Митька был мокрым с головы до ног, щурился на лучину, вытирал мокрую физиономию рукавом. Швырнув к стене кол, он сердито посмотрел на Сеньку.

– С кем ты тут, чяворо? А я через забор лезу, смотрю – в конюшне у Яшки огонёк блестит… Ну, думаю, лошадей свести залезли, дрын схватил, бегу… а это ты! Баба-то где спряталась?

– Какая баба?! Дурка у меня тут…

– Тьфу-у… – разочарованно сплюнул Мардо. – А с ней-то что не поладили?

– Вот, погляди… – Сенька упал на колени рядом с кобылой и начал оглаживать дрожащими пальцами её голову. Дурка не шевелилась. Мардо выдернул из стены лучину, быстро подошёл к лошади; нахмурившись, осмотрел её живот, наклонился, потрогал.

– У-у… Плохо совсем, – он воткнул лучину в притолоку и вытащил из-за голенища длинный, тускло блеснувший синевой нож. Глаза у Сеньки стали круглыми от ужаса.

– Не дам!!! – Он с силой оттолкнул Митьку. Тот, потеряв равновесие, свалился в кучу сена у стены, выронил нож, но тут же вскочил на ноги.

– Рехнулся, сосунок?! – От сильного удара Сенька отлетел к стене, ударился о шершавые брёвна, свалился на пол. Вскочив, бросился было снова – и опять полетел в сторону.

– Да уймись ты! Связывать мне тебя?! Не трону я её, недоумок!!! – заорал Митька. Нож валялся у него под ногами; Мардо быстро поднял его, одновременно доставая из-за пазухи фляжку.

– Угомонился? Открой, полей…

Сенька торопливо вытащил пробку, запахло спиртным. Мардо подставил нож; Сенька вылил на него всё содержимое фляги.

– Что делаешь, убью!!! Малость надо было! Много чести дохлятине твоей! Свети! – оттолкнув Сеньку, Мардо встал на колени рядом с неподвижной Дуркой, наспех перекрестился левой рукой (в правой был зажат нож) – и в свете лучины снова коротко сверкнуло лезвие. Сенька зажмурился. По спине, холодные, противные, ползли струйки пота. Чувствуя, что руки дрожат всё сильнее и что лучина в пальцах ходит ходуном, он понимал, что надо бы воткнуть её в стену, но не мог сделать этого, боясь открыть глаза и увидеть мёртвую Дурку. И сумел вздохнуть, только услышав короткий стон кобылы.

– Ну, что?.. – хотел спросить Сенька, но вместо этого из горла вырвалось какое-то сипение.

Митька не отвечал: он ожесточённо работал руками, копошась, казалось, в самом брюхе лошади. Дурка не мешала ему, часто-часто вздрагивала, и Сенька, снова сев рядом с головой кобылы, начал гладить её лоб и нос. Заговорить с Мардо он боялся, что тот делает – не видел и, только когда Митька поднял голову и, шёпотом выругавшись, перевёл дух, робко спросил:

– Дохлый?..

– Дохлый, как мы с тобой, – проворчал Мардо, вытирая руки сеном. – Вот он, поганец, погляди.

Сенька поднялся на ноги. Тут же схватился за стену, чувствуя, как его шатает. Кое-как сделал два шага и повалился на колени рядом с Мардо. На соломе лежал мокрый малыш – вороной, ногастый и весь какой-то слипшийся, но это-то как раз было правильно…

– Второй раз в жизни такое вижу, – хрипло сказал Митька. – Лежал не тем концом, я его почти что за хвост вытащил. Ну, и резануть малость твою красавицу пришлось.

– А ты раньше… это уже делал? – шёпотом спросил Сенька.

– Не… Вот мать моя один раз так кобыле делала, а я смотрел. Совсем сопляк был, годов двенадцати. Это ещё на Каспии случилось, – Мардо умолк. Впервые на памяти Сеньки Мардо упомянул о своей матери, и Сенька напрягся, ожидая продолжения, но Митька так больше ничего и не сказал. Закончив вытирать руки и подвинув жеребёнка к Дурке, которая, устало повернув голову, начала вылизывать малыша, он умылся из ведра у входа, отыскал в углу свой картуз и, повернувшись к Сеньке, смерил его узкими недобрыми глазами.

– Всё, стало быть… В табор один вертайся, у меня ещё дела тут.

– Какие дела?.. – машинально спросил Сенька, поднимаясь.

– Как сажа бела, – ухмыльнулся Митька. – Я затем сюда, на Живодёрку, и шёл, чтоб тебя упредить… Всё. Дэвлэса[26], чяворо. В деннике прямо сейчас прибери, ей чисто должно быть, чтоб в нутро чего не надо не попало.

Мардо шагнул в мокрый сад, запрокинул голову, осматривая небо, в котором мелькали чёрные, с крупными звёздами, просветы ночного неба, быстро дошёл до забора и уже сидел верхом на запертых воротах, когда услышал:

– Морэ, подожди!

– Чего ещё тебе? – Митька недовольно свесился с ворот. От конюшни к нему бежал Сенька.

– Держи! Забыл… – подпрыгнув, Сенька сунул в руку Мардо нож. Дождавшись, пока тот спрячет лезвие в сапог, смущённо улыбнулся. – Спасибо, морэ. И… прости меня. Ну, что смазал тебе… Не хотел, с перепугу вышло…

– «Сма-азал»… – проворчал Мардо. – Скажи спасибо, настроения у меня не было, а то б я тебя, серебряный, по стене, как блин, раскатал…

– Слезай и раскатывай…

– Да пошёл ты!.. Время тратить… Деду кланяйся. К осени, даст бог, буду, пусть не серчает, – хмуро улыбнувшись, Митька спрыгнул с забора на улицу.

Коротко чавкнула грязь. Наступила тишина. Сенька вздохнул, поскрёб голову и медленно зашагал к конюшне. Там, усевшись рядом с Дуркой, он ещё раз осмотрел жеребёнка, убедился, что тот дышит и копошится, и, превозмогая усталость, поднялся. Мардо прав: в деннике теперь обязательно нужно прибраться.


Дождь кончился к рассвету, но небо всё ещё было обложено тяжёлыми чёрными тучами, и в четвёртом часу утра казалось, что за окном глубокая ночь. В полной темноте, протянув руку, Зураб на ощупь нашёл лежащие на краю стола спички и коробку папирос, закурил. Красный огонёк озарил на миг волосы и щёку лежащей на плече поручика Дины. Она, казалось, спала, но, когда Зураб, сделав несколько затяжек, отложил папиросу, то увидел, что открытые глаза цыганки отрешённо, без всякого выражения смотрят на него.

– Дина?..

– Мне пора, – хрипло произнесла она, садясь на постели. – Утро скоро, не дай бог, хватятся.

– Дина! – Зураб тоже сел, обнял её тёплые, согревшиеся наконец плечи, уткнулся лицом в непросохшие пряди волос. – Дина, боже мой… Как это глупо вышло… Я не должен был, чёрт возьми…

– Дурак, – коротко отозвалась она, прижимаясь к его плечу.

Некоторое время оба сидели неподвижно. На стене медленно, чуть заметно начало проявляться размытое пятно света, пересечённое ветвями деревьев.

– Что с тобой будет теперь? Дина? Нет, как хочешь, я сейчас иду вместе с тобой к Якову Дмитричу и всё ему…

– Вот тогда мне и конец придёт, – серьёзно сказала Дина и, обняв ладонями мрачное, виноватое лицо поручика, грустно посмотрела ему в глаза. – Ах, ты цыган совсем не знаешь, не то что твоя кузина… Зурико, хороший мой, послушайся меня. Я ведь уже сто, тысячу раз всё передумала, ни одной ночи, пока ты здесь, спокойно не спала… Не нужно с отцом говорить. И ни с кем не нужно. Поезжай куда должен, война есть война… будь она проклята. Но адрес, ради бога, адрес оставь мне, я каждый день писать стану, может, хоть пара писем к тебе дойдёт! А потом… ты вернёшься. И всё хорошо будет.

– Дина, но…

– И за меня не бойся. Никто ведь ничего не узнает! А замуж я ни за кого, кроме тебя, не выйду. Никогда. Насильно меня отец не отдаст, я наверное знаю. Ругаться, конечно, будет, но не отдаст. А если всё-таки соберётся, я ему обо всём расскажу, и он не станет… позора не захочет. Значит, всю жизнь смогу тебя ждать.

– Дина, что, если – нет? – тихо спросил Зураб, глядя в серые, полные решимости глаза шестнадцатилетней девочки. – Пройдут годы, у тебя будет семья, ты захочешь детей…

– Без тебя ничего не будет, – слабо улыбнулась она, и у него вновь чуть не остановилось сердце от этой улыбки. – Так уж вышло. Видит бог, я этого не хотела. И не думала никогда о таком. Стало быть, судьба.

Зураб обнял её, и Дина приникла к его груди, обхватив его крепко и отчаянно, как испуганный ребёнок.

– Не уходи… Не уходи… – чуть слышно бормотала она, до боли вжимаясь лицом в его твёрдое плечо. Зураб гладил перепутанные волосы девочки, чувствовал, что рука его дрожит, но сделать с этим ничего уже не мог.

Небо над Живодёркой серело, когда Дина, в кое-как натянутом, ещё мокром платье, со спутанными косами, с невысохшими следами слёз на щеках, влезла на подоконник. Не глядя на Зураба, девушка уже приготовилась было спрыгнуть вниз, но он задержал её, и они снова обнялись.

– Дина…

– Зурико…

– Дина, девочка моя… Я всё сделаю, чтобы вернуться к тебе.

– Я знаю…

– Я люблю тебя.

– Я знаю…

– У нас будет целая куча детей. Как у цыган.

– Да, да… – Дина улыбнулась сквозь слёзы, подняла к нему измученное лицо. – Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…

Не закончив строчки, она отстранила Зураба, закусила губу и, резко отвернувшись, спрыгнула вниз, в полёгшую от дождя траву. И кинулась бежать через сад. Тяжёлые ветви яблонь, качнувшись и уронив на землю водопад капель, сомкнулись за ней. Чуть слышно ударила калитка, прошелестели листья. Тишина. Зураб сел на подоконник и закрыл глаза.

Дверь комнаты чуть слышно скрипнула, в проёме появилось лицо Мери. Зураб не заметил её, и девушка бесшумно сделала шаг назад. Вернувшись в свою комнату и подбежав к окну, она проводила глазами фигурку Дины, исчезающую в зарослях сирени у калитки. Затем отошла от подоконника, прислонилась спиной к стене, перекрестилась и закрыла лицо руками.


Мокрый, потрёпанный ветром сад цыган Дмитриевых осветился сероватыми ранними лучами. Небо на востоке, за церковью, уже слабо розовело, сонно защёлкали в сирени первые птицы, где-то далеко, в Марьиной Роще, сипло заорал петух. Сенька заканчивал уборку, которая шла бы гораздо быстрее, если б он не бросал всё поминутно для того, чтобы в который раз подойти к Дурке и её малышу и убедиться, что с ними всё хорошо. В тяжёлой, усталой голове оставались только две мысли: слава богу, что так всё обошлось, и рассказывать или нет цыганам, как Мардо явился среди ночи и помог кобыле разродиться. Слишком велик был соблазн похвастаться, что он, Сенька, как настоящий таборный цыган, всё сделал сам, но парень прекрасно понимал: здешние опытные лошадники немедленно потребуют подробностей и сразу же убедятся, что появление малыша – не его заслуга. И тем более не поверит дед в таборе. Но сказать, что Мардо перелез впотьмах через забор, сделал всё, что нужно, и тут же снова смылся невесть куда, даже не зайдя в Большой дом, не дождавшись хозяев из ресторана, ни с кем не поздоровавшись?.. Ещё обидятся на Митьку-то. Про него и так говорят всякое, к чему лишнюю грязь лить, родня ведь… Совсем запутавшись, чувствуя, что не может ничего придумать и засыпает на ходу, Сенька кое-как выволок из конюшни последнюю охапку грязной соломы, взял из сарая свежей, вернулся с ней в денник… и чуть не грохнулся на землю, внезапно столкнувшись с кем-то в дверях.