Большой ныряльщик, который фотографировал атаку Гранта, сделал еще один снимок того, как Грант держит дико бьющегося ската, потом подплыл и спокойно подтолкнул его к вершине рифа. Грант сумел увидеть сквозь его маску, что тот смеется.

Риф был в сотне ярдов от них, и к тому времени, когда Грант доплыл до него, волоча за собой подводного бумажного змея, скат очень устал. Удары хвоста стали редкими и слабыми. На самой вершине рифа в десяти футах от поверхности Бонхэм показал, что надо делать. Следуя молчаливым указаниям, Грант с силой воткнул стрелу в кораллы и поддерживая натяжение на конце стрелы, стал отплывать назад. Он плыл под углом, головой вниз на достаточном расстоянии от бьющегося ядовитого хвоста. Подплыв к голове ската, Бонхэм осторожно взялся левой рукой за крыло около головы ската. Рука как прилипла, как только он коснулся крыла. Потом, держа нож точно так же, как и в первый раз, он ударил в точку в двух-двух с половиной дюймах позади глаз. В первый раз он промахнулся и попал в глаз еще живой рыбы. Второй удар был точен. Скат содрогнулся. Взявшись за стрелу, Бонхэм забросил ската на лодку, держа его на вытянутой руке и стреле, как фермер, грузящий сего в вагон. Это требовало значительной силы, и лодка заметно осела под грузом. Грант почувствовал еще большее восхищение.

Но дальнейший ход событий удивил его. Бонхэм спокойно начал учить его, как снять баллоны через голову, не выпуская нагубника изо рта. Акулы не появились, заметил Грант, да Бонхэм, кажется, и не беспокоился из-за них. Когда он снимал баллоны через голову, как учили, то опустился на шесть-восемь футов вглубь, но спокойно дышал через оставшийся во рту нагубник, потом всплыл, взялся за лесенку и передал баллоны Али.

Бонхэм, забравшись на катер, упал на планшир и, достав бутылку джина, взорвался от смеха.

Али помог им забраться на катер и вернулся посмотреть на лодку с добычей.

— Господи! — сказал он. — Вы, ребята, с ума сошли!

— На! — хохоча, сказал Бонхэм и протянул бутылку. — Хлебни! Ты заработал!

— Почему ты смеешься надо мной? — сжав губы, сказал Грант. Он был вне себя. Он не прикоснется к бутылке.

— Я не над тобой, — задыхаясь от хохота, ответил Бонхэм. — Я рад за тебя. Ты в порядке, мальчик! Ты становишься просто силен!

Грант обиделся на «мальчика».

— Ты так думаешь? — тихо спросил он.

— Я знаю! Держу пари! Наличными! — Снова он заревел от смеха. — Ты же был готов идти на него с ножом, если б он напал, а? — Он сунул бутылку, и Грант, поколебавшись, взял ее.

— Я не знал, что еще делать.

— Ты бы мог обрезать линь, — сказал Бонхэм. — Почему же ты его не обрезал?

— Мне и в голову не пришло, — удивленно сказал Грант. — Да если б я и обрезал, это не помогло бы, если б он напал.

— Точно! Но большинство обрезало бы. В панике. Раненый скат никогда не нападает. Как и акулы. Да и другие, кроме мурены. Она нападает. — Он перестал смеяться, но снова фыркнул и покачал головой, беря у Гранта бутылку.

Грант немного успокоился, успокоился фактически из-за стыдливого смущения открытой похвалой его мужеству, сделал большой глоток джина, который приятно зажег желудок, согревая и растапливая холодок страха, который появился, когда он представил, что могло произойти. Он был счастлив где-то внутри, где был джин, но ощущал и любопытное уныние. Именно тогда он понял, что никакой вершины не достиг.

— Он бы все равно умер, правда? — спросил он. — Если бы я обрезал линь? Я имею в виду, достаточно быстро, чтобы мы его забрали?

— Не знаем. Могет быть, — ответил Бонхэм, щедро вливая в себя джип. Он снова фыркнул от смеха. — Вы так забавно выглядели, он и ты, гарцующие на разных концах линя.

— Я не был уверен, что удержу его, — сказал Грант. — Но он быстро захлебнулся.

— Как и большинство рыб. Они не созданы для настоящей упорной борьбы. И они паникуют.

— Как ты думаешь, сколько он весит?

— Не знаю. Восемьдесят пять? Сотню? Может, больше. — Он повернул голову, держась большими руками за планшир. — Али, дай сюда эту хреновину, посмотрим на нее.

— Знаете, босс, как я их ненавижу, — сказал Али с восточно-индийским акцентом. — Этих проклятых дьяволов.

— Он мертв, обещаю. И он не дьявол, иначе мы бы не заполучили его на катер, гарантирую тебе. Каждый скат для этих ребят, — сказал он Гранту, — пугало. Давай, черт подери! — скомандовал он. — При его сюды!

— Я даже не подниму его, босс, — сказал Али.

— Давай! Неси! Я тебе помогу!

Очень осторожно и неловко Али подтянул лодку и зацепил багром голову ската. Абсолютная правда, что, по крайней мере, в такой неловкой позе, без рычага, он не сможет его поднять. Но с помощью Бонхэма, орудовавшего другим багром, они сумели затащить скользкого зверя на борт.

— Он потянет больше сотни, — тяжело дыша, сказал Бонхэм. Он стоял и смотрел на животное (Грант не мог думать о нем как о рыбе), чьи распростертые крылья почти касались обоих краев кокпита.

— Дьявольские мерзавцы! — наконец, сказал он. Он прежде всего осторожно вырезал шип. Он был пяти с половиной дюймов. — Будет тебе хороший трофей, когда я его вычищу. Как слоновая кость. Будет хорошая зубочистка! — сказал он и захохотал.

— Точно, — ответил Грант. Но когда он наклонился посмотреть на него, Бонхэм крикнул:

— Осторожно! Эта губчатая ткань с желобками по бокам как раз и вырабатывает яд. Он все еще опасен. — Он наклонился над рыбой. — Вот, я тебе еще кое-что покажу. — Он ткнул рукояткой ножа в крыло. — Видишь? Самое вкусное мясо — крылья. Я тебе их отрежу, когда вернемся, ты отнесешь вечером домой и не говори, что это, и они поклянутся, что это самый лучший красный лютианус, какого они ели. Ставлю на это сто долларов. О'кей? Давай, Али, переложим его обратно в лодку. Подожди минуту! Хочешь, я сниму тебя с ним, Рон?

Грант хотел, но смущался, да и уныние не исчезало, наоборот.

— Нет, нет. Наверное, не надо. Ты уже сфотографировал меня с ним под водой, не так ли?

— Да. Но там, может, не будут видны его размеры.

Грант покачал головой.

— Думаю, не стоит, — сказал он, и когда они снова вонзили багры в зверя, он отошел к штурвалу дать им дорогу. Потом Бонхэм запустил двигатель и повел катер домой, Али начал мыть скользкий кокпит, а Грант стоял в одиночестве и смотрел в полуоткрытое окно рубки.

Отчего такое уныние? Ведь именно для охоты он сюда и приехал. И уже на третий день у него маленький триумф, он убил стофунтового ядовитого ската. Никто не мог сказать, что это безопасно. Тогда откуда уныние?

Из-за того, что он не один это сделал? Конечно, он не сделал бы в одиночку, если бы Бонхэм не подтолкнул, он бы никогда не отбуксировал его, если б не Бонхэм с его опытом. Хотя он бы мог и сам, потому что скат уже умирал, когда они добрались до рифа.

В нем все же было волнение от триумфа победы над таким скатом и от того, что кровь бурлила так, что он ни о чем не думал, только об убийстве. Он немного гордился этим. Бонхэм даже подумал, что он храбр.

Почему же тогда нет ощущения счастья? Возбуждение сохранялось, но это было глупое, неуютное, вовсе не приятное возбуждение. И кроме того, помимо возбуждения, оставалось иссушающее чувство: «Если это и есть реальность, то что из этого?»

Он приехал сюда в поисках реальности. Реальности мужественности. Реальности мужества. Какого? Кто знает? Избавиться от чувства, что жизнь слишком мягка? Как бы то ни было, реальность, ощущал он, ускользает из его жизни, из его работы, и давно уже. Кэрол Эбернати, по крайней мере, частично отвечала за потерю реальности из-за ее специфической и растущей опеки и няньканья.

Он выстрелил в большую рыбу, и они убили ее, а что оставалось? Оставалось сфотографироваться с ней, как туристу (вот почему он отказался). Оставалось привезти ее в док, зацепить крюком, где пораженные благоговением рабочие, а может, и несколько белых, могут повосхищаться вами, пока вы будете хвастаться. Как Али. Вот что оставалось. И все же ему хотелось похвастаться. Это реальность?!

У Али, с другой стороны, своя реальность. Он думал, что оба они сумасшедшие. И кто скажет, что он не прав?

Потом была реальность Бонхэма. Бонхэм бросил кровавый вызов. Это было просто. И больше не думал об этом. Преклонение Гранта перед большим ныряльщиком поднялось на новую ступень. Его любовь к Бонхэму медленно росла в течение этих трех дней плавания, внимательная забота Бонхэма, точное и вдумчивое обучение, его явно серьезное наставничество, — кто бы не полюбил за все это?

Как говорят в богатых международных центрах Швейцарии, где Грант бывал пару раз, все влюбляются в инструктора по лыжам. Или, на Манхеттене, в своего психоаналитика.

Но подлинная правда была в том — реальность Гранта была в том, — что он оставался тем же самым печальным Грантом. После всего этого. Вот в чем подлинная правда. Ничего не изменилось. Он взял большую, по-настоящему опасную рыбу, но ничего не изменилось. Потому что это ему не нравилось. Он сделал это, но ему не нравилось. Он ненавидел каждое мгновение этого, правда, и будет завтра снова ненавидеть. В сознании всплыла мысль о Лаки. Он бы предпочел очутиться в крошечной квартирке на Парк Авеню, ласкать пышное тело рядом с собою и наблюдать из уюта зимнее холодное солнце за окном, и он почти возненавидел ее за это. Единственное, что по-настоящему изменилось, это то, что в следующий раз он будет лучше знать, как управиться с большим скатом и, может быть, он лучше выстрелит! Он видел в будущем пятьдесят, сто скатов, если только ему не надоест изучать и стрелять в скатов. И он все же будет тем же самым напуганным Грантом.

Ну, если он займется более опасными вещами, может, акулами, возможно, хоть тогда будет получше.

Акулы. Беспокоятся ли акулы о том, храбры они или нет? Нет. Фактически, это едва ли не самые трусливые создания в Божьем мире. Только тогда, когда есть раненая сидящая утка, чтобы съесть, — они храбры. Тогда и только тогда в них бурлит кровь — «стайная модель питания», так называют это ученые! Но почему не назвать это «войной», в которой они яростно съедают раненого собрата? Вот реальность.