Анна Одувалова - Не смей меня желать

– Папа, – объясню как можно более доходчиво. – У меня подруга умерла. Вторая за десять дней. Конечно, я ревела.

Кажется, этот ответ его удовлетворяет, и мы идем к выходу. К черному «ленд крузеру», который удивительно шел Марку, но сейчас за рулем Андрей.

Я залезаю на заднее сидение и смотрю в окно. Папа злится и мне сложно понять на кого. У меня так и не хватает духу спросить его, как Марк объяснил свой уход. Наверное, потому что я боюсь, что он сказал правду. Это вполне в его духе. Но я не хочу ни о чем думать, нацепляю на нос солнечные очки, и пытаюсь игнорировать текущие по щекам слезы.

Марк

Марк заезжает в ближайший супермаркет и без изысков покупает водки. К своей матери он не едет, а отправляется в свою квартиру. Новую, безликую, но уже порядком загаженную квартирантами. После них уже убрали, но ремонт еще не сделали. Квартира – это единственное, что досталось ему от государства. Он тут не жил. Полгода, пока лежал в больнице и пытался восстановиться, мать сдавала, а когда выписался, почти сразу же переехал к Самбурскому. Это чужое, нелюбимое жилье с видом в никуда. Квартира годится только для того, чтобы тут спать и бухать. Но больше сейчас он ни на что не способен. Слишком ненавидит себя за все. За то, что подвел Самбурского – два раза, когда не сдержал обещание и когда уехал, отказавшись от денег, и от положенной двухнедельной отработки. На Дину, за то, как поступил вчера с Никой. До сих пор во рту горечь. Он ведь никогда не был скотом. Откуда же вчера это желание сделать ей больно, с одной стороны, и заставить запомнить – с другой? Нужно ли ему, чтобы она помнила о нем именно это? Мысли отравляют и без того паршивое существование, и единственное, о чем думает Марк – после водки должно стать лучше. Потому, что если не получится, то вообще непонятно, что делать.

В подъезде его останавливают вездесущие бабки и пытаются сказать, что посторонним тут ходить нельзя. Марк с удовольствием скалится, пугая старушек своими шрамами. Он принципиально надел майку с короткими рукавами, не закрывающими плечи, задолбало прятаться. И в ответ на глупое кудахтанье припечатывает, что он тут живет.

– Нужно Татьяне сказать, что такие квартиранты нам не нужны, – возмущается одна.

– Не получится, – нагло ухмыляется Марк. – Это квартира не Татьяны.

– Да, это ее сына – ветерана, между прочим. – Самая бойкая проявляет удивительную осведомленность. «Не какого-то бомжа, как ты» – читается между строк, тем приятнее припечатать глухим.

– А я и есть тот самый ветеран.

– Да ты не ветеран. Ты бандит, вон рожа какая.

– А такую рожу, бабушка, дарит война, вместе с квартирой, а теперь простите, но я хочу домой.

Хочет он утопиться, а не домой, но об этом он никому говорить не станет.

Вполне себе русский запой, в который Марк влетает с азартом в первый раз в жизни, прерывается на третий день. Мать приезжает сама. Видимо, скупые и изрядно корявые сообщения в «вайбере» наталкивают ее на мысли о том, что дела идут не самым лучшим образом. Ну, а может, Самбурский настучал. Такой вариант Марк тоже не исключает.

Она замирает на пороге однушки и укоризненно взирает на него.

– Марк… ну вот от тебя я такого не ожидала.

Она смотрится чужеродно в этой квартире. Высокая, подтянутая, с идеально – волосок к волоску – уложенными светлыми волосами. В свои сорок семь мать выглядит лет на десять моложе.

– Ну, прости, не оправдал твоих ожиданий.

– Валера сказал, ты ушел. То, что он сказал об этом матом, заставило меня задуматься. Что у тебя произошло?

– Валера-а-а, Валера-а-а-а, – пьяно передразнивает Марк и отворачивается к окну. Спиртное не лезет. С другой стороны, жизнь тоже не лезет, а что делать? Идти вешаться? Марку кажется, мать не оценит совсем.

– Расскажешь? – просит она усталым голосом. И то ли он, то ли выпитая водка заставляют откровенничать.

– Я влюбился… – признание вырывается случайно.

– И, судя по всему, что-то пошло не так. – Мать вздыхает. Она даже не садится. Так и стоит в центре комнаты. Марк ее прекрасно понимает, трезвый он бы тоже тут сидеть не стал. – Она не ответила взаимностью?

– Это дочь Самбурского…

В глазах матери вся гамма чувств. Он уже видел нечто похожее у Самбурского, который не дал Марку по роже, только потому, что не сомневался – ему прилетит в ответ. Ну и из-за матери, возможно.

– Богатая девочка… богатого папочки…

– Так это он тебя выгнал и запретил общаться? – хмурится мать, и Марк понимает, если сейчас кивнет, то «Вале-ера-а» получит люлей. Приятно, но нечестно.

– Мама. – Марк закатывает глаза. – Поверь, я облажался сам. Но и это не играет никакой роли. Ничего не играет. Кто она, а кто я?

– Ты ее любишь.

– Она об этом не знает.

– Так скажи. В чем проблема? Я думала, в армии научили тебя быть смелым.

– Не буду. Я обещал Самбурскому, что не трону его дочь. Наврал. Признался, ушел. Конец истории.

– А о ее чувствах ты подумал?

– Да. Уйти попросила меня она.

– И наладить нет никакой возможности?

– Вишь. – Марк трясет почти пустой бутылкой водки. – Налаживаю.

– Короче… – Губы Татьяны сжимаются в тонкую полоску. – Сейчас ты приходишь в себя. Убираешь все это говно, – она обводит рукой комнату. – И завтра приезжаешь ко мне. Понятно?

– Понятно. – Марк кивает, поднимает глаза и просит. – Пообещай мне.

– Что?

– Я не знаю, что тебя связывает с Самбурским. Старая дружба, новая дружба…

Мать вспыхивает и слишком быстро отвечает.

– Ничего.

– Я вообще не об этом. Не говори с ним обо мне, о Нике. Вообще не говори.

– Марк…

– Не говори. Если ты думаешь, что это сказка про красавицу, чудовище и отца, который мешает трепетному счастью молодых, ты ошибаешься. Это просто сказка про богатую красавицу и чудовище, которое спало с ее подругой. И про подругу, если что, Самбурский, в отличие от Ники, не знает. Пусть все так и останется. Иначе у тебя будет не только пьяный сын-неудачник без работы, у тебя будет пьяный кастрированный сын-неудачник без работы.

– Марк…

– Мам, это и так больше, чем я когда-либо говорил о своих отношениях. Скажи спасибо тому, что я пьян до поросячьего визга. Все кончено. Более того, ничего не начиналось. Самбурский хочет, чтобы я держался от Ники подальше, Ника хочет, чтобы я держался от нее подальше. Я хочу держаться от нее подальше, а то, что мне сейчас херово… ну это все пройдет.

– Я жду тебя завтра, – говорит она и уходит.

Ника

Эти три дня без него я провожу, как в бреду. Слишком сложно, слишком больно. Мир стал пустым. Отец, кажется, все понял, но молчит. Какой молодец, несвойственная ему тактичность. Видимо, чувствует, если вдруг заведет шарманку про «так будет лучше», «хорошо, что закончилось все сейчас» или не дай бог, «я бы все равно не позволил» я взорвусь, как долбанная петарда, и мы поругаемся в хлам. В итоге, все здесь живущие ходят по струночке и не мешают мне страдать. А я недоумеваю, как может опустеть мир, когда из него исчезла единственная составляющая, которая и пробыла-то в нем недолго?

За эти три дня я даю очередные показания в полиции. На сей раз, на меня даже не пытаются давить, и все остальное время сижу дома, спрятавшись ото всех. Мне названивает и написывает в соцсетях Дина, но я не могу взять трубку, а просьба в ВК дать телефон Марка, вызывает самый настоящий рвотный спазм. На это сообщение я тоже не отвечаю. И, наконец, сегодня, на четвертый день телефон молчит.

Вчера заезжал Пашка, но я отказалась даже к нему выходить и на территорию велела не пускать, сославшись на дурное самочувствие. Очень надеюсь, он поймет, что видеть я его не хочу. Все это время я думаю о Марке. О том, за что он так со мной поступил, и можно ли секс с Диной считать изменой.

На душе настолько погано, что хочется постоянно рыдать. У нас такие сложные взаимоотношения, что я не вижу ничего странного в его поступке: он злился. А на тот момент мы даже друзьями не были. Просто двое, старающиеся сделать друг другу побольнее. Только вот простить я его не могу все равно. Мне больно, что меня заменили ею. Если бы я согласилась уехать с ним домой, ничего бы не случилось. С другой стороны… попытка оправдать чужой поступок своими действиями – это путь в никуда.

А еще голову терзает понимание, нас с Марком связывала только болезненная страсть, которая тяжело давалась обоим. Но кто сказал, что позже, когда мы сдались, на месте страсти выросло хоть что-то другое? Я к нему стала относиться несколько иначе, лучше, нежнее, а он ко мне? В этом я не была уверена. Также не была уверена в том, что окажись на моем месте Дина, он не предпочел бы ее снова, взамен болезненных отношений со мной. Все это не дает мне забыть о нем. Не дает спокойно спать и отключиться. Я просто страдаю в лучших традициях женской депрессии. Лопаю мороженое и совершаю недостойное – пытаюсь найти его профили в соцсетях.

Это непросто. Марк не любитель зависать в сети. После многочисленных попыток натыкаюсь только на страницу в инстаграмм. Она довольна старая – ей лет восемь и первое фото меня поражает. На нем Марк совсем юный, худощавый и длинноволосый. Точнее длинные волосы только на макушке. Они собраны в хвост, а виски выбриты. На этой фотке парень позирует в профиль на фоне заката. У него совсем юное и очень симпатичное лицо. Ему тут лет семнадцать не больше. На следующем он стоит на руках на фоне моря. А потом тишина, затянувшаяся почти на год. Снова пара фоток уже в военной форме и с короткой стрижкой. Несколько без рубашки где-то в пыли. Последняя фотография опубликована прошлой весной. Уже серьезный и задумчивый взгляд не парня, а молодого мужчины. Едва заметная ухмылка в уголках губ и абсолютно гладкое лицо. Рельефные плечи без шрамов и крепкие мышцы груди. На фото он в борцовке на фоне спортивного зала, на лбу капельки пота, на заднем фоне груша и кусочек ринга. Видимо, он после тренировки. А дальше тишина. И от этой тишины становится грустно. Мне нравится Марк на последней фотографии, но я даже сохранить ее не хочу. Я не знала его таким – уверенно-безмятежным. В его душе еще не поселилась боль. Он с уверенностью смотрит в будущее и не знает, что ждет его в ближайшее время. Я закрываю страницу, которая не дала мне ничего, и прижимаю к груди подушку. Кажется, я почти готова его простить и попытаться понять. Только вот нужно ли это самому Марку? От мыслей меня отвлекает стук в дверь. Я вздрагиваю и с удивлением смотрю на встревоженное папино лицо.