— А что за диверсию вы задумали? — спросила Лизетт, внезапно охваченная дурным предчувствием.

— Я устрою пожар в комнатах Мейера.

— Вы с ума сошли! Думаете, часовой бросит столовую и побежит тушить пожар? Совсем не обязательно. А если даже и так, то у вас будет очень мало времени.

— Времени мне хватит, — уверенно заявила Элиза.

— Это безумие! — бросила Лизетт, удивляясь, что Поль Жильес счел Элизу более опытной, чем она, в таких делах. — Вы спалите замок, но ничего не добьетесь! Знаете, как поступят немцы, когда паника закончится и они обнаружат, что бумаги пропали? Ведь они не подумают, что их стянул случайный воришка. Немцы сразу догадаются о причине пожара и не станут долго искать виновных. Они нас расстреляют! Всех, включая маму и Мари!

— Никого они не расстреляют, — возразила Элиза, — потому что ни карты, ни бумаги не пропадут. Я сфотографирую то, что найду в столовой. Никто не заподозрит, что там кто-то побывал.

— Это невозможно! Безумие, дурацкий план…

— Но это шанс, — настаивала Элиза. — Боже мой, главный инспектор оборонительных сооружений составляет военные планы чуть ли не в соседней комнате, а вас пугает опасность!

— Меня пугает не опасность, а риск провала.

— Провала не будет, все пройдет как по маслу.

— А Полю известны ваши намерения?

— Он дал мне фотоаппарат. А как проникнуть в комнату и выбраться из нее — это уж мое дело.

— Нет, не только ваше, — возмутилась Лизетт, подумав о матери. — Это и мое дело. Я не желаю подписывать родителям смертный приговор из-за вашей горячности и опрометчивости.

— Но у вас нет выбора, — раздраженно бросила Элиза. — Все равно вы еще несколько дней будете прикованы к постели.

Глаза Лизетт сверкнули. Она предполагала подняться с постели не через несколько дней, а через несколько часов, однако не видела смысла посвящать Элизу в свои планы.

— А моему отцу вы рассказали о том, что задумали?

— Еще нет. Чем меньше людей осведомлено, тем лучше. А вам я рассказала потому, что именно вы потом спрячете фотоаппарат в своей постели. Даже если возникнут какие-то подозрения, и немцы устроят обыск, Мейер едва ли позволит солдатам стащить вас с постели и рыться под матрасом. Майор явно неравнодушен к вам: я слышала, как он дважды справлялся о вашем здоровье.

— Не выдумывайте, — холодно возразила Лизетт, но по ее спине пробежала дрожь.

Элиза неожиданно улыбнулась:

— Я не выдумываю. Мне и в голову не приходило, что такой солдафон, как Мейер, способен на обычные человеческие чувства, а оказывается, по отношению к вам способен. Но не пугайтесь. Мы воспользуемся этим для своей выгоды.

— Конечно, — согласилась Лизетт, решив, что ей надо как можно скорее встретиться с Полем Жильесом.

Когда Элиза ушла, Лизетт спустила ноги с кровати и попыталась встать. Она считала план Элизы непродуманным и слишком рискованным, а Поль был противником неоправданного риска. Ставки слишком высоки, поэтому нельзя допустить провала.

Лизетт сделала шаг, другой, и на лбу у нее выступил пот. Даже если немцам ничего не известно о планах союзников, все равно эта информация очень важна для Лондона. Бедро ныло от боли, кровь стучала в висках, и девушка с облегчением вздохнула, когда добралась до окна. Ей необходимо попасть в деревню и поговорить с Полем. Она увидела, как молодой капрал загнал мотоцикл в пустую конюшню; потом взгляд ее упал на машину Дитера, чистую, сверкающую, но, увы, недоступную. Элиза сказала, что осуществит свой план в ближайшее время. Конечно, удобнее всего сделать это сразу после визита Роммеля, но кто знает, когда он появится в замке в следующий раз. Дурное предчувствие, охватившее Лизетт при виде Элизы с подносом, сменилось страхом. Может, Элиза рассказала о своем плане только потому, что намерена немедленно осуществить его? И тогда она, Лизетт, не успеет поговорить с Полем и предложить ему более продуманный и надежный план.

Раздался громкий стук в дверь. Лизетт быстро обернулась, испугавшись, что сейчас ей сообщат о пожаре в Вальми.

— Почему вы не в постели? — властно осведомился Дитер. — Доктор Оже запретил вам вставать.

— Мне захотелось чуть-чуть пройтись, я устала лежать.

Лизетт показалось, что Дитер заполнил собой всю комнату. Он был в форме, фуражку и перчатки аккуратно держал на сгибе локтя; награды за доблесть, пожалованные Гитлером, поблескивали в лучах полуденного солнца. Он закрыл за собой дверь, положил фуражку и перчатки на кресло и подошел к Лизетт.

— Я хотел пораньше навестить вас, но ваша матушка сказала, что вам нужен отдых.

Лизетт потеряла дар речи, чувствуя, что если сейчас Дитер коснется ее, то поражение, с которым она уже мысленно смирилась, станет реальностью. Кровь тяжело стучала в висках, Лизетт прижалась спиной к оконному переплету.

Дитер, остановившись в нескольких дюймах от нее, протянул руку, приподнял голову Лизетт и провел указательным пальцем по скуле и подбородку.

— Не бойтесь. — Его голос дрожал от напряжения. Он притянул девушку к себе. — Я не обижу вас, Лизетт. Никогда.

Она затрепетала, оказавшись в его объятиях, и издала тихий стон. В этот момент Дитер прильнул к ее губам. Лизетт попыталась воспротивиться и оттолкнуть его, но он крепко сжимал ее в объятиях. Твердые властные губы, казалось, обжигали Лизетт, и она, сгорая от желания, все теснее прижималась к Дитеру. Вскинув руки, девушка обняла его за шею, губы ее разомкнулись, и она задохнулась от страсти.

Лизетт забыла обо всем на свете: о форме Дитера, о том, что он немец, и даже о Вальми. Сейчас она инстинктивно поняла, что нашла свою половину, того единственного мужчину, без которого никогда не будет счастлива.

— Я люблю тебя, — беспомощно прошептала Лизетт, когда горячие, пытливые губы Дитера скользнули к ее шее и плечам. Он спустил с ее плеч ночную рубашку, и пальцы его коснулись мягких, теплых грудей.

Нежность к этой девушке захлестнула Дитера, напугала его, вызвав дрожь во всем теле. Ему хотелось утолить свое неистовое желание, но, когда он поднял Лизетт на руки и направился к постели, именно страсть и отрезвила его.

Девушка до сих пор не оправилась от потери крови. Доктор обещал снять швы через несколько дней. Только тогда и можно будет заняться любовью, не рискуя причинить Лизетт боль. С неведомой ему прежде нежностью Дитер опустил Лизетт на постель. Он уже знал, что ему придется подождать, но предвкушал радость близости с ней.

Взяв руки Лизетт, Дитер прижался к ним губами. У него было много женщин, утонченных, умных, красивых, и он легко завоевывал их. Но ни одна из них не обладала шармом и привлекательностью Лизетт. Ведь только при одном взгляде на нее сердце Дитера начинало неистово биться.

На губах Дитера заиграла улыбка. Его семья будет обескуражена. Друзья решат, что он просто рехнулся. Француженка. Представив себе их ошеломленные лица и возмущенные реплики, Дитер небрежно пожал плечами. Не все ли равно, что о нем подумают? Он решительный человек и знает, чего хочет. А хочет он Лизетт де Вальми.

— Тебе придется нелегко. — Дитер оправил на Лизетт ночную рубашку, подавив горячее желание положить ладони на ее прекрасные груди. Он понимал, что стоит ему только сделать это, и его уже ничего не остановит.

— О чем ты? — спросила Лизетт, впервые заметив небольшой шрам на левой брови Дитера и тонкие морщины в уголках рта и глаз.

— Француженке нелегко быть женой немца.

— Женой? — удивилась Лизетт.

— Разумеется. А как же иначе? — Глаза Дитера блеснули.

Оба прекрасно понимали, что есть и другие варианты. Немецкие офицеры не женились на французских девушках, а пользовались ими как военными трофеями. Иногда соблазняли, иногда даже любили. Но никогда не женились.

— Но как же…

Дитер наклонился к Лизетт и поцеловал ее в губы долгим, страстным поцелуем.

— Об этом не беспокойся. Предоставь все мне.

— Нет! — Лизетт схватила его за руку, внезапно испугавшись. — Мои родители… жители деревни…

— Дурных поступков по отношению к себе со стороны жителей деревни можешь не опасаться, — твердо сказал Дитер. — А что касается родителей… им это понравится не больше, чем моим. Но и тем и другим придется смириться. У них не будет выбора.

Лизетт покачала головой, и лучи послеобеденного солнца заплясали в ее волосах.

— Меня не интересует, что скажут или сделают жители деревни. Но вот родители… Ведь меня сочтут пособницей оккупантов. Сейчас ты сможешь защитить их, но как быть, когда война закончится?

Слова Лизетт как бы разделили их. «Когда война закончится»… Каждый из них понимал это по-своему. Для Дитера окончание войны означало покорение Англии, капитуляцию Америки, вечное господство Германии над Францией. И никто из французов не посмеет враждебно относиться к тем, кто принял неизбежное и склонился перед поработителями.

А для Лизетт окончание войны означало освобождение Франции. Франция сбросит нацистское ярмо, а тех, кто сотрудничал с врагами, будут считать предателями.

Дитер и Лизетт удивленно смотрели друг на друга. Война стояла между француженкой и немцем, словно высокая, залитая кровью стена. Она разделяла и отдаляла их. Заметив, как изменилось лицо Лизетт, Дитер стиснул зубы.

— Нет! — воскликнул он и привлек девушку к себе. — Мы с тобой не попадем в эту ловушку, Лизетт. Пусть война идет сама собой, к нам она не должна иметь отношения. Твоим родителям я сообщу, что мы намерены пожениться, но кому-то еще знать об этом незачем. Пока, во всяком случае. А может, и вообще. — Дитер зарылся лицом в волосы Лизетт. Он увезет ее в Берлин. Конечно, возникнут трудности, но с ними можно будет справиться.

Дитер говорил как человек, привыкший принимать ответственные решения. Лизетт прижалась к нему, обняв руками за талию и положив голову на грудь. К ней снова вернулось то же ощущение безопасности, которое она испытала на заднем сиденье «хорха», когда Дитер впервые обнял ее. Его губы нежно коснулись висков и щек девушки, затем прильнули к ее жаждущим губам, и Лизетт поняла, что никакая сила на земле не разлучит их. Ни семья. Ни война. Ничто.