– Да пропадите вы пропадом! Ты, цыган! Не хочешь отдавать свою лошадь – езжай с нами!

Сенька повернул к нему ещё бледное, потерянное лицо. Вытер глаза грязным рукавом.

– А… можно? Мне – с ней – можно?! Ваше благородие?!!

– Дурак… – отрывисто сказал офицер. Отвернулся и зашагал прочь, неловко засовывая револьвер обратно в кобуру. Солдаты, попрыгавшие на цыганских лошадей, тронулись следом.

Сенька каким-то вихрем взвился на спину кобылы, потрепал её по шее. Обернулся на деда. И Илья почувствовал, как падает куда-то сердце.

– Сенька! Поганец! – завопил он с отчаянием, чувствуя, как срывается голос. – Не вздумай! Да стоит ли она того, холера пузатая?! Куда тебя понесло, то ж война! Ты ведь сам видал! Да тебя в первом же… в первой же… Дэвлалэ! Настя, да скажи хоть ты ему!!!

– Дед, прости, – одними губами прошептал Сенька. Ладонью хлопнул Дурку по лоснящемуся крупу и полетел намётом вслед за удаляющимся к оврагу взводом.

Цыгане стояли как вкопанные, провожая глазами всадника в надувшейся пузырём голубой рубашке. Плакала Копчёнка. Настя вскочила с колен и побежала к мужу.

– Илья…

– Назад лучше и не возвращайся, собачий сын! – не слыша голоса жены, орал Илья вслед внуку так, что у самого уши закладывало. – Я тебя, паршивца, прокля…

Закончить Илья не успел, потому что Настина ладонь на глазах у всего табора крепко запечатала ему рот. Илья, зарычав, отбросил жену на руки невесток, головокружительно выругался – но Сенька уже пропал за холмом и проклятий всё равно бы не услыхал. Илья остервенело сплюнул в ещё не осевшую пыль на дороге, развернулся и, не оглядываясь, ушёл в свой шатёр.

Ночью, лёжа рядом с женой, уткнувшись лицом в её тёплое плечо и чувствуя, как Настя, чуть слышно всхлипывая, обнимает его, Илья спросил:

– Вот скажи, что это за проклятая порода?..

– Есть чему удивляться… Твоя порода.

– Моя?! – вскинулся он. – Ещё чего! Чтобы я из-за скотины… Из-за бабы если б хоть…

– Вот из-за бабы ты б и с места не тронулся. – В темноте не было видно, серьёзна ли Настя или смеётся над ним, но в такой день вряд ли бы она стала шутить, и Илья решил всё же обидеться:

– Как же! Совесть бы имела! Я из-за тебя, дуры, коней красть бросил…

– И всю жизнь о том прожалел.

– Ничего подобного… – проворчал Илья, в тысячный раз удивляясь: откуда эта чёртова баба всё про него знает?..

– Сенька – глупый, молодой… И упрямый, как ты. Даже хуже ещё. Все вы такие, что ж тут поделаешь… Навоюется – вернётся, куда денется.

– Вернётся?! – взвился Илья. – На войну – не в тиятр небось! Сама, что ль, не видала?!.

– Видала. Только Сенька придёт. Я наверное знаю.

Илья только вздохнул, понимая, что жена утешает его. И, зная, что всё равно не заснёт этой ночью, поднялся и вышел из шатра под низкие степные звёзды. И не очень удивился, увидев, как со всех сторон к нему подходят сыновья и внуки, которым тоже не спалось после этого проклятого дня. Нужно было ещё думать, как теперь кочевать без лошадей, и осмотреть тех раненых кляч, которых им оставили взамен.

В глубине души Илья надеялся, что Сенька, посмотрев собственными глазами, что это за война такая, сбежит при первой же возможности. Но день шёл за днём, лето сменилось осенью, цыгане вернулись на постой в голодный, нищий Смоленск, кое-как пробедовали зиму, весной снова тронулись в кочевье – а Сеньки всё не было, и в конце концов Илья понял, что внук не придёт. Больше года о нём не было ни слуху ни духу. Илья сначала расспрашивал о внуке каждого встречного и поперечного: цыган, побывавших на войне, гаджэн, воевавших в тех же местах, сначала белых, потом, на всякий случай, и красных… но о Сеньке никто ничего не знал. «Убили дурака… – всё чаще и чаще стучала в голове тяжкая мысль. – Ни за грош пропал, за кобылку вороную…» Илья смотрел на жену, знал, что Настя думает о том же… и молчал. Почему-то казалось, стоит произнести это вслух – и тогда уж наверняка внук никогда не вернётся. Шли дни, месяцы, вокруг гаджэ творили такое, что душа переворачивалась, но Илья теперь ничему не удивлялся: «Цыгане есть цыгане. Гадженское дело воевать, если нравится, а наше – кочевать. Пусть друг в друга палят, коль заняться больше нечем. Лишь бы нас не трогали».

Два месяца назад, осенью, когда в степи полегла выцветшая трава, которую некому было косить, а ночи стали холодными, табор неспешно тащился по разбитой дороге из Ростова. В придонских степях в этом году творилось такое, что цыгане не чаяли унести ног из-под рвущихся над головой гранат и снарядов, а лошади даже не боялись батарейных выстрелов. Илья привычно ругал гаджэн, испортивших своей никому не нужной пальбой летнее кочевье, в глубине души надеясь, что хотя бы к следующей весне всё это безобразие закончится. Может быть, русские выберут себе если и не нового царя, то хоть какое-то начальство, без которого им, как видно, жизнь не мила, – и тогда снова начнутся ярмарки, лошадиные базары и спокойная цыганская жизнь… Размышляя об этом, Илья брёл рядом с лошадьми, время от времени останавливаясь, чтобы подтолкнуть увязающую в липкой грязи телегу. Сверху накрапывал дождик, степь окутывал нерастаявший с ночи туман, дорога впереди тоже была словно залита снятым молоком. Босые ноги цыганок размеренно шлёпали по лужам вперебой с лошадиными копытами, чмокала грязь под мужскими сапогами, вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь тоскливым криком улетающих журавлей… И неожиданно для всех из тумана в нескольких шагах впереди вынырнул всадник.

– Эй, ты куда прямо на телегу прёшь, раскрасавец?! – сердито вскричала Копчёнка, натягивая вожжи своей таратайки.

Лошади встревоженно заржали, стали. Цыгане попрыгали с телег. Всадник тоже спешился и зашагал к табору, ведя в поводу высокую караковую лошадь. Шёл он быстро, и полы его широкой шинели разлетались как крылья.

– Ой, смотрите, это же романо чяво… – вдруг растерянно произнесла Юлька, выпуская из рук вожжи. – Умереть мне, ромалэ, – амаро!.. Ой! Дэвлалэ! Настя, Настя! Боже мой, посмотри!!!

А Илья ничего не сказал. Потому что увидел вдруг в двух шагах знакомое тёмно-смуглое лицо и большие, чёрные, блестящие глаза. Внук – страшно выросший, раздавшийся в плечах, лохматый и грязный, как болотный чёрт, с длинным шрамом, перерезавшим лоб, в серой шинели внакидку – стоял перед ним посреди лужи и неуверенно улыбался.

– Где Дурка? – чужим голосом спросил Илья.

– Убили. Дед… – Голос Сеньки был тоже незнакомым, другим. – Ты меня тогда проклял или не успел?..

Илья молчал, тщетно силясь проглотить застрявший в горле ком. Наконец откашлялся. Мрачно ответил, тыкая себе за спину пальцем и точно зная, что жена ни жива ни мертва стоит там:

– Вот она не дала… Жаль. Стоило б.

Сенька опустился на колени прямо в лужу, покрыв её всю своей шинелью. И Илья впоследствии клялся, что сам не заметил, как сделал то же самое. И они с Сенькой, стоя на коленях посреди дорожной грязи, обнялись так, что спустя ещё несколько дней кости ныли у обоих. Вокруг плакали и смеялись женщины, радостно удивлялись цыгане, прыгали, обнявшись, дети… А наверху всё кричали и кричали, уносясь за окутанную туманом осеннюю степь, летящие неровным треугольником журавли.

…Сейчас Сенька сидел на самом краешке табуретки, явно смущённый тем, что его усадили за стол со старшими цыганами, неуверенно улыбался, глядя на тётку, а Дарья, взволнованно держа в ладонях его широкую, жёсткую, как жесть, руку, допытывалась:

– Так это что же, чяво, ты полтора года провоевал? Из-за лошади?! Бог ты мой! А с какими хоть воевал-то? С этими новыми, красными? Али с нашими господами?

– Со всякими, – коротко проговорил Сенька. Улыбка с его лица пропала. Илья пристально посмотрел на него. Он и сам не знал, что видел и чем занимался внук в эти годы вдали от своего табора.

Первое время Илья украдкой наблюдал за вернувшимся с войны внуком, опасаясь, что получит теперь ещё одного Мардо. Но, оказавшись снова среди своих, Сенька привычно, словно и не пропадал из табора на полтора года, занялся лошадьми, ни с кем не задирался, водки не пил, пьяным не болтался и драк с цыганами не начинал. Дуркин жеребёнок, за это время выросший в высокого тонконогого вороного жеребца, ходил за Сенькой, как собака, вызывая смех и подначивание цыган. В общем, Сенька казался прежним: только улыбка на его тёмной, помеченной шрамом физиономии гостила теперь редко, да и разговаривал он мало. Единственное, что совершенно не нравилось Илье, – это появившаяся у внука привычка играть со своим ножом, который парень, к восторгу таборной мелюзги, легко загонял в шошку[38] шатра с любого расстояния чуть не на половину лезвия.

– Убери ножик, поранишься не то, дурень! – терял терпение Илья, глядя на то, как внук методично бросает нож с локтя, с плеча, с закрытыми глазами и повернувшись к цели спиной. – Ножички – для дитёв забава, а ты, жеребец, уж полчаса тешишься! Дождёшься – шатра завалится! Что это за игры у тебя взялись, скажешь иль нет?!

Сенька скупо улыбался, прятал нож, но на вопрос деда не отвечал. Он вообще теперь не отвечал ни на какие вопросы. До сих пор иногда по ночам шатёр трясся от бешеных Сенькиных скачков во сне и его криков: «Атака, ваше благородие!.. Атака! Держи коней! Держи коней, орудие к бою… Уходят, проклятые, уходят, лошадей ловите!.. Я намётом, а вы – за стремя!» Вся семья, чертыхаясь, подпрыгивала на перинах. Настя пробиралась к внуку, гладила его по голове, по покрытому испариной лбу, шептала, что на дворе ночь-полночь и в атаку они не пойдут, а посему лучше успокоиться, не пугать цыган, выпить водички и спать… Наутро после таких снов Сенька вставал злым, как чёрт, ни с кем не мог разговаривать, пропадал на полдня из табора, но, к великому облегчению Ильи, приходил обратно неизменно трезвым.

Ни с кем из цыган о времени, проведённом на войне, Сенька не разговаривал, хотя в первые дни после его возвращения только ленивый не допрашивал его с пристрастием: ну, что там, чяво, у гаджэн-то? Стреляли в тебя? А ран-то много? А господ московских не встречал? Сначала Сенька отговаривался коротко и вежливо. Потом – мрачно и уже не очень вежливо. Позже в открытую посылал любопытных к чертям под хвосты. А как-то одним страшным и точным ударом, разбив в кровь лицо, свалил с ног своего двоюродного брата Ваську, вздумавшего допытаться, скольких людей застрелил Сенька на войне самолично. После этого никто не осмеливался больше расспрашивать его. Илья понял, что это совершенно бесполезно, когда Настя с грустью поведала, что внук ничего не рассказал и ей.