Лежа в гостиничной постели, Грант повернул больную голову от луча ужасного утреннего солнца. Он все еще ощущал себя крайне добродетельным, но немного протрезвев, он чуть больше посмеивался над собой. Он снова глянул на нетронутую, ненадушенную, не испачканную помадой подушку рядом с собой. И здесь зазвонил телефон. Грант глянул на часы. Вместо ожидаемых тридцати-сорока минут разговор дали больше, чем через час.

Телефонная линия с Ямайкой была очень шумной, но сквозь все эти помехи он расслышал слабый крик и тонкий плач. Немедленно у него затрепетал, напрягся и наполнился кровью.

— Что ты делаешь? — хрипло спросил он телефонную трубку. — Что ты делаешь на великом острове Манхеттен?

— Что я делаю? — слабо откликнулся любимый, печальный, как у маленькой девочки, голос. — Я напиваюсь в усмерть. Вот что я делаю. И я напиваюсь в усмерть все эти три проклятых недели.

— А-а, — сказал Грант. Это все, что он мог придумать. Под одеялом он щупал себя другой рукой. — Ты знаешь, что у меня в руке? — неожиданно, экспромтом спросил он. Он неожиданно ощутил себя необыкновенно счастливым в теплом гнезде перистого совершенства.

— Да. У меня тоже, — прошептала Лаки. Но потом ее голос снова запричитал. — Но я вне себя из-за тебя. Я тебя ненавижу. Все мои друзья говорят, что ты бессмысленный хрен и мне нужно полностью тебя забыть.

— На хрен твоих друзей, — ответил Грант.

Именно это она и имела в виду. Она начала рассказывать, какой она была несчастной: ничего, кроме питья, питья с утра до вечера, лежа в постели и плача, и ни единого слова от него. Он этого не стоит. Никто этого не стоит. Довольный и счастливый Грант слушал. Кажется, он все-таки вшивый хрен. Как он мог быть довольным и счастливым, сделав эту девушку такой несчастной? Но он был. У нее есть подруга, у ее друга есть частная авиалиния, они летят в Пальм-Бич на его личном самолете, она собирается с ними. Потом она снимет себе кабину где-то в Ки-Уэст и поживет там одна.

— Ты не хотела бы вместо этого прилететь в Монтего-Бей? — спросил довольный Грант.

— Монтего-Бей! Я думала, ты ведь говорил, что собираешься в Ганадо-Бей. Увидеться со своей проклятой приемной матерью. А потом в Кингстон.

— Да. Так и есть. Но мой дружок Дуг Исмайлех прилетел из Корал-Гейблз, и мы решили поехать на несколько дней в Монтего-Бей. Он написал «Левую руку рассвета».

— Я знаю, кто это, — ответила Лаки. — Мне не нравится его пьеса. Он ненавидит женщин.

Грант, пребывая в благодушном настроении, вдруг испугался. Еще одно восприятие.

— Ну, для парня, ненавидящего женщин, он перетрахал слишком многих.

— Воображаю, — вставила Лаки.

— Здесь работает куча манекенщиц, и мы были с ними прошлым вечером и с сумасшедшим англичанином, которого здесь повстречали.

На другом конце провода воцарилось молчание. Что-то в ней было, что могло заставить его почувствовать себя таким мужественным.

— Но не волнуйся. Я не брал ни одну из них. Не мог. Просто не мог. Я хочу тебя. Потому и звоню. Я не мог. Ты приедешь?

Он слышал, как молчание на другом конце изменилось от подозрительного пугающего, до обнадеживающего.

— Ты приедешь? — переспросил он.

Когда она заговорила, голос стал снова плачущим.

— У меня снова нет денег. Я все потратила на выпивку, — пыталась тебя забыть.

— Как же ты тогда собиралась ехать в Ки-Уэст? Слушай, я позвоню своему юристу. Ты быстро получишь деньги и успеешь на самолет в час дня. И будешь здесь вечером.

Снова причитание.

— Ну, ты же знаешь, я не умею все это делать. Ты же знаешь.

— Позвони Лесли. Ты приедешь? — В трубке тишина. — И мы поедем в Кингстон.

— Хорошо, — сказала она, мягко вздохнув.

— И ты знаешь, что я все еще держу в руке? — мягко спросил Грант.

Возникла пауза, и он слышал ее дыхание.

— Тогда и сделай с ним то, что ты хочешь сделать, — сказала она. Еще пауза. — Играй с ним. И все время думай обо мне. — Третья пауза. — И я тоже буду, — бездыханно сказала она. В ее голосе была невероятная, невозможная, густо-медовая чувственность.

— Я тебя люблю, — сказал Грант.

— О да, — ответила Лаки. — До свидания. — Связь оборвалась.

Повесив трубку, Грант мастурбировал, точно и сознательно следуя ее указаниям. После оргазма он полусонно лежал в постели и чувствовал себя абсолютно удовлетворенным, как будто она была рядом. Наконец он встал и принял душ. Затем заказал разговор с юристом. Пока он одевался, дали разговор, и он распорядился насчет денег. Потом пошел будить Дуга и девушку.

И здесь он вдруг заледенел, уже взявшись за ручку совместной ванной. После недавнего оргазма в сознании зазвенело и защекотало совершенно новое ощущение, а сейчас оно выкристаллизовалось в ясный вопрос. Почему он этого не сделал? Почему прошлым вечером он не взял одну из манекенщиц? Он мог. Очень легко. И потом просто не говорить Лаки. Если бы он взял, то, наверное, не позвонил бы и не попросил бы ее приехать.

Он готов был избить себя. Простое, дружеское траханье, без всяких обязательств с обеих сторон и без желания оных. Никто не страдает, никто не мудрствует. Почему же нет? Что это? Расплата? Искупление? Какая-то неопределенная, суеверная мистическая расплата, которая, как он чувствовал, помогла бы ему каким-то неясным метафизическим способом? Какое-то личное искупление вины за такое обращение сейчас с Кэрол Эбернати и за то, как он обращался с ней все эти годы? Или только потому, что ему нравится быть подавленным, потому что сознательное подавление себя возбуждало его? Потому, что он получал сомнительное удовольствие, болезненное удовольствие от собственного сознательного угнетения?

В нем это определенно было.

Еще был вопрос моногамии. Он понимал, что в огромных районах мира христиански ориентированный институт моногамии просто высмеивался, и что большие части этих районов были среди самих христианских стран. Но это не помогало, потому что он вырос, был воспитан, ему было внушено, его сориентировали на веру в то, что единственный вид сексуального совершенства заключается в моногамной любовной связи одного мужчины и одной женщины (вне зависимости от брака). И в этом он был непоколебим. И его четырнадцатилетний опыт с Кэрол Эбернати, и все измены, к которым он был принужден ее холодностью и, возможно, его собственными необычными желаниями, так же, как и все обанкротившиеся и несчастливые любовные связи и браки, которые он видел вокруг, подтверждали это. На этой почве в нем созрело категорическое решение, что если он когда-то будет столь счастлив, что обретет любовь, он будет полностью верен договору. Минута, когда вечеринка начала превращаться в нечто непоправимое, была утеряна и, возможно, никогда не вернется. И одиночество практики дружеского траханья было, по меньшей мере, так же велико, как одиночество бегуна на длинную дистанцию. Не он создавал правила. Но тогда и не все эти остальные люди, которых он видел, которые тоже были так созданы, что и они, вне зависимости от своих желаний, должны были жить по этим правилам.

Чего он по-настоящему хочет, вдруг подумал он, и непрошеная мысль возникла из темных глубин, глубин, абсолютно не связанных с логическим ходом предыдущих осознанных мыслей, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ ПО-НАСТОЯЩЕМУ, БЫТЬ РАБОМ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖЕНЩИНЫ, СТАТЬ ЕЕ СОЗДАНИЕМ, ЕЕ ПРЕСМЫКАЮЩЕЙСЯ СОБСТВЕННОСТЬЮ, ПРЕЗРЕННОЙ И ЗАСЛУЖИВАЮЩЕЙ ПРЕЗРИТЕЛЬНОГО ОБРАЩЕНИЯ С ЕЕ СТОРОНЫ…

И именно поэтому, сказало сознание, перехватывая мысль, именно поэтому все эти годы он должен был быть столь осторожен в выборе жены. Нельзя выбрать плохого хозяина. Это было, по его убеждению, типично американское действие. Он ощутил, как в брюках напрягся пенис. Он конвульсивно, до боли сжал дверную ручку, о которой уже позабыл. Но, конечно, он должен будет быть и главой семьи.

Когда он открыл дверь с другой стороны ванной, то увиденное заставило его в нерешительности остановиться. Дуг и манекенщица (она была по-настоящему красива) лежали, свернувшись, щека к щеке, как будто они и вправду хорошо знали друг друга и — главное — нуждались друг в друге. Эх, а ведь они тоже, наверное, так же запуганы и больны в душе, так же одиноки, как и он, и любой другой. И какое-то инстинктивное чувство подсказало ему, что они смутятся, если их застанут и разбудят в такой позе. Отступив, он закрыл дверь и громко постучал.

— Эй! Вытаскивайте! — заорал он. — Давайте, ребятки! У меня новости! Мы встречаем сегодня самолет.

Они вдвоем встречали вечерний самолет. Манекенщица (ее звали Терри Септембер), конечно, отпала и пошла на работу еще днем, но они договорились встретиться с ней вечером. Они пообедали с Джоном Брейсом, который рассказал об окончании вчерашнего вечера, хохоча над собой и обещая, что сегодня не будет так напиваться; он уже все приготовил для еще большей вечеринки. Рон хотел взять напрокат маленькое судно, может быть, у Уилсона, и понырять на здешних рифах с аквалангом, но вместо этого уселся в баре отеля Хантурянов с Дугом и остальными братьями, которые собрались, как какие-то стайные птицы, и немедленно облепили Дуга, каждый пил гораздо больше, чем следовало, в чем все согласились друг с другом, и говорили о старой семье, старой стране, старой войне. Старший из братьев был пехотным сержантом и отморозил ноги в лесах Хертген, они и сейчас еще болели. Дуг еще раз дико оплакал утрату их бесстрашной, яростной юности. Гранту показалось в этот момент, что ныряние и то, что им двигало, ушло, все ушло к черту, и все надрались. Он замечал это и с Бонхэмом. Когда они влезали в машину ехать в аэропорт, им махали руками радостные Хантуряны, а они оба были крепко пьяны; и хотя они вовсе не напились до положения риз, но все же было нечто, чего Рон не хотел бы.

Уже стемнело, и большой реактивный самолет с мощным свистом пронесся над заливом с включенными посадочными прожекторами, резина взвизгнула, когда колеса коснулись земли, он взревел, немедленно включив реверс, и пробежал до конца полосы, как будто собираясь вылететь в яму, вырытую для продолжения посадочной полосы, затем, как толстая неуклюжая птица, развернулся и покатил к вокзалу. Бюрократические дела середины двадцатого века, та же самая убийственная безличность управления большими группами людей, которую оба они профессионально ненавидели, отделили их от нее так же надежно, как электрифицированная колючая проволока концентрационного лагеря, но они могли стоять на балконе для встречающих и, склонившись за перила в душном, пахнущем морем воздухе, смотреть на нее, когда самолет изрыгнул весь груз по-зимнему одетых отдыхающих и бизнесменов, которые спускались с трапа, стоявшего поперек гудронированного шоссе, вслед за хорошенькой стюардессой.