Сегодня ее волосы были разделены посередине пробором и стянуты в узел на затылке, гладкие как стекло, блестящие, точно лакированные. Брайони наклонилась, потянувшись за флягой, лежавшей на полу палатки. Лео заметил белую полосу в ее волосах, и снова по его коже пробежал озноб.

«Ее волосы побелели из-за вас».

Это обвинение бросила ему Каллиста.

«И вы поверили Каллисте?»

Лео встретил взгляд Брайони, и его обдало волной жара. Совсем недавно их тела слились воедино, и его возлюбленная вовсе не была против.

Брайони поспешно отвернулась.

— Скоро вам принесут обед, — сказала она. — Бульон из баранины и бириани [9] с курицей. Саиф-Хан приготовил пудинг по случаю вашего выздоровления.

Лео сел на кровати. Брайони точно угадывала все его желания. Пятидневный курс хинина закончился накануне. Желудок больного перестал капризничать. Появился аппетит.

Брайони наблюдала за Лео, он чувствовал на себе ее взгляд, осязаемый, словно прикосновение. Но стоило ему поднять голову от тарелки, Брайони тотчас отводила глаза. А потом снова следила за каждым его движением.

Открыто или исподлобья, украдкой, исподтишка, урывками, она неустанно подсматривала за ним.

— Я заметила фабричное клеймо на подошвах ваших ботинок, — заговорила она наконец. — Их изготовили в Берлине? — В былые времена Лео придирчиво следил за своей внешностью. Вся его одежда отличалась отменным качеством, но и этого было ему недостаточно. Он тщательно отбирал каждую вещь, приобретая лишь настоящие произведения искусства, безупречные работы сапожников и портных. Однако после расторжения брака его охватило безразличие, былая взыскательность изрядно поубавилась. Когда в Берлине ему понадобились новые ботинки, он просто купил пару готовых, вместо того чтобы написать своему лондонскому мастеру. Подобный поступок привел бы в ужас того молодого щеголя, каким был когда-то Лео. — Что вы делали в Берлине? — спросила Брайони, подавая больному вторую чашу бульона.

— Спасибо, — поблагодарил Лео, принимая чашу из ее рук. — Я читал лекции в университете.

Брайони снова наполнила его тарелку горячим бириани.

— Каллиста писала, вы были в Мюнхене. Она уверяла, что вы собрались купить виноградник где-то в Баварии и осесть там, удалившись на покой.

— Мне было двадцать пять лет, немного рановато, чтобы мечтать об уединении и покое в старомодном местечке вроде Баварии.

— Еще Каллиста писала, что вы вскоре передумали и уехали в Америку, в Вайоминг, чтобы заняться разведением скота.

— Не такой уж невероятный план, когда речь идет о младшем сыне в семействе. Но я отправился в Принстонский университет развращать американскую молодежь в штате Нью-Джерси, на несколько тысяч миль к востоку от Вайоминга.

Брайони смущенно откашлялась.

— Я была в Германии, продолжала хирургическое образование в университете Бреслау[10]. И в Америке тоже. Мне удалось пройти обучение в Женском медицинском колледже в Пенсильвании.

— Да, я знаю.

После расторжения брака Лео переехал в Кембридж. Он всегда любил этот город. И с юности мечтал стать лукасианским профессором математики[11] в университете, это звание носил когда-то сам великий сэр Исаак Ньютон. Нынешний профессор занимал свой высокий пост почти пятьдесят лет. Обстоятельство весьма благоприятное для Лео, признанного гения от математики, которому давно прочили блестящее будущее преемника профессора.

Но осенью Лео был уже в Берлине, через год — в Принстоне, а еще три семестра спустя — в Индии.

Признание брака недействительным не избавило Лео от тревоги за Брайони. Он не находил себе места от беспокойства. Неужели никого не волнует, что она одна в чужой стране? Что, переезжая с места на место, все больше удаляется от дома, и если, не приведи Господь, с ней что-нибудь случится, семья окажется за тысячу миль от нее?

Неотступно думая о ней, он презирал себя за слабость, ведь Брайони нисколько не заботила его судьба. И все же, невзирая ни на что, он продолжал незримо сопровождать ее.

Каждый раз, принимая приглашение того или иного университета или научного общества, благо выбор был широк, он выбирал ту страну, куда отправилась Брайони, чтобы не пришлось пересекать океан, если вдруг понадобится прийти ей на помощь.

— Выдумали, что я в Лехе, когда согласились лететь из Гилгита на воздушном шаре? — спросила Брайони.

Лео отпил воды из кружки и кивнул. Их взгляды скрестились.

«Вы были светом моей жизни, моей луной, и, как луна владычествует над океаном, ваши капризы и причуды повелевали волнами моей души».

Возможно, эти слова были преувеличением, но никак не вымыслом.

После обеда они коротко обсудили дальнейший маршрут. Лео хотел тронуться в путь как можно скорее, уже на следующее утро, но Брайони потребовала задержаться еще на два дня. Она предупредила, что после лечения хинином Лео необходим покой, и хмуро пригрозила ужасными последствиями, если больной нарушит ее врачебные предписания.

Вручив Лео старый номер журнала «Корнхилл», захваченный им в читральском гарнизоне, где путешественники оставались на ночлег, она заявила, что чтение поможет ему скоротать остаток дня. Брайони велела больному оставаться в постели, строго запретив любые другие занятия, и сообщила, что отправляется на прогулку.

— Возьмите с собой Имрана, — потребовал он.

Брайони озадаченно нахмурилась: она успела забыть, что находится в таком месте, где женщины редко покидают свои дома и никогда не выходят на улицу без сопровождения. В округе Читрал старые традиции почитались особенно рьяно.

— Хорошо, конечно.

Подождав, пока грозный доктор скроется из виду, Лео встал, вышел из палатки и попросил кули поставить для него складной стол и стул. Он был по-прежнему одет в белую хлопковую индийскую рубаху свободного покроя и такие же штаны — этот простой костюм служил ему пижамой.

Выйдя из шатра под деревья без посторонней помощи, Лео сразу почувствовал себя немного бодрее и увереннее. Необычайно ясный, прозрачный горный воздух придавал линиям четкость, а краскам яркость. Рисовые поля казались пронзительно зелеными, жаждущими солнца и влаги. А каменные склоны были не просто нагромождением скал, но ребрами долины, защищающими узкую полоску плодородной земли от грубых и жестоких стихий.

Подставляя лицо закатному солнцу, Лео уселся за стол и раскрыл свою тетрадь. Легкий прохладный ветерок взъерошил его волосы.

За два года, прошедшие после расторжения брака, Лео не создал ничего нового. Он занимался преподавательской деятельностью и рецензировал работы других математиков, с которыми поддерживал научную переписку, однако ему так и не довелось испытать долгожданного озарения. Даже начав разрабатывать новые постулаты, он только испещрял листы банальными каракулями, вся его писанина была лишь бледной тенью прежних откровений.

Унизительное сознание, что ему никогда не добиться блестящих успехов, достигнутых в юности, причиняло мучительную боль. Похожее чувство он испытывал, размышляя о своем неудавшемся браке. Со страхом и отчаянием думал он о том, что изящество, блистательная непринужденность и легкость, отличавшие его первые работы, возможно, навсегда остались в прошлом. Ушло то время, когда он фонтанировал идеями и совершал открытия в перерывах между альпинистскими экспедициями, сафари и множеством других увлекательных приключений. Тогда он был молод, любил повеселиться и купался в лучах славы.

Через час он отложил тетрадь и, достав походные шахматы, прелестную вещицу, приобретенную в читральском гарнизоне, начал играть с самим собой. Как и следовало ожидать, игра закончилась ничьей.

Лео снова расставил фигуры на доске. Белая королевская пешка, черная королевская пешка, белая слоновая пешка — начало классического королевского гамбита. В предыдущей партии он отклонил гамбит, а на этот раз взял белую королевскую пешку черной. Королевский гамбит принят.

Лео оперся локтем о стол, подперев ладонью подбородок, и задумался над следующим ходом.

— Не слушаетесь доктора? — Солнце успело зайти за горы, однако и в бледном свете сумерек Лео заметил, что щеки Брайони порозовели после прогулки. — Нет, не вставайте.

— Сидя на стуле, устаешь не больше, чем в постели, — примирительно заговорил Лео, сделав знак ближайшему кули принести кресло для Брайони.

— Ладно, скорее заканчивайте партию. Разгромите самого себя. Я попросила Саиф-Хана подать ужин пораньше. Вам нужно больше отдыхать.

— Разгромить себя не так-то просто.

— Что ж, тогда это придется сделать мне, — обронила Брайони, опускаясь в кресло.

Лео невольно рассмеялся.

— Вы думаете, что в шахматах вам нет равных? — вскинула брови Брайони.

Лео, протестуя, поднял руки вверх. Не то чтобы он так думал, просто с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать, никому не удавалось обыграть его в шахматы.

— Ну, раз вы такой сильный противник, я буду играть белыми.

Белым принадлежал первый ход. Это была самая малая уступка, о которой Брайони могла его попросить. Обычно Лео предоставлял тем, кто садился с ним играть, значительную фору.

Брайони продолжила начатую им партию, сделав ход белым королевским конем. «Гамбит коня», — отметил про себя Лео, ответив коневой пешкой.

— Я не знал, что вы играете в шахматы.

Брайони выдвинула вперед ладейную пешку.

— Наверняка вы еще многого обо мне не знаете.

Лео переместил коневую пешку на одно поле.

— Так расскажите мне о себе. Иначе я останусь в неведении.

Конь Брайони перескочил через стройную линию из четырех пешек, занимавших клетки е4, f4, g4, и h4. Конь Лео вступил в противоборство. Белый конь скакнул назад, выведя из игры черную коневую пешку. В ответ Лео снял королевскую пешку Брайони.