– Да. Если так, то ты права. Действительно, вытаскиваю, – покивала Диля, взглянув на Лару уже с другого ракурса. То есть уже как на хозяйку взглянула. Немного трусливо, немного с подобострастием. Видимо, какой-то ген, присущий половине ее восточной природы, в этот момент голову поднял. Извечная робость подчиненного перед начальником, «большим человеком». Но и у русских, она знала, такая поговорка есть, этот ген оправдывающая, что-то там про начальника и про дурака…

– Ну вот и договорились наконец! – хлопнула ладонями по столешнице Лара. – Только давай уж я тебя сразу предупрежу. Характер у меня отвратительный. Если начну орать ни с того ни с сего – не бери в голову. Считай, что это я не на тебя ору, а зверя из себя выпускаю.

– Какого зверя? – испуганно подняла на нее глаза Диля.

– А бог его знает! Иногда, если разозлюсь, организм вдруг совершенно неадекватные реакции выдает, я в эти моменты сама себе не принадлежу – крышу будто напрочь сносит. Правда, на фирме к моим странностям уже привыкнуть успели. И Гришка в свое время привык. Так что в случае чего – спрячься, перетерпи. А потом я обычно долго и нудно мучаюсь совестью, прошу прощения за свой неадекват. Что делать – организм так устроен…

– Ладно. Как у вас говорится, поживем – увидим?

Диля улыбнулась, подняла на хозяйку веселые, смелые глаза. По крайней мере, ей очень хотелось, чтоб они были веселыми и смелыми. Ну его, этот восточный ген. Тем более она в домоправительницы на двойную зарплату и не навязывалась, никто Лару за язык не тянул, сама уговорила…


Жизнь в Лариной квартире потекла для них с Алишером как теплый песок меж пальцев – занятие приятное и по сути своей бестолковое. Ну, живут. Пьют, едят, с Машкой нянькаются. С одной стороны, хорошо и сытно, и над головой не капает, а с другой… Душа мучается неопределенностью положения. Ни тебе нового круга знакомых, ни мало-мальски профессионального поля деятельности. Когда сюда ехала, по-всякому в это поле внедриться хотела – хоть кем. Хоть строительной разнорабочей, хоть судомойкой, хоть торговкой на рынке, лишь бы денег на жизнь да на съемное жилье заработать. А если повезет, хотелось бы и понадежнее пристроиться – в каком-нибудь рабочем общежитии, например. Люди, говорят, в таких общежитиях годами живут, и ничего, привыкают как-то. И вовсе она не видела себя ни офис-менеджером, ни тем более – домоправительницей. Шикарно слишком. Хотя относительно денег Лара была права – при таком жизненном раскладе, то есть на всем готовом, хорошую заначку скопить можно. На будущую трудную и непредсказуемую жизнь. Под этим теплым крылышком долго не протянешь, трудности и непредсказуемости рано или поздно все равно нагрянут, и никуда от них не денешься. И лучше бы побыстрее в них окунуться, принять, привыкнуть да жить потихоньку, а не сидеть тут сложа руки, не гонять в голове зыбкие страхи.

Хотя организм, как она вскорости почувствовала, оценил ситуацию по-своему. То есть очень для себя хорошо оценил. Быстро появился под кожей свеженький жирок, исчезли впадины над ключицами, огладились выпирающие наружу ребра, и кожа на лице приобрела оттенок дозревшего до сочной спелости персика – у нее такая кожа только в шестнадцать лет была. Разглядывая себя в зеркале, Диля хмыкала – надо же, прямо хоть замуж за кого просись… И тут же себя одергивала сердито – вернись, мол, в реальность, девушка! Кто тут на тебя, на неприкаянную полукровку и мать-одиночку, бросится? Надо простыми надеждами жить да громко петь внутри себя песенку «не верь, не бойся, не проси», а не сопливиться девчачьими мечтами.

Но все равно, идя по улице, нет-нет да бросала взгляд на свое отражение в зеркальных витринах. Благо что зеркальных витрин в этом городе было достаточно, чуть ли не на каждом шагу. Иногда совсем уж основательный соблазн нападал – так и хотелось постоять, повертеться, оглядеть себя, красивую, хорошо и дорого одетую. У нее и одежды раньше такой никогда не было. И даже мысленных к ней вожделений, которые у каждой уважающей себя женщины в потаенных уголках сознания прячутся, не было, пока Лара в душевном порыве однажды дверцы шкафа не распахнула и не начала бросать ей в руки красивые тряпочки одну за другой, решительно приговаривая при этом:

– Это мне мало… Это я так ни разу и не надела… А это я вообще не помню, откуда взялось! Бери, Динка, носи на здоровье!

– Ой… Это же ужасно дорого, Лар… – растерялась она в первый момент, бережно расправляя в руках брюки, блузки, мягкие пуловеры. – А эта куртка… Она же новая, вон даже этикетка не оторвана!

– Да? Может быть… – равнодушно глянула Лара на гордо блеснувшую фирменным лейблом этикетку. – Я вообще-то по магазинам ходить не любительница, захожу и скупаю сразу все в кучу, а потом забываю. Нет у меня страсти к шопингу, хоть убей. Гришка недаром всегда повторял, что относительно меня природа ошиблась, вселила, мол, в чисто женское блондинистое обличье грубый мужской характер. Так что мне все эти тряпочки действительно по фигу! Бери, не жалко!

– Спасибо, конечно… – ловко поймала Диля летящую из-под Лариных рук очередную тряпочку. Тряпочка оказалась толстым шерстяным шарфиком в синюю и белую клеточку, и Диля проговорила непроизвольно: – Ой, а это Алишеру подойдет… У него как раз теплого шарфа на зиму нет!

– А кстати, это мысль! – живо обернулась от шкафа Лара. – Надо и парня твоего приодеть поприличнее. В смысле потеплее. Скоро снег ляжет, а он у тебя в тоненькой куртке мерзнет!

– Да. Я как раз в следующий выходной хотела…

– А чего следующего выходного ждать? Поехали прямо сейчас! Я знаю хороший магазин, там есть отличные детские вещи, европейские.

– Наверное, дорого, Лар…

– Не твоя забота! Я приглашаю, я и покупаю. Да не кисни ты лицом, Динка! Ничего в этом особенного нет, когда один человек к другому добрыми намерениями расположился. Не зря же говорят, что дающий больше кайфа испытывает, чем берущий. Так что не лишай меня удовольствия от порыва. Знаешь, как я сама себе сейчас нравлюсь? О-о-о… Давай собирайся, поехали…

Так они и жили – располагаясь друг к другу добрыми намерениями, как выразилась Лара. Правда, Ларины намерения были как ветер в поле, резкий, порывистый и теплый и были более заметны агрессивной своей материальностью. Дилины же добрые намерения были не так видны, но она изо всех сил старалась. Дом блестел чистотой, исходил ежевечерними вкусными запахами, ворковал Машкиными скороговорками, в которых девочка Саша уже совершенно правильно шла по шоссе и кушала свою вечную сушку, а дрова, лежащие на траве, тихо гордились вымученной таки наконец звонкой буквой «р». Да и сама Машка больше не смахивала на злобного ежонка, прыгала вокруг приходящей вечерами матери рыжим румяным колобком.

Так прошел месяц. Однажды Лара, придя вечером с работы, устало опустилась на кухонный стул, произнесла усмехаясь:

– А я насчет Ирины Григорьевны оказалась права, Динк! Прилетела сегодня, бурную деятельность развела. Так что пришлось бы тебе место ей уступать, хочешь не хочешь. Хорошо, что ты у меня осталась, правда?

– Правда, Лара. Спасибо тебе.

– Да тебе спасибо, глупая! Сама не понимаешь, какой ты для меня ценный клад.

– Лар… А договор? – робко напомнила Диля, опустив глаза в стол. – У меня через полтора месяца законный срок пребывания кончается. Чтоб его продлить, надо разрешение на работу оформить. Помнишь, я тебе говорила, что мне обязательно трудовой договор нужен?

– А… Точно, я и забыла… Да не волнуйся ты, Динка! Сделаем! У нас еще уйма времени впереди – полтора месяца! Я вообще-то сейчас о другом беспокоюсь – утром тебе предстоит серьезное испытание…

– А что такое, Лар? – подняла на нее враз потемневшие глаза Диля.

– Да не пугайся ты так, господи! Ну, подумаешь, Машка поскандалит немножко! Просто Ирина Григорьевна Шурика назад требует. Я думаю, что утром эту операцию проверну, а? Пока они спать будут. Просто увезу его, и все. А ты уж потом выкрутишься как-нибудь.

– Фу-ты… – выдохнула из себя тревогу Диля. – Я уж думала, и впрямь что серьезное!

– А тебе есть чего бояться? У тебя такое лицо сейчас было… Почему ты мне никогда ничего о себе не рассказываешь, Дин? Несправедливо как-то. Я – вот она, вся перед тобой, как на ладони, а ты… скрытничаешь.

– Нет, Лар, я не скрытничаю. Просто… мне нечего о себе рассказывать. Вернее, ничего интересного в моей жизни не было. И любовь у меня как таковая не состоялась, и университет я не смогла закончить – Алишера родила. Так что…

– А чего тогда боишься?

– Чего боюсь? Да как тебе сказать… Всего боюсь! Зимы вашей боюсь, людей боюсь, их особого выражения лица боюсь…

Лара усмехнулась задумчиво, потом принялась пристально ее разглядывать, будто видела впервые. И вдруг спросила тихо:

– Динк… А скажи мне честно – у меня тоже это?.. Ну… Особое выражение лица появляется, когда я на тебя смотрю?

– Нет. Сейчас уже – нет. И вообще, давай не будем об этом.

Очень вовремя заверещала в гостиной Машка, призывая их посмотреть на свой очередной акварельный шедевр, и они дружно и весело принялись нахваливать ее, цокая языками. Потом Лара отправилась принимать ванну, а Диля – укладывать детей спать. Шурик путался у них под ногами, пищал жалобно, будто предчувствовал неизбежное расставание, и все норовил вспрыгнуть на Машкину постель, но Диля пресекла его намерение. Если девчонка игривостью разгуляется, потом вертеться будет полночи, изойдет беспокойством. Уж чего-чего, а беспокойства тревожного в ней хватает. Надо бы ее хорошему детскому невропатологу показать…

Впрочем, заботливое это намерение тут же и вышло крайней необходимостью. Наутро, проснувшись и не обнаружив в квартире Шурика, Машка устроила слезную истерику, не детскую и капризную – Диля это сразу почувствовала, – а самую что ни на есть настоящую, болезненно-нервную и надрывную. Плакала так безысходно, будто была несчастною сиротинушкой, выгоняемой злой теткой на мороз. Кое-как ее успокоив, Диля позвонила Ларе, проговорила в трубку решительно: