Большое персиковое дерево росло под окнами их душанбинской квартиры столько, сколько она себя помнила. По весне, несмотря на свой пожилой по меркам фруктовых деревьев возраст, упорно полыхало цветением, заглядывало в окна, щедро источая розово-сиреневую и по-настоящему юную нежность. А летом предлагало персики – большие, сочные, наполненные терпким азиатским солнцем и мудростью родившего их дерева. Совсем не такие это были персики, что лежали здесь, в случайном пристанище холодного города. И близко на них не похожие.

Быстрая тоска, не дав Диле опомниться, тут же кинулась в глаза, вышибла первую скороспелую слезу, и она вздохнула громко, потянув в себя воздух захлюпавшим носом. Очень хотелось поплакать по-настоящему, чтоб в голос, чтоб выпустить из себя хоть малую толику страха перед неустроенностью случившегося с нею бездомья. Она даже кулак сама себе показала – не смей, мол! Это ж понятно, что каждая такая минута – как спичка, поднесенная к костерку отчаяния. Но уж очень хотелось, до дрожи. Прямо готовая капитуляция получалась, и что обидно – практически на ровном месте. Из-за какого-то несчастного персика…

– Мам!

Испуганный шепоток Алишера прозвучал сигналом к капитуляции, и она, торопливо шмыгнув носом и смахнув набежавшую слезу, заставила себя улыбнуться.

– Ты чего, сынок? Почему не спишь?

– Ты что, плачешь, мам? Мы же с тобой договаривались…

– Да, да, я помню. И вовсе я не плачу, тебе показалось. Ты чего встал?

– Там Машка попить просит…

– Иди ложись. Я сейчас принесу.

Алишер стоял в кухонном проеме, смотрел, как она наливает воду из красивого кувшина, как предательски подрагивает чашка в ее руках. Вдруг затарахтела звонком лежащая на столе телефонная трубка, и они, переглянувшись испуганно, уставились на нее в нерешительности. Сунув сыну в руки чашку с водой, Диля взяла трубку осторожно, будто она была живая, будто могла укусить или обругать нехорошим словом по меньшей мере.

– Алё… – нажав на кнопку включения, проговорила робко, сама не узнавая своего голоса. Жалконьким оказался голос, писклявым и извиняющимся, с запоздалой ноткой слезливости.

– Дина, это я, Лара.

Лариного голоса она тоже не узнала. Тихий, шуршащий, будто вусмерть усталый. Подумалось даже, что это и не Лара звонит, а старуха какая-то.

– Да, Лара. Я тебя слышу. Как ты долетела? – уже бодрее затараторила Диля, махнув Алишеру, чтобы уходил спать.

– Да… Долетела…

– А что у тебя с голосом, Лара? Ты уже была у папы в больнице? Как он себя чувствует?

– Он умер.

Диля вздрогнула, сглотнула нервный, подступивший к горлу комок неожиданности. Открыла было рот, чтобы сказать что-то, да не нашла подходящих слов. Никогда нельзя найти эти проклятые слова в такую минуту, потому что пусты они, малоценны, застревают на языке ничтожной противной вязкостью. Если б Лара была сейчас рядом, она б ее обняла, принялась бы по плечам гладить, и слова бы сразу нашлись, хоть и пустые, но все-таки живые, согретые близким объятием.

– Как же так, Лара… – только и сумела выдохнуть Диля в трубку.

– Я не успела. Я приехала в больницу, а он уже умер.

Лара то ли всхлипнула на том конце провода, то ли, наоборот, вздохнула коротко. Наверное, героически слезы сдерживала. Потому что произнесла в трубку достаточно сухо:

– Ты Машке ничего не говори, Дина. Я потом сама скажу. Как ты там с ней?

– Да нормально. Все хорошо. В том смысле, что все у нас тут в порядке. И вообще, ты это… Ты держись как-то, Лара…

– Я держусь. Дин, меня еще дней десять не будет. Надо хоронить, поминки делать и все такое…

– Да, конечно! Не беспокойся об этом.

– Спасибо тебе. Ну все, пока. Я буду звонить…

Разговор оборвался, и трубка заплакала короткими гудками, будто приглашая поплакать вместе с ней над чужим горем. Быстро нажав на кнопку отбоя, Диля прижала ее к груди, подошла к темному окну, стала смотреть на равнодушный, сияющий яркими вечерними огнями город. Живо представилось, как там, в далеком Калининграде, плачет эта молодая женщина с властным, железным характером и прекрасной ленивой грацией Бритни Спирс – сочетание несочетаемого. Или женщины с железным характером не плачут?

Сама она все-таки дала волю слезам, забравшись под одеяло и уткнув лицо в подушку. От наволочки пахло дорогими духами и стиральным порошком, и лунный свет желто и неуютно лежал на светлом паркете, и оставленный для детской нужды огонек ночника в коридоре светил блеклым голубым глазом, будто подглядывал за ее слезами. Но плакала она недолго – побоялась, что встанет с припухшими глазами. Нельзя – Алишер сразу все поймет. Договаривались же все-таки…

Разбудило ее робкое цоканье Шуриковых коготков по паркету. Собака вспрыгнула к ней на диван, уставилась круглыми жалкими глазищами в лицо, заскулила пискляво.

– Тебе чего, малыш? Кушать хочешь или писать? – выпростала Диля руку из-под одеяла, погладила Шурика по трясущейся спинке. – Погоди, сейчас все будет…

Вслед за Шуриком притопала из детской комнаты Машка – неумытая, косматая, в пижамке с зайчиками.

– Алик умываться посёл! – доверительно сообщила она Диле.

– Машенька, надо говорить пош-ш-шел! – старательно прошипела Диля, садясь на постели. – Давай с тобой будем учиться говорить правильно! Ты же большая уже девочка. Вот Алик, например, умеет все слова очень правильно говорить! Это легко, я тебя научу…

– М! – недовольно дернула плечиком Машка.

– А умываться сама ты тоже не умеешь?

– Умею! Я умею умываться! И плисёсываться!

– При-че-сы-вать-ся! – громко и чуть менторски повторила Диля, снова рискуя навлечь на себя Машкин гнев. – Давай повторяй за мной! При-че-сы-вать-ся!

– М! – дернулась уже всем тельцем Машка, замерла в напряжении, и Диля решила временно преисполниться благоразумием, не лезть к чужому ребенку с родительскими уроками.

– Ладно, беги умывайся. Сейчас завтракать будем. А потом пойдем Шурика выводить, заодно и прогуляемся. У вас тут есть где гулять?

– Да! Есть! Мы гулять в лес ходили! Я тебе показу, куда надо идти! – весело запрыгала в сторону ванной Машка.

«Лесом» оказался сохраненный добрым архитектором при планировке района кусочек природы – два десятка стройных сосен и впрямь создавали иллюзию леса. И трава была самая настоящая – высокая, мокрая от ночного дождя, не потерявшая к октябрю изумрудной зелени. У них в Душанбе уже к середине лета трава становилась сухой и жесткой, как одежная щетка, и выгорала до серо-коричневого оттенка. Правда, гулять в этом «лесу» оказалось не очень приятно – высокие гордые сосны с сердитым удовольствием сбрасывали сверху на прохожих остатки застрявшего в иглах дождя, и ветер меж стволов гулял до костей пронизывающий. А может, им с Алишером просто казалось, что он пронизывающий. Может, для этого города это был вполне нормальный осенний ветер.

Придя домой, Диля занялась обедом. Хотела после обеда уложить Машку спать, чтоб соблюсти все нянькины режимные обязанности, да не тут-то было. Девчонка ложиться в постель категорически отказалась. Но на компромисс пошла – заявила, что она «просто так полежит», пока Алик ей книжку про Чиполлино читает. Уснула она на третьей странице, так и не восприняв пролога в истории про итальянского лукового мальчика. Алишер поднял на мать глаза, усмехнулся по-взрослому, даже несколько скептически. Потом проговорил шепотом:

– Да она хорошая, мам… Только вредная очень. Она боится, что мама с папой ее не любят.

– А у нее и папа есть? – тоже шепотом полюбопытничала Диля.

– Говорит, что есть. Она с ним гуляет иногда.

– Ладно, Алишер. Не будем об этом. Какое нам с тобой дело? – пресекла она на корню природный, но пошловатый интерес к чужой жизни. – Наше с тобой дело на сегодняшний день самое обыкновенное, нянькино. Завтрак-обед, прогулка-сон, книжки-рисунки. А больше нас никто ни о чем и не просит.

И тем не менее Диля решила-таки навести в Лариной квартире генеральный порядок. Черт его знает почему. Может, просто руки чесались и очень хотелось глазами посмотреть, как эта интерьерная красота будет выглядеть в чистом обихоженном состоянии, а может, Ларино горе ее на такой поступок подвигло – захотелось что-нибудь сделать для нее приятное.

Начала она с окна – промыла стекло дочиста, сняла хитро переплетенные меж собой полоски портьер, перестирала их в ванной. Потом, правда, мучилась долго, вспоминая, как оно все висело и переплеталось в прежнем пыльном, но изысканно дизайнерском состоянии. А после уже и за саму гостиную принялась. Как мама говаривала, когда делала уборку в их душанбинской квартире, – «все насквозь чихвостить». Тряпки, щетки, пылесос мелькали у нее в руках, как у хорошего циркового жонглера, ноги сами по себе успевали пританцовывать под бодрые песенки из динамиков музыкального центра. Когда с гостиной было покончено, она отошла к дверям, окинула взглядом свою работу – и впрямь как журнальная картинка получилась. Приятно посмотреть. А завтра и за спальню хозяйскую можно взяться, и за Машкину комнату. Да и кухня полной и безоговорочной чистоты требует. В общем, работы тут на неделю, не меньше. А на сегодня хватит. В конце концов, ее в няньки позвали, а не в горничные. Разошлась тут с личными инициативами…

Тихо-мирно накормив детей ужином, она уселась перед телевизором, вполглаза наблюдая за действом на экране, где шел юбилейный концерт молодого полненького певца с капризным лицом юного херувима. На ковре у ее ног расположились Машка с Алишером, складывали огромный пазл, ползали вокруг него увлеченно, сопели от старания. Совершенно идиллическая семейная картинка получилась. Диля даже вздохнула потихоньку – как хорошо тому, у кого крыша над головой есть! Пусть и не такая комфортабельная. За окном – дождь, в доме чисто, тепло, певец так трогательно и самолюбиво поет про себя, что он «натуральный блондин, на всю страну такой один»… Шурик, сидя с ней рядом на диване, вдруг подскочил на ноги, тявкнул сердито, будто возмущаясь хвалебным заявлением певца. Диля потянулась было погладить его по дрожащей спинке, но рука замерла на полпути – полился вдруг из прихожей мелодичный, но тревожный звук. Кто-то нажимал на кнопку дверного звонка с той стороны.