Когда Грант все же заметил ее уход, он в панике помчался на улицу, а вскоре за ними притащились и остальные. Но до их прихода он и Лаки успели провести свое собеседование о настоящей правде в темной машине на стоянке, огороженной густыми зарослями, под великолепной королевской пальмой.

— Что с тобой произошло? — в яростном полуплаче спросила Лаки, когда он влез головой в окно машины. Она плакала. Но все же не всхлипывала.

Грант вытащил голову, будто боялся, что его ударят.

— С кем, со мной? Что со мной произошло? — Он пьяно засунул голову туда, снова вытащил, воздел и опустил руки с выражением невыносимого горя.

— Ты не тот, кого я знала в Нью-Йорке. Ты не тот, кого я оставила в Майами.

Грант не знал, что отвечать.

— Не тот?

— Я думаю, Дуг на тебя плохо действует, — сказала Лаки. — Как только ты рядом с ним, что-то в тебе изменяется, ты становишься другим человеком. Подлее, злее, более жестоким. Как будто…

— А, это сучий комик, — проворчал Грант. — Он не имел права затевать все это дерьмо. Они думают, что все могут.

— Я не это имею в виду…

— Надо было трахнуть по его башке, — сказал Грант, — вот что мне надо было сделать.

— Ну вот, видишь? Вот что я имею в виду…

— Все они фальшивки. Вся их профессия — фальшивка. Все — фальшивка. Все во всем мире — фальшивка. Все и вся — фальшивка. Никто не говорит правды. Кроме меня. Кроме меня и тебя, как говорил Квакер, и я сомневаюсь в тебе. — Он неожиданно разозлился, но должен был остановиться, чтобы перевести дух.

— Может быть, и так, — сказала Лаки. — Но это не твое дело — расхаживать и всех поправлять. Тебе не приходило в голову, как ты меня смущаешь?

— Какого черта? — спросил Грант. — Какого черта?

— Чего ты хочешь, выставляясь перед Дугом? — спросила она. — Чтобы он тобой восхищался? Всякий раз, когда ты с ним, ты изменяешься. Как будто… Как будто он намеренно решил изменить тебя, чтобы управлять тобой.

Грант неожиданно любезно и печально кивнул.

— Правда, он бы хотел. Он, черт возьми, хотел бы. Но далеко ему. Далеко, чтобы мною управлять. Никогда. Он у меня на крючке.

— Я бы так не сказала.

— Ну, ты все равно не какая-нибудь проклятая святоша.

Она уставилась на него.

— Я тебя не понимаю. Правда. В Нью-Йорке ты был мягким, нежным и добрым. И понимающим.

— Не всегда, — тихо сказал Грант.

— Что тебя гложет?

Грант сначала изумился, потом озверел.

— Что меня гложет? Ты хочешь знать, что меня гложет? Я тебе скажу, что меня гложет. Я умру. Когда-нибудь. Вот что меня гложет. Я умру. Я. И никто в этом сраном мире не даст ломаного гроша за это. Вот что меня гложет. Даже ты. Я смог бы завтра же жениться на тебе и перекинуться на следующий день, а в течение года ты бы вышла за кого-то другого и была бы так же счастлива. Потому что ты не можешь быть без любовника больше пятнадцати минут. Любой больше меня. Вот правда. Вот правда обо всем. Обо всех. И все это дерьмо о любви, заботе и единстве, все это дерьмо собачье. Но только люди не признаются. Они притворяются, что это не так, так что они могут и дальше жить со своим ужасом. Они творят историйки. Когда они их записывают, они называют это Историей. Ты хочешь знать, что меня гложет? Вот что меня гложет. И… все, что… я… хочу… просто однажды, только разок заставить их признать это, пусть хоть на пятнадцать минут. Театр, заполненный людьми, на половине третьего действия.

В середине его страстной декламации Лаки начала тихо всхлипывать, а когда он замолчал, она сказала:

— О, ты ужасен. Откуда я знаю, влюблюсь ли я еще в кого-нибудь? Я знаю, что сейчас люблю тебя. Откуда я знаю, выйду ли за кого-то другого? Я точно не вышла бы за кого-то, такого, как ты! И я вовсе не так уж чертовски убеждена, что хочу вот сейчас за тебя.

— О'кей, — сказал Грант, снова неожиданно дружелюбно, как человек, который только что освободился от серьезного запора, — тогда поедем в Кингстон и хорошо отдохнем там, а об остальном подумаем позже. — Он глубоко вздохнул, и во вздохе была какая-то удовлетворенность собой по той или иной причине. Он отклонился назад и взглянул на небо.

— Иди сюда, — сказал он через секунду совершенно другим, напряженным голосом. — Давай сюда! Погляди на это. Давай, смотри! — Она вышла из машины и встала рядом. Плечом к плечу. Маленькая красивая головка как раз наклонялась к его уху, когда он снова заговорил. Над ними в ночном небе от края и до края мерцали и сверкали миллионы звезд. — Разве это не самое леденящее, замораживающее, устрашающее в жизни? Неужели ты думаешь, что хоть одной из них не насрать, жили ты или я или умерли уже?

— Не знаю, — тихо ответила Лаки. — Думаю, да. Я вот что тебе скажу. Уж мне-то точно плевать на них.

И именно в этот момент, когда он нежно поцеловал ее, из ночного клуба вывалилась остальная компания и; начала их искать.

Конечно, все они поехали на виллу к сэру Джону. И, конечно, неизбежно, без сомнений, все пришли к купанию нагишом в бассейне с подводными фонарями. И вправду «домашний шпион», который сегодня в своем отеле все слышал о вчерашней вечеринке, сопел, как дикий бык, чтобы поскорее началось Шоу. Конечно, оно началось не сразу, сначала была холодная индейка, и для первого акта все благопристойно надели плавки и бикини в раздельных раздевалках, но наконец пришел момент, когда одна из манекенщиц пожаловалась на тесноту всяких купальников, даже бикини, и, выскользнув из этих двух носовых платочков, швырнула их на край бассейна. Это был сигнал. И именно тогда Лаки взбунтовалась.

Во-первых, она была не в бикини, а в закрытом купальнике олимпийского типа из тонкого двойного нейлона. Она сказала, что в бикини фигура у нее слегка пышновата. Она в одиночестве медленно и лениво четыре-пять раз переплыла бассейн, и было видно, что вообще она плавает мало, а затем вскарабкалась на край бассейна и села, подтянув одну ногу вверх и опершись щекой о колено и задумчиво (и вовсе не счастливо) глядела, как будто заранее точно знала, что произойдет. Грант плавал вокруг нее, нырял и плескался, наслаждаясь теперь уже по-странному любительским плаванием без ласт и маски и иногда целуя ее опущенную в воду ногу. Но когда первая манекенщица сбросила бикини, она вытащила ногу из воды, встала и пошла к мелкому концу бассейна, ближнему от дома, и села в одно из плетеных кресел в темноте. Грант пошел за ней.

— Эй! В чем дело?

Она свернулась в кресле малюсеньким клубочком, как зародыш.

— Может быть, я не знаю твоих вкусов, — сказала она тихо, — может быть, мы все-таки недостаточно знаем друга друга, но я не участвую в оргиях.

— Эй! Эй! Погоди!

— Когда я говорила тебе, что спала с четырьмястами мужчинами, это была более или менее округленная цифра, а может, и точная. Но я никогда не спала втроем или в группах. Без оргий.

— О, ладно, — запротестовал Грант. — Это не оргия. У каждого своя пара. Кроме Хантуряна. Но мне все равно, если ты не…

— Ты хочешь, чтобы я сняла купальник и эти мужчины увидели бы меня голой?

— Ну, нет, — быстро сказал Грант. — Конечно, нет. — Строго говоря, это было неправдой, немедленно сообразил он, но это была только наполовину ложь. Было какое-то перехватывающее дыхание предвкушение, что она это сделает, но сама мысль об этом тут же вызвала острый болезненный спазм. С еще большей болью он подумал обо всех ее «Четырехстах Мужчинах». Она могла бы быть более осмотрительной в рассказе о них. Ему хотелось бы выбить дерьмо из всех них.

— Но ты же все время знал, что здесь будет, а?

— Я не думал об этом, — неубедительно сказал Грант, хотя это была чистейшая правда.

— Но ты же слышал, как Дуг рассказывал мне в машине, что вы все делали вчера вечером, — настаивала Лаки.

— Я просто не думал об этом, — настаивал и он. Но несмотря на это, он достаточно знал, чтобы это знать, и был достаточно честен перед собой, чтобы признать, что он должен был подумать об этом. Единственное, что важно, это — предпочел бы он ее участие или нет в купании. Ладно, есть в этом какое-то самооправдание. — Слушай, какого черта? — сказал он.

Глаза Лаки опасно вспыхнули.

— Слушай ты. И поверь мне! Если ты хочешь, я сделаю. Только скажи! И если я сделаю, ты будешь самым ревнивым маленьким джентльменом, который когда-либо существовал. Я могу тебе это пообещать.

— Конечно, нет, — спокойно сказал Грант. Это было фальшивое спокойствие, в ушах звенело. — Абсолютно нет. Ясно, нет. Слушай, мы ничего не обязаны делать. Мы можем просто здесь посидеть. Или, если хочешь, давай поедем…

Но как раз в этот момент к ним подошла в бикини девушка Дуга, Терри Септембер, выйдя из маленькой комнаты для девушек, и прервала их.

— Эй! А почему вы не веселитесь?

— Спасибо, нет, — холодно сказала Лаки.

— О, не надо, — раздраженно ответила Терри. — Я тебя знала в Нью-Йорке, милая. Ты повсюду бывала. Почему бы тебе не расслабиться немного. — Затем она, улыбаясь, села на поручень кресла и дружелюбно обняла девушку. Лаки, как будто прикосновение обожгло ее, вскочила и, всхлипывая, убежала в дом.

— Я не шлюха! Я не шлюха!

Грант часто слышал от нее эти слова. Никто ничего не заметил, все было сделано тихо. Только, конечно Терри.

— Эй! Что я такого сказала? — пожаловалась она.

— Ничего. Все в порядке, — сказал Грант. — Забудь. Я пойду за ней. Она просто устала от перелета. — И он быстро ушел.

Он отыскал ее в одной из спален. Она забежала в гардеробную, закрыла дверь и забилась в угол на полу, под висящей одеждой.

— Дорогая, дорогая! Ну-ну. Не плачь, не плачь. — Слова были неважны, поскольку он произносил их как можно мягче. Она была похожа на раненое животное. Наконец он заставил ее встать и вывел в спальню, где они присели на кровать, он обнял ее и она, наконец, перестала плакать.