Режиссера, чуть постарше Гранта, звали Доном Селтом, и он был новым членом группы, раньше ставил только одну пьесу Гранта, а именно — вторую. Его предложил агент Гранта Даррелл Вуд после того, как все они прочли присланный из Индианаполиса первый акт. Именно Гибсон и Клайн первыми предложили, чтобы Грант нанял Вуда после огромного успеха «Песни Израфаэля», первой пьесы о моряке и шлюхе. Вуд был их старым другом и вечным врагом, и хотя они его выбрали, он сейчас с самоотверженной яростью сражался с ними за Гранта.

В целом они были дружной, ершистой, непристойно треплющейся шайкой, и Грант все эти недели много работал с ними над пьесой, в придачу к поздним вечерам и длинным утрам с Лаки. Обычно они встречались за обедом, чтобы поговорить, а потом поработать, или встречались после обеда и работали до конца рабочего дня. Работа большей частью заключалась в том, чтобы попытаться заставить Гранта изменить слова или сцены по цензурным или их «деловым соображениям» (деловые соображения именовались вкусовыми), а иногда — очень редко — по эстетическим соображениям или вопросам технического исполнения. Если они встречались за обедом, он в 12.30 оставлял Лаки в квартире, а потом, как только уходил от них, встречался с ней где-нибудь, чтобы выпить. Но сейчас вся работа закончена, по крайней мере, до начала репетиций. И он сейчас оставался только из-за нее.

Он, конечно, рассказывал им о ней. В своем счастье и вере он не смог устоять. Да Гибсон и Клайн сами заметили изменения в нем до того, как он раскрыл рот, поскольку все их секретарши начали приходить в офис вовремя и дела шли гладко. Теперь, спустя годы, когда они стали друзьями, они знали, чего можно ждать от Гранта. И неизбежное наказание за пребывание Гранта в Нью-Йорке заключалось в суматохе, неразберихе и позднем приходе на работу секретарских сил. По крайней мере, если Грант не занимался одной девушкой. Артур Клайн всегда обвинял Гранта в заболевании сатиризмом.

Так что рассказ Гранта о Лаки не стал неожиданностью. Они этого ожидали. Артур со своим большим лунообразным лицом, изможденным от страданий за человеческое существование, как сам лик луны, поднял глаза на партнера и медленно пожал плечами. Оба они встречались с миссис Кэрол Эбернати (специально съездив для этого в Индианаполис), оба ощутили на себе плеть ее языка (а раньше — и силу ее личности), и оба наглухо закрыли рты насчет того, что они думали о взаимоотношениях Гранта с ней. Они были знакомы со многими нью-йоркскими девушками Гранта. И были абсолютно не готовы встретиться с приводящим в восторг обликом влюбленности, вплывшим в Ратацци, пропустившим два здоровенных мартини, пошутившим с ними. Поговорив серьезно и с симпатией об их парне Гранте, этот облик снова уплыл, крепко держа Гранта под руку.

Из всех четырех только режиссер Дон Селт раньше слышал о ней.

— О, конечно, — сказал он в комнате игр и отдыха в офисе, когда узнал, что они с ней встретятся. — Я ее знал на Побережье, три-четыре года тому назад. Ну, не знал, а пару раз видел. Бешеный цыпленок. Это как раз она хотела наехать на Бадди Ландсбаума его же собственной машиной. Черт, почти наехала. Едва не убила его. — Что-то в глазах Гранта, кажется, насторожило его, и он сделал нечто типа разворота и погнал мяч по кромке поля, стараясь не заступать ногой за границу. — Был один такой бешеный вечер. Надрались до чертиков. Не знаю, в чем проблема… Н-да, я бы хотел снова встретиться с ней, — сказал он.

Никто из них не знал, что она с ними сделала. И меньше всех Грант. Было похоже, как будто она использовала какое-то особое средство, какую-то личную телепатию, ослепившую им глаза и убравшую из них все, кроме себя. Например, никто не знал, что произошло с ее пальто, было ли оно вообще, или какого цвета было ее платье. Она вошла, поразила их и увела Гранта с собой, оставив их бессмысленно глазеть друг на друга.

— Вот так девушка у тебя, Рон, — сказал большой Артур с обычной печальной улыбкой, когда Грант встретился с ними. — Настоящая красавица. Заставляет меня сожалеть, что я не моложе лет на тридцать.

— Если бы ты был на тридцать лет моложе, тебе было бы двенадцать, — ответил Грант.

— Ладно, тогда двадцать, — сказал Артур.

— У нее есть класс. Такой класс, — в замешательстве сказал Пол Гибсон, — какого нет у многих девушек этого города.

— Стиль, — сказал привередливый Даррел Вуд, — вот что вы имеете в виду. Стиль.

Дон Селт, все еще пытающийся вести мяч по кромке поля, не переступая границы, тяжело хмурился.

— Она совсем не так выглядит, насколько я помню. Сейчас она выглядит более зрелой. Вот именно. Более зрелой.

Грант злобно усмехнулся ему.

— Это потому, что она встретила меня.

В любом случае, все они думали, что Грант должен на этот раз гордиться, и в то же время какой-то любопытный деликатный инстинкт подсказал им воздержаться от шуток в его адрес по поводу новой девушки, чего от них можно было ожидать, и что они всегда делали в прошлом. Это была наилучшая реакция, о которой Грант мог мечтать.

Лючия (он все чаще называл ее Лючией, как Харви Миллер, как будто Лаки было слишком грубым и слишком нью-йоркским прозвищем того, что он чувствовал по отношению к ней), Лючия рассказала ему о платье, ее платье, почти сразу после этого, когда они шли от Ратацци по грязным тротуарам и мокрой Сорок восьмой улицы к Парку.

— Ты была удивительной! — сказал он.

Она засмеялась с каким-то диким сверкающим взглядом.

— Ну, неправда, — скромно сказала она. — Но я должна была принять серьезное решение. Зная, как все эти стукачи-мерзавцы…

— Эй, погоди! Они не стукачи-мерзавцы!..

— Конечно, нет, — мимоходом, как бы в скобках, сказала она, — неужели ты думаешь, я этого не знаю? Зная, что все эти мерзавцы-стукачи, которые приезжают в город, когда их жены остаются в графстве Вестчестер, думают о простых нью-йоркских девушках, я решила, что оденусь лучше. Беда в том, что у меня только два классных платья. И одно из них без рукавов: голые подмышки! Но второе слегка старовато и слегка выцвело под мышками. Ну, я решила надеть платье без рукавов и не поднимать рук. И когда я увидела эту шайку, я поняла, что была права.

Грант слушал, сначала восхитившись историей, а затем испугавшись того направления, в котором она развивалась.

— О нет! В этом ничего такого не было, — проворчал он. — Они совсем не такие! Они все о тебе знают и знают, что я о тебе думаю, я уже несколько недель хвастаюсь.

— Пусть так, но что за чертовщина заставлять девушку пройти через все это?

— Но это не так, не так! Я клянусь, не так!

— Все равно, я сделала это ради тебя.

— Нет! Пожалуйста! Все равно, ты была такой великолепной, что, я думаю, никто просто не увидел твоего платья.

— Какая разница? Это дало толчок моим мыслям. Они уселись в ряд и собирались меня проверять. Клянусь, я трахнула пятьдесят таких мужиков. Пока не узнала их получше. И каждый из них запуган до смерти. — Грант понял, что мало что может сказать. — Ты, по крайней мере, не запуган, Рон.

— Нет, — сказал он, надеясь, что говорит правду. — Я не запуган.

— Запуганы своими женами, своими детьми, своими загородными домами. Проверять меня!

— Нет-нет! Совсем не так. Никакая не проверка. Это мои друзья! Я с ними работаю! Я хотел, чтобы ты с ними встретилась.

Они дошли до Парка, и навстречу им рванулся ветер, щипая лицо. Наступила очередь Лаки не отвечать. Грант никогда не видел ее в таком состоянии. Когда она все же заговорила, голос у нее был низкий, глубокий, вибрирующий.

— Ох, Рон, я так тебя люблю. Тебя и твои маленькие тайные проверки. Веди меня домой. Быстро веди меня домой. Быстро веди меня домой и возьми меня. Возьми меня по-моему.

Позднее Грант думал, что он должен был оторваться от земли, так быстро он шел. Но, как всегда, когда по-настоящему что-то нужно, все свободные такси немедленно исчезли. Он вернулся к ней, и она взяла его под руку. Гнев исчез. Да, гнев совершений исчез, появилось нечто иное. Он обнял ее и заслонил телом от ветра. Наконец, на другой стороне Парка они увидели свободную машину. В такси они начали страстно обниматься, и Гранту было все равно, сколько помады останется на его лице, они обнимались с нежной горячностью юности, которую давно не ощущал Грант до встречи с ней, и Лаки сжала его возбужденную мошонку сквозь брюки. Но когда он отодвинулся, она заставила его взять у нее носовой платок вытереться.

— Лесли не будет дома? — вытираясь, спросил он.

— Нет, у нее свидание с новым другом. Она очень надеется, что это будет новый друг!

Грант не ответил, а такси ехало вдоль покрытых снегом улиц острова. Когда он целовал ее, ему пришло в голову рассказать о Доне Селте, его странном ускользающем взгляде, когда упомянули о ней, об истории, когда она хотела задавить Бадди Ландсбаума его же собственной машиной. Дон выглядел как-то необычно. Мог ли Селт также быть одним из ее безымянных четырехсот мужчин, как Бадди? Грант сжал зубы с какой-то странной отупляющей болью-ненавистью, чего с ним никогда не бывало. Он решил, что лучше ничего не говорить. Не сейчас. И почему это пришло в голову как раз тогда, когда он ее целовал?

— Ты и вправду такой глупый негодяй, — неожиданно и влюбленно сказала она. — Ты так счастлив, что тебя… — Она замолчала.

— Что меня?

— Что тебя люблю я! — вызывающе сказала она. — Вот так-то!

— Я знаю, — покорно сказал Грант. Могла она угадать его мысли о Селте и Бадди?

Но он знал, что счастлив. Тем не менее это не спасло его от ужасной словесной порки, которую учинила ему Лесли, вернувшись со свидания. Они сидели вместе, уже одетые, и вместе выпивали, снова согревшись и успокоившись, когда она притопала на своих крошечных ножках быстрой походкой и бросилась без подготовки в атаку.

— Что за проклятое вшивое дерьмо ты сотворил? Что за… Это самое дрянное, свинское оскорбление из тех, о которых я слышала! Как ты осмелился? Ты знаешь, с кем ты здесь? Ты ведь не балуешься с какой-то потаскушкой-хористкой! У тебя любовная связь с Лючией Виденди, Рон Грант! Заставить ее идти выставлять себя на проверку твоим проклятым продюсерам, узнавать, что они думают, следует ли тебе выходить с ней куда-то или нет! Мне плевать, что ты большой, важный драматург.