– Да правда, мам! Сама посмотри!

– Ммм… Я еще посплю немножко, ладно?

– Ну, мам! Ты же говорила, что мы гулять пойдем! Я и Шурику уже пообещал…

– Пойдем. Конечно пойдем. Раз обещал.

– Тогда вставай!

– Встаю.

Она села на постели, потрясла немного головой, потом встала, прошлепала босыми ногами к окну. На улице и впрямь было солнце – неожиданно яркое, горячо проникающее сквозь основательно поредевшие листьями тополиные ветки, хотя наверняка и обманчивое в этой видимой глазу горячности. Точно, воздух из открытой форточки плеснул в лицо холодком, знобко прошелся по плечам, по груди, и Диля поежилась, обхватив себя худыми руками.

– Мам, ну пойдем уже… – тихо простонал за спиной Алишер. – Сколько живем, а города не видели…

– Пойдем, пойдем! Сейчас, я только умоюсь. Завари чай, пожалуйста.

– Давно уже заварил! И позавтракал, и Шурика накормил.

– Молодец. Я сейчас мигом соберусь…

Для начала они решили обследовать самый центр города, что расположился вдоль закованного в гранит берега реки. Шли мимо витых чугунных ограждений, мимо тяжелых и надменных в своей серой помпезности сооружений, мимо блеклых, слегка отдающих желтизной газонов, оглядывались по сторонам, не давая друг другу никаких комментариев. Диля скосила глаза, глянула осторожно в Алишерово личико, пытаясь угадать впечатления, но ничего, кроме обычного любопытства, на нем не увидела. Впрочем, она и собственных впечатлений не смогла бы точно определить, хорошие они были или плохие. Там, в Душанбе, в той еще жизни, мамин город представлялся по ее рассказам совсем другим, не похожим на эту серую грозную громадину. Представлялся ласковым, немного сентиментальным и уютным, как старый диван с круглыми ва ликами из довоенной кинокартины. И центр города на маминых черно-белых фотографиях тоже выглядел другим. Не было там ни белого гранита, ни фонтанов, бьющих из середины реки, ни стеклянных сине-голубых вы соток, выстроившихся на втором плане и будто охраняющих лакированную помпезную старину.

– Алишер, вон кафе прямо над водой. Пойдем посидим? – предложила она весело. – Я бы, например, кофе с удовольствием выпила. И пирожное бы съела.

– Ага. Пойдем. Погоди, Шурик свои дела сделает…

Шурик, отбежав на длинном поводке в глубь газона, спрятался под чахлым кустиком и напрягся, изо всех сил выпучив свои влажные круглые глаза. Диля сделала несколько шагов вперед, приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть, с какой стороны можно подняться на распластавшуюся над водой деревянную террасу кафе. И тут же вздрогнула от грубого, раздавшегося за спиной окрика:

– Ты чё творишь, морда черномазая? Кто тебе тут гадить позволил?

Обернувшись, она растерянно уставилась на двух странного вида парней, выстроившихся по бокам от Алишера худосочными изваяниями. Руки в бока, черные куртки, широкие штаны с карманами, некрасиво болтающиеся на тонких ногах, туго стянутые на скошенных лбах повязки-банданы, плавно перетекающие в тронутые искренним гневом лица. Юные совсем. Надменно глупые. С пушком на щеках. И будто перевернутые наружу злобной изнанкой, страшной, дурно пахнущей, пугающей. У нее аж ноги отнялись на секунду, заледенели пустотой в коленках, и внутри что-то опасливо пискнуло, толкнулось нетерпеливо в грудь – беги, хватай сына, спасайся…

– Ребята, погодите! – кинулась она на помощь Алишеру, растерянно поднявшему к ним свое круглое узкоглазое личико. – Не надо, ребята! Это мой сын, отпустите его! Мы сейчас отсюда уйдем, и собаку уберем…

– Ну да. Гадить вы, черномазые, все мастера, а убирать за вами кто должен? Мы? – старательно изображая голосом крутую взрослую хрипотцу, подступился к ней один из парней.

– Так это не мы гадим, это Шурик! – испуганно подтянул за поводок упирающуюся и повизгивающую собачонку Алишер. – Он больше не будет, честное слово!

– Кто? Шурик? Это что, собаку зовут – Шурик? Зачем же ты, черномазый, свое поганое животное русским именем называешь? А? Кто тебе это позволил? – тихим, будто севшим от гнева голосом подступил к Алишеру второй парень, и мальчишка отпрянул от него, вжимая голову в плечи. На лице его маской застыло испуганное изумление, маленький рот приоткрылся, будто он хотел что-то сказать, но не мог найти подходящих слов. Зато Шурик заскулил так отчаянно, будто его маленькой собачьей жизни угрожала неминуемая смертельная опасность. А может, так оно и было на самом деле.

– А ну, дай сюда свое животное! – вдруг быстро наклонился к собаке парень, норовя схватить ускользающий собачий загривок цепкими пальцами с обгрызенными по самое ничего ногтями.

– Ребята, ладно вам… Ну чего вы к нам привязались? – попыталась уладить дело миром Диля, оттаскивая Алишера вместе с Шуриком в сторону и прижимая его к себе за худые плечики. – Прошу вас, отстаньте…

– Да пошла ты! – злобно ощерился мелкими желтыми зубами тот, который пытался схватить Шурика. – Вали давай отсюда! Приехала тут со своим узкоглазым…

Злобное матерное выражение в прибавку к «узкоглазому» легко слетело с его злых губ, ударило походя, обожгло Дилины щеки. Шагнув за ними вслед, парень снова наклонился, пытаясь ухватить дрожащую собачонку, и совсем уже было дотянулся до нее, но Алишер вдруг выскользнул из Дилиных рук и рухнул маленьким тельцем прямиком на Шурика. И свернулся твердым клубочком, пряча отчаянно визжащую собаку там, внутри, меж асфальтом и подтянутыми к пузу коленками. Голова его тоже подтянулась вовнутрь, образовав из тела что-то навроде капсулы для Шурика. Прошло всего несколько секунд, растянувшихся в тягостное ожидание дальнейших событий. Хотя и смешно с ее стороны было ожидать, что события будут развиваться в хорошую сторону. Глянув в лица парней, она тут же поняла, что будет дальше. Алишера будут бить. Да и он сам будто к этому приготовился, напряг сильно спину, выставив вверх худосочные локотки. И голову поглубже вовнутрь втянул, как черепаха.

Кинув отчаянный быстрый взгляд во все стороны и убедившись, что никто не бежит их вытаскивать из сложившейся дурной ситуации, Диля набрала в себя побольше воздуха и упала плашмя на Алишера, успев торопливо подумать: «Хорошо, что джинсы надела, а не юбку…» Почуяв под собой дрожащее тельце сына, она последовала его примеру, то есть тоже подтянула коленки, закрыла сбоку руками и подогнула по-черепашьи го лову внутрь, заключив его в свою собственную капсулу. И тут же ощутила жгучую боль в правом боку – ага, бьют. Значит, парень одним сильным пинком попытался столкнуть ее с Алишера. Другой вцепился в ее джинсовку на спине, сграбастал, потянул вверх, как мешок с мукой, сдавил худыми цепкими пальцами плечо, выворачивая его наизнанку. Потом ей показалось, что они вместе с Алишером полетели куда-то, перекатились, и вот вроде бы она уже лежит спиной на асфальте, отчаянно дрыгая ногами и не выпуская тело Алишера из рук, и вонзается в голову то ли крик Алишера, то ли захлебывающийся визгливый лай Шурика. И снова пинок под бок. И снова – боль. И голова вдруг летит в сторону, и зубы лязгнули от удара, но, главное, удалось-таки перевернуться, снова спрятать Алишера под собой. И даже закрепиться коленками и локтями об асфальт – хрен вам, больше не перевернете! Насмерть за пинаете, а не перевернете!

Впрочем, больше никто ее и не пинал. Что-то странное происходило вверху, будто не имеющее к ним с Алишером никакого отношения. Голоса, звуки ударов, матерщина. И сквозь эту какофонию – таджикская вдруг речь! Неужели у нее галлюцинации начались? Или она сознание от боли потеряла, перенеслась в прежнюю свою жизнь, где ее никто и никогда не бил?..

Осторожно повернув голову, она увидела перед собой переплетающееся месиво из тяжелых ботинок и старых раздолбанных кроссовок, и одни из ботинок вдруг ткнулись в них с Алишером, и кто-то перелетел через эту живую преграду, глухо шлепнувшись в траву газона. Потом кроссовочная и ботиночная суета успокоилась, и перед ее лицом оказались только кроссовки, и твердая рука легла ей на плечо. Мужской голос прошелестел сверху:

– Вставай, девочка… Не бойся, бритоголовые ушли. Пойдем скорее отсюда, они вернуться могут!

Последнее обстоятельство заставило ее разомкнуть на Алишеровом, а может, и на Шуриковом пузе руки – они уже ничего толком не чувствовали. Кто-то подхватил ее за локти, легко поднял на ноги, и ей, наконец, удалось взглянуть в лица своих спасителей. Ей-богу, это были таджики! Отмеченные вечным загаром родные лица, черные глаза, черные брови, специфический разрез глаз, азиатские высокие скулы и неприхотливая простецкая улыбка. Нет, но так не бывает… Как же они осмелились? Здесь, в чужом городе, ввязались в драку со скинхедами?.. Такого просто по определению быть не могло!

– Мальчик, вставай! – поднял с асфальта Алишера второй спаситель, принялся отряхивать въевшуюся в джинсовый костюмчик грязь. И без того мелко дрожащий Шурик напрягся, грозно тявкнул, и слегка ухватил спасителя за палец, и тут же заскулил виновато, будто извиняясь за свою нервную несдержанность.

– С тобой все в порядке? Тебя не задело? Нигде не болит? – сунулась к сыну Диля, но тут же и осеклась, увидев, как напряглось непролитыми слезами мальчишечье личико, как из последних сил оно крепится, чтобы не выпустить слабые немужские слезы на волю. Улыбнувшись через силу, она протянула руки, возложила их сыну на плечи и совершенно серьезно, стараясь придать голосу побольше материнского тщеславия, произнесла: – Молодец, сын! Молодец, не отдал Шурика! Я горжусь тобой, честное слово! – И, обращаясь уже к двум спасителям, которые смотрели на этот пафос несколько недоуменно, добавила: – Представляете, мой сын двоих скинхедов не испугался! Они собирались собачку у нас забрать, а он не отдал…

– Ай, молодец! – расплылся в улыбке небритыми щеками один из спасителей и чуть сдвинул со лба засаленную черную шапочку. – Настоящий мужчина будешь, значит!

– А вы тоже молодцы… Спасибо вам, ребята! Тоже их не испугались, заступились за нас! Спасибо!

– Да вообще-то это не настоящие скинхеды были… – скромно выступил из-за спины небритого и в шапочке тот, который был помоложе, – эти под скинхедов просто косят, больше на словах, чем на деле. А от настоящих просто так не уйдешь, они стаями ходят, как шакалы. Илхома один раз так изувечили – три месяца в больнице лежал.