Мальчишка беспрекословно подчинился, засеменил на цыпочках в детскую, путаясь в пижамных широких штанинах, и Диля двинулась за ним, чтобы помочь с одежками. А может, чтобы не оставаться наедине с Лариным тихим гневом. Потому что еще минута, и можно разрыдаться от обиды, от вершившейся сейчас по отношению к ней жуткой несправедливости. А слезы – это пока нельзя. Да и не пока, а вообще нельзя. Это все равно что головой о железобетонную стену биться. Голове больно будет, а стене – хоть бы что.

Как они ни старались, от шорохов с одеванием проснулась-таки Машка, села на постели, уставилась сонными глазками:

– А вы куда?

– Мы уходим, Машенька… Ты спи, спи… – ласково провела ладонью по ее розовой щечке Диля.

– А я?!

– Спи, Машенька! Пойдем быстрее, Алишер!

Дальше все происходило как в дурном сне.

Второпях, впопыхах, с Машкиным яростным криком и с цеплянием за Алишерову курточку, с Лариной надсадной, вырвавшейся, наконец, на свободу гневливостью, и надо было поскорее открывать дверь, пока разъяренная мать волочет прочь из прихожей своего захлебнувшегося криком ребенка, и непонятно, кто из них вопит громче, и руки дрожат, и замок никак им не поддается, и поднимается изнутри такое же истерическое отчаяние, и хочется поскорей уже выскочить, захлопнуть за собой дверь…

На улице, наверное, был мороз. Холода она не почувствовала, наоборот, обожгло сразу щеки, будто в них кипятком плеснули. Плюхнувшись на заснеженную скамейку во дворе, проговорила, как в полусне, почти автоматически:

– Застегни курточку Алишер… И шарф завяжи. Холодно, наверное.

Мальчишка сел с ней рядом, подлез под руку, прижался, притих испуганно. Она не помнила, сколько они так просидели. Может, одну минуту всего. А может, и дольше. Время будто отпрыгнуло от них, пялилось надменным желтым теп лом квадратных окон. Диля подняла вверх глаза – вон и Ларины окна на третьем этаже светятся. Горячее обиженное изумление снова зашевелилось внутри, перетекло болью в голову, толкнулось в виски странной ломотою. И в горле стало сухо и горько, и очень хотелось выплюнуть эту горечь, да сил не было. Вдруг до ее уха донесся странный звук, слабый, тоненький, дребезжащий. И звук этот, она чувствовала, имеет к ней самое прямое отношение, будто зовет, требует немедленного к себе внимания. Повернув голову к Алишеру, она вдруг поняла – это он, ее ребенок, сидит и мелко стучит зубами, и она тут же встрепенулась, устыдившись своего несчастного состояния:

– Эй… Ты замерз, что ли? – потрясла она его испуганно.

– Нет. Я не замерз, мам. Мне просто очень плакать хочется.

– Так поплачь…

– Нельзя. Мы же договаривались.

– Ничего, сынок. Сейчас можно. Сейчас поплачь.

Личико его тут же с готовностью скуксилось, но быстро пробежала по нему тень, и в следующий миг он поднял на нее совершенно сухие глаза:

– А куда мы теперь, мам?

– Куда? Ну… Я думаю, к тете Тане надо ехать. А там посмотрим. И вообще, хватит тут сидеть. Замерзнем. Ничего, сынок! По крайней мере, у нас теперь деньги есть…

– Не надо было их брать! – вдруг с недетским ожесточением произнес он, сверкнув в темноте черными глазами.

Диля лишь грустно усмехнулась – ишь ты, какой гордый сын Памира…

– Нет, сынок. Надо. Мы их честно с тобой заработали. Они наши. Пойдем, машину поймаем.


– Ой, Дилечка, здравствуй… А чтой-то ты с чемоданом? И поздно так… – отступила в прихожую, открыв им дверь, тетя Таня.

– Мам, кто пришел? – тут же прилетел в прихожую женский недовольный голос, и тетя Таня обернулась на него испуганно, вобрав голову в плечи.

– Это ко мне, Тамарочка! – крикнула она в глубь квартиры и, обернувшись к Диле и почему-то приставив палец к губам, проговорила шепотом: – Вы раздевайтесь, проходите пока на кухню… Я сейчас…

Она слишком торопливо юркнула в комнату, и слышно было, как виновато-ласково зажурчал там ее быстрый говорок. На кухне Диля села в уголочке за холодильником, Алишер тут же пристроился рядом, прижал голову к плечу, и она машинально провела ладонью по его ершистому затылку, одновременно прислушиваясь к диалогу в комнате. Судя по всему, ничего хорошего им этот диалог не сулил, потому что незнакомый женский голос, по всей видимости принадлежавший тети-Таниной дочке Тамарочке, вдруг резко взмыл до самой высокой возмущенной ноты, а вскоре и сама Тамарочка нарисовалась в кухонном проеме, и Диля чуть привстала на стуле, робко и приветливо улыбаясь:

– Здравствуйте…

Тамарочка ей ничего на приветствие не ответила, лишь просверлила долгим сердитым взглядом. Да и на «Тамарочку» в смысле уменьшительно-ласкательного имени она слабо тянула – высокая, плечистая, обросшая твердым жиром, который почему-то выбрал себе самое неудачное в женском фигурном строении место, то есть решил расположиться по принципу «от талии вверх», а не вниз. Очень внушительно выглядела Тамарочка, и толстые розовые щеки, будто маслом намазанные, выглядели внушительно, и маленькие сердитые глазки посверкивали остро-презрительно, будто стараясь изо всех сил сочетаться с этой внушительностью.

– Как это ты умудрилась, мам, только одну ее зарегистрировать, интересно? – полуобернувшись к стоящей за ее плечом тете Тане, громко проговорила Тамарочка, скорее зло, чем насмешливо. – Могла бы еще пятнадцать таджиков к себе на жительство оформить, с тебя станется…

– Тамарочка, так ведь она ж Машина дочка! Как же я могла…

– Машина, Клашина… Какая разница? Что, всех теперь прописывать, что ли? Совсем у тебя осторожности никакой нет! У меня прям чуть молоко не пропало, когда я узнала!

Тут же, словно испугавшись произнесенной вслух перспективы пропажи молока, послышался из глубины квартиры призывный детский плач, и Тамарочка, мигом всполошившись, кинулась на этот плач, тяжело переступая пятками по коридору.

– Ой, смаялась я с ней совсем, Дилечка, с Тамаркой-то… – тяжело опускаясь на кухонный стул, произнесла тетя Таня и тут же испуганно оглянулась назад, будто Тамара могла вернуться и услышать ее признание. – Не задалось у нее с мужем, вот и бесится девка. Сколь я у них гостила, ни разу своего зятя трезвым не видела. А Томка – она ж у меня отчаянная! Чуть что не по ней – сразу за сковородку хватается. Вот и пришлось ее увезти от греха подальше. Ты уж извини, что она на тебя рыкнула. Ничего, устроимся как-нибудь.

Тетя Таня вздохнула, оглянувшись на дверь, и непонятно было, кому это обнадеживающее «устроимся» было предназначено. Наверное, все-таки дочке Тамарочке.

– Теть Тань… Вы мне хотели адрес маминой сестры дать. Помните?

– А! Да-да, конечно… Сейчас принесу. Где-то у меня открыточка Машина на память оставалась.

Она быстро юркнула в комнату и через некоторое время вернулась, неся в вытянутых руках старую открытку и подслеповато вглядываясь в написанные косым маминым почерком строчки.

– Вот, держи… Деревня Горелово Пригожинского района, улица Ленина, дом пятнадцать. Может, и правильно, что решила туда съездить. Может, Зинаида и примет тебя. Племянница ты ей или кто?

– Мама! Иди помоги мне! – донесся из глубины комнаты раздраженный, почти плачущий Тамарин голос, и тетя Таня, вздрогнув, снова заполошно подскочила со стула.

– Внучка-то у нас приболела немного, температурит! – уже на ходу сообщила она Диле и, обернувшись от двери, добавила: – Я сейчас приду, Дилечка, ты сиди… Хоть чаем вас напою, что ли…

Алишер тихо вздохнул, посмотрел на нее сбоку нерешительно. Диля поплотнее прижала его к себе, одновременно вчитываясь в ничего не значащие открыточные строчки про «поздравляю и желаю счастья в труде и личной жизни» и пытаясь лихорадочно сообразить, что ей предпринять дальше. Перспектива «чая» ее совсем не устраивала. Ну, попьют они чаю, а дальше что? Выйдет на кухню Тамарочка и заявит капризно – простите, мол, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? А ведь она точно заявит и даже скандал бедной матери устроит, вон как ругается на нее там, в комнате… И опять про пятнадцать таджиков поминает, даже здесь, на кухне, слышно. Дались они ей, эти пятнадцать таджиков!

– Пойдем отсюда, Алишер… – легко поднялась она с места решившись.

Он послушно пошел за ней в прихожую, послушно натянул на себя куртку, сунул ноги в ботинки. Вдвоем они выволокли в парадное вещи, тихо захлопнули за собой дверь. Потом Диля долго и безуспешно нажимала на кнопку звонка у другой двери – в квартиру Ирины Григорьевны. Коротко и музыкально тявкающие звуки накладывались один на другой, и ей даже показалось, что сверкнул на секунду желтым огоньком глазок по ту сторону двери и тут же погас. И Шурикова звонкого лая не слышно было. Дома ее нет? Или открывать не хочет? А впрочем, какая ей разница, результат все равно один…

– Мам, а куда мы теперь? – тихо спросил Алишер.

Явственно прозвучавшая нотка обреченности в детском голоске ткнулась холодной иголкой в солнечное сплетение и будто осталась там, задрожала болью. Вздохнув глубоко, она задержала в себе воздух, боясь его обратно выдохнуть. Страшно было выдыхать, потому что все может на этом выдохе произойти. Можно сорваться, например, крикнуть в сердцах на мальчишку, вроде того – откуда я знаю! Могут слезы отчаянные пробить, и тогда ноги в коленках подогнутся слабостью, и она осядет на пыльную метлахскую плитку лестничной клетки, изойдет в безнадеге. Картинки эти пронеслись в голове так быстро и явственно, что она мотнула ею довольно резко – не хочу, не надо! – и выдохнула тихо, и даже губы удалось растянуть в подобии улыбки.

– А давай поедем к Илхому! – как можно беспечнее произнесла она. Может, даже немного переборщила с беспечностью, потому что Алишер глянул на нее с пугливым сомнением, помолчал немного, потом деловито начал пристраивать сумку на плечо.

– Поедем, мам. Опять машину поймаем, да?

– Конечно, поймаем. Ой, только я адреса не знаю… Ну ничего, по памяти найдем…

Первая же машина, навстречу которой Диля призывно подняла руку, затормозила резко и с удовольствием. Еще бы – в такой час для «бомбил» на улицах города наверняка не хватает добычи. Водитель охотно вызвался и с поисковой помощью – покружил в тех местах, где напали на них то ли скинхеды, то ли просто хулиганы, не торопил раздражением. Потому и дом Илхома быстро нашли.