– Дина!!! – заорал он, яростно ударяя кулаком по ставню.

Раздался треск, Дина с круглыми от ужаса глазами кинулась к поручику, закрыв ему ладонью рот.

– Зураб Георгиевич! Господь с вами! Что со мной будет, если…

Но Зураб опомнился сам и, тяжело дыша, опустил голову.

– Дина, этот разговор ни к чему, – хрипло проговорил он. – Простите меня, если я в чём-то грешен перед вами, и… и я сейчас провожу вас домой.

– Не стоит, – сквозь зубы процедила она. – Я сама замечательно доберусь. Клянусь, сразу же… как только вы на меня посмотрите и в глаза, в глаза мне скажете, что не любите меня! Клянусь, в тот же миг!

– Я не люблю вас, – не поднимая взгляда, сказал он. От отвращения к самому себе к горлу подступала тошнота.

– Ещё раз, – приблизившись вплотную, потребовала она. – Только на меня смотрите. Смотрите на меня! Ну?!. Немножко осталось, давайте! Неужто духу не хватит?! Четыре слова! И всё! Ну же, князь!

Посмотреть на Дину он так и не сумел. И повторить сказанное с таким трудом тоже не вышло. Без единого слова Зураб сгрёб в охапку слабо ахнувшую девушку, прижал к себе так, что мгновенно почувствовал, как промокла рубаха от её платья. Она плакала навзрыд, содрогаясь у него на груди, и поручик, гладя мокрые волосы цыганки, сжимая дрожащие плечи, всё не мог успокоить её.

– Дина… Дина, милая, ради бога… Дина, девочка моя, не нужно… Прости меня, я не мог по-другому, прости…

– Я знаю, знаю… Я сразу же поняла… Вам наши наговорили, цыгане… да? Кто-то из братьев, тётки? Вы побоялись, да?

– Я не боялся, поверь. Я не хотел беды для тебя, – Зураб запрокинул ей голову, посмотрел в серые, мокрые, распахнувшиеся ему навстречу глаза, из которых било такое счастье, что у него невольно сжалось сердце. – Дина, мне известны цыганские законы. Я не должен был, я не могу… Идёт война, Дина! Я не знаю, что случится со мной завтра, что будет со всеми нами… Я не могу заплатить за тебя выкуп в хор. Я не могу даже пообещать этого твоему отцу, потому что завтра должен уезжать, и…

– Я поеду с вами! – отчаянно пообещала она.

– Дина! Уж этого я не допущу!

– Я могу ждать… Я могу ждать сколько нужно: два, три года, пять лет… Сколько нужно…

– Дина, я могу не вернуться с этой войны.

– Зураб Георгиевич, вы поймите… поймите только, что… у меня… мне… – У Дины, то ли от холода, то ли от волнения, отчаянно стучали зубы, она едва могла говорить, и, когда Дадешкелиани окончательно перестал понимать её бессвязную, отрывистую речь, он попросту увлёк судорожно прижимающуюся к нему девушку к кровати, заставил сесть и набросил на её плечи свой китель, который Дина тут же сбросила.

– Я его ис-с-спорчу… А вам… вам ехать в-в-в нём… Я… л-лучше…

– Дина, хочешь, мы обвенчаемся с тобой? – сев рядом и взяв её ледяные руки в свои, спросил Зураб. – Возможно, это будет хоть какой-то гарантией для твоего отца?

– Нет. Так ещё хуже окажется, поверьте, – Дина зажмурилась, словно от внезапной боли. Глухо произнесла: – Не знаете вы наших, Зураб Георгиевич. Совсем не знаете.

Наступило молчание. Зураб угрюмо смотрел в пол. Дина, обхватив плечи руками, безуспешно старалась согреться. Дождь стучал в ставни, за садом опять загремело: шла новая туча.

– Я не уйду отсюда, Зураб Георгиевич, – вдруг решительно разворачиваясь к нему, произнесла Дина. – Никуда не уйду. Может быть, это последний раз мы с вами видимся, так куда же я пойду? Что я без вас? Как я жить смогу потом, если… нет, даже думать об этом не хочу! Отвернитесь немедленно!

– Дина…

– Ну, я вам говорю!!!

И Зураб понял, что сопротивляться ей больше не может. Он отвернулся к тёмной стене, но выдержал не больше полминуты, слушая торопливое шуршание её платья. И, не стерпев, повернулся и сдёрнул это платье с головы Дины так, что пуговицы и крючки горохом брызнули во все стороны. Она кинулась в его руки, зажмурившись и оскалив зубы, словно в ледяную воду реки, и последнее, что подумал Зураб, было: как в омут головой… нельзя… не надо… Но холодные, дрожащие губы Дины целовали его, ледяные руки намертво схлестнулись на его шее, мокрые, сочащиеся водой волосы скомкались под его рукой, дыхание было прерывистым, хриплым, по запрокинутому лицу девушки бежали не то дождевые капли, не то слёзы из крепко зажмуренных глаз…

– Зурико… Зурико… Зурико… Сакварело, суло чемо… Ме шен миквархар… Шен – чеми цховреба хар…[24]

– Боже, где ты набралась?..

– Мери выучила… Я нарочно её просила… Не уходи, не уходи, не уходи…

– Я здесь, девочка моя, я здесь…

– Я люблю тебя…

– И я…

– Не уходи… Прошу тебя – не уходи…


Сенька Смоляков проснулся от яростного удара грома над головой и открыл глаза как раз в тот момент, когда просверк молнии осветил сад и полконюшни через растворенные ворота. Не сообразив сразу, где находится, парень вскочил на ноги, зашипел от боли, стукнувшись о край денника, и испуганно осмотрелся. Он быстро сообразил, что заснул в конюшне, дожидаясь, пока ожеребится вороная Дурка, что за стеной бесится гроза и что Дурка так ещё и не освободилась. Сначала парень решил, что проспал совсем немного и у Дурки ещё ничего не начиналось, но, подойдя к лежащей на боку кобыле и ощупав сено рядом с ней, Сенька почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Сено было мокрым и холодным.

– Дурка! Это ты когда ж успела? Вот ведь чёрт… – с досадой пробормотал он, злясь на то, что проспал момент, когда у кобылы отошли воды. Дурка казалась совершенно спокойной, но, потрогав её, Сенька с тревогой убедился, что лошадь горячая, как печка.

Это было совсем плохо. Едва сдерживая охватившую его дрожь, уговаривая самого себя не сходить с ума до времени, Сенька притащил от дверей ведро с водой, поставил под морду Дурке, но кобыла пить не стала. Парень потянулся было ощупать её брюхо, однако и этого она не позволила, нервно мотнув головой.

– Дурка, Дурка, лачинько[25], что ты… Не бойся, я ведь здесь… – уговаривал её Сенька, гладя дрожащей рукой горячую шею лошади и лихорадочно соображая, что же делать.

В Большом доме, кроме нескольких старух и детей, не осталось никого: все уехали в ресторан. Других цыган на Живодёрке Сенька не знал, и обратиться за помощью было не к кому.

– Вот так и чуял, что добром не кончится… Милая, постарайся, прошу, девочка, давай… – шептал он, прижимаясь щекой к шее Дурки, но та лежала неподвижно, тяжело дышала и время от времени мерно взмахивала головой. С трудом взяв себя в руки, Сенька начал вспоминать случаи, когда сам наблюдал роды у кобылы и всё, что по этому поводу рассказывали дед и другие цыгане. Но сам он ничего подобного за свои семнадцать лет не видел: как правило, кобылы рожали легко и быстро, и вмешиваться в это вовсе не было нужды. Что же делается с Дуркой сейчас, отчего она горячая, почему жеребёнка до сих пор нет? Может… может, дохлый он там?!

От этой мысли Сенька чуть не завыл и одним прыжком вскочил на ноги, намереваясь вот сейчас, сию минуту бежать, звать кого-нибудь из взрослых цыган на помощь, пусть даже придётся перебудить пол-Москвы, – и пусть потом смеются над ним, пока не лопнут! Но в этот миг Дурка тяжело приподнялась, посмотрела на Сеньку – и тут же легла назад. И парень понял, что шагу от неё не сделает, потому что Дурка боится ещё больше, чем он.

– Я не пойду, глупая, чего ты испугалась… – Сенька сел на солому возле головы лошади, стиснул между коленями дрожащие руки. – Это ведь у тебя первый… Что ж такое, а? Чего это ты удумала? Хорошо же всё было! Девочка, ну хоть как-нибудь попробуй, ведь подохнешь… И я тут вместе с тобой… Да что ж нам делать, а?!.

Дурка не шевелилась. Сенька обнял её большую голову; прижавшись к ней щекой, почувствовал мучительную дрожь лошади. И, зная, что Дурка понимает каждую его мысль так же, как он чувствует то, что творится в её голове, что так всегда было и прежде, заговорил с ней без слов.

«Отпусти, милушка, я позову кого-нибудь… Может, ещё успеем…»

«Не надо, не ходи. Я боюсь».

«Я очень быстро!»

«Не надо. Ты уйдешь – и я умру».

«Глупая, но я же не знаю, что делать!»

«Я тоже. Но мне страшно. Останься».

– Дурка, Дурка, Дурка… – зашептал Сенька, утыкаясь мокрым от слёз лицом в натянутую, дрожащую шкуру кобылы. – Отпусти, отпусти меня, девочка, прошу, я быстро сбегаю…

Дурка вдруг содрогнулась всем телом, и Сенька взвился на ноги как ужаленный. В кромешной темноте не было видно ни зги, вспышки молний лишь на мгновение освещали край стойла, не давая разглядеть ничего, и он бросился зажигать лучину, воткнутую в стену над ведром воды. Руки дрожали, спички ломались и гасли, мимоходом Сенька подумал, что, не ровён час, учинит пожар в чужой конюшне, а только этого ещё недоставало… Но лучина загорелась в конце концов, и парень, опрометью кинувшись назад и прижавшись к боку кобылы, ощутил вдруг тяжёлые долгие толчки.

– Пошёл?! – не веря своим глазам, прошептал он. – Пошёл?! Живой, значит?! Давай, милая! Давай, хорошая, золотая моя, давай! Ну! Ну! Ду-урка же!

Но кобыла снова протяжно, совсем по-человечески вздохнула, дрогнула и вытянулась. Похолодев от ужаса, Сенька смотрел на неё, боясь дотронуться и понять: всё… Наконец, сделав над собой страшное усилие, протянул руку. Со страшным облегчением убедился, что Дурка жива. Но и тяжёлых, размеренных толчков больше не было. Уставшая кобыла дала себя ощупать, Сенька убедился, что жеребчик здесь, совсем близко… что же она его не выпускает?!

– Ду-урка… – уже безнадёжно попросил он, садясь рядом с головой кобылы и заглядывая в её глаза. – Миленькая, давай ещё, пошло ведь как хорошо… Ещё разок так надо, и всё! А?

Дурка не шевелилась. Сенька машинально гладил её по раскалённой шее, вытирал рукавом лицо. Поднялся было – и Дурка тут же посмотрела на него.

«Уходишь?!»

– Дура несчастная!!! – не выдержав, крикнул он.

– Чяворо, что орёшь? Бабу, что ль, приволок? – поинтересовался вдруг снаружи знакомый насмешливый голос. Ещё не вспомнив, кому принадлежит этот голос, но страшно обрадовавшись тому, что хоть кто-то пришёл, что они с Дуркой больше не одни, Сенька вскочил, кинулся к дверям конюшни – и чудом не сбил с ног входящего с колом в руках Мардо.