилось зябко в животе. Она отвернулась от окна, посмотрела на Дину. Та спала – спала спокойно и крепко, впервые за десять дней, ровно и размеренно дыша. Вчера ей стало заметно лучше, и молодой замотанный доктор, прибежавший на обход, даже улыбнулся Мери: «Молодец, товарищ цыганочка, всё-таки выходила сестру! И косы сохранила в целости!»

Мери гордо улыбнулась в ответ, словно по-другому и быть не могло. И сейчас, глядя на худое, бледное, но такое умиротворённое во сне лицо подруги, она подумала: может, оставить её тут одну до вечера и сбегать в табор? Как-нибудь уговорить цыган потерпеть ещё хоть несколько дней, сказать, что Дине гораздо лучше, что через неделю она сможет ехать вместе со всеми?

Девушка отошла от окна, склонилась над подругой. Та не услышала этого, не проснулась – и Мери решилась. Наспех предупредив баб в бараке, что она – ненадолго, что только быстро сбегает к своим и обратно, она схватила со спинки кровати шаль и кинулась за порог.

В бараках топили плохо, и тепло чувствовалось лишь около печи, но когда Мери выскочила на больничный двор, у неё всё равно остановилось дыхание от холода. Было послеобеденное время; из-за сгустившихся над городом снежных туч казалось, что уже смеркается. Мери плотнее закуталась в шаль и побежала, надеясь, что во время бега согреется. Она вихрем промчалась через несколько пустых, засыпанных снегом улиц, миновала безлюдную площадь с покосившейся церковью, пересекла пустырь и оказалась за городом. Мимо выбеленных пургой холмов вилась чёрная лента реки, и Мери должна была спуститься туда, к излучине, возле которой стояли цыганские шатры. Холод пробирал до костей, снег набивался в плохие, стоптанные ботинки, а дышать от быстрого бега становилось всё тяжелее, и в конце концов девушка перешла на торопливый шаг. И почти сразу замерла, услышав вдруг из придорожных голых кустов какие-то всхрапывающие звуки.

«Пьяный заснул», – подумала она и, помедлив, сделала несколько нерешительных шагов к кустам, чтобы растолкать непутёвого пропойцу и не дать ему, по крайности, замёрзнуть на снегу. Но никакого пьянчужки в кустах не обнаружилось. Вместо него там стояла и неприязненно смотрела на растерявшуюся Мери большая, грязная и очень сердитая свинья.

– Господи милосердный… – прошептала Мери. – Откуда ты взялась? Ты чья?

Свинья, разумеется, ничего не ответила. Ещё раз мрачно посмотрела на Мери крохотными глазками с белёсыми ресницами, презрительно всхрапнула и принялась ковырять рылом снег. Девушка охнула. Огляделась. Глубоко вздохнула, всеми силами пытаясь забыть о своём диком страхе перед любой домашней скотиной, кроме лошади. И сделала решительный шаг вперёд.

В глубине души у неё ещё теплилась надежда, что свинья испугается и убежит и она, Мери, конечно же, её не догонит. Но чушка даже с места не двинулась, продолжая с упоением рыться в смешанной со снегом грязи. Мери отломила дрожащими руками ветку, замахнулась и жалобно сказала:

– А ну пошла, зараза! Живо у меня!

К её величайшему изумлению, свинья недовольно хрюкнула и боком вылезла из кустов. На дороге она, правда, вознамерилась было тронуться к городу, но Мери, преодолев отвращение, схватила её за ухо и твёрдой рукой развернула в сторону цыганских палаток:

– А ну пошла! Пошла, пошла! Быстро!

Снег летел в лицо, слепил глаза, холодными каплями стекал по вискам, тая в волосах, но Мери уже ничего не чувствовала. В голове лихорадочно билось одно: любой ценой довести этого страшного зверя до табора, где сидят по палаткам голодные дети, и чтобы никто не попался навстречу, не отобрал… Вряд ли сей геройский план осуществился бы, вздумай свинья сопротивляться, но та вела себя на удивление спокойно. Несколько раз она, правда, всё же останавливалась, заинтересованная содержимым придорожной канавы, но Мери храбро хватала её за уши и, стегая хворостиной, тянула дальше по подмёрзшей грязи. «Господи… и это я! Княжна Дадешкелиани!» – вдруг мелькнуло в голове, и девушка даже усмехнулась. Потом тихо захихикала и наконец уже громко, на всю дорогу, рассмеялась, а когда несколько минут спустя поняла, что с ней случилась истерика, делать что-то было поздно: смех неудержимо рвался из горла, а по лицу, горячие, тут же застывающие на морозе, бежали слёзы.

Впереди уже виднелись верхи палаток и дым костров. Мери с огромным трудом подавила сжимающий горло хохот, вытерла лицо, в последний раз взмахнула хворостиной над щетинистой спиной хрюшки… и рядом вдруг послышался яростный рык: к ней бросились собаки.

Это были таборные псы – лохматые, вечно голодные, злые, почти дикие, и Мери поняла: сейчас её бесценной свинье придёт конец. Отчаяние придало девушке решимости; она подняла над головой прут и с громким криком кинулась прямо на оскаленные пасти: