И только ему я могла бы это позволить… И мне это нравилось…

Осознание этого оказалось настолько шокирующим, что захотелось выбросить эту мысль из головы, потому что она пугала хотя бы тем, как резко могла изменить мою жизнь, не говоря уже о рамках морали, которые оказались безжалостно разбиты. И я испуганно отодвинула мысль в сторону, закинула в самые далекие и темные уголки души, где ей самое место, и постаралась забыть. И вместе с этим сразу навалилось ужасающее понимание того положения, в котором я находилась, душа снова зарыдала от боли, а я — от бессилия и унижения. Никто не должен узнать о таком позоре для нашей семьи, и тяжесть этого камня на своей душе я понесу одна.

Движения Влада участились, его контроль над мыслями потерялся, и я стала улавливать обрывки эмоций. Брат считал это наказанием, полагал, что раскрывает мне глаза на то, что всегда подразумевалось, хоть и никогда не говорилось: я принадлежу ему, и он не станет мной ни с кем делиться. Я должна была это понять по его поведению, но почему-то не понимала, и вот теперь Владу приходится объяснять доходчивее.

Последнее движение, до самого упора, возвестило об окончании экзекуции, и с громким криком, заглушавшим его стон, я забилась в конвульсиях болезненного удовольствия настолько мощных, словно эта точка в конце предложения была огромной жирной кляксой. Влад опустошенно опустился лбом мне на влажную спину, его губы мягко прошлись вдоль позвоночника, пока пальцы все еще сжимали мои волосы и бедро, пусть уже и не так сильно. Черный дым давно пропал, но здесь и без него было темно, на улице стояла ночь. Я обессилела настолько, что готова была просто рухнуть на пол, но Влад не позволил мне этой роскоши. Он ловким жестом разрезал веревки раскладным ножиком, а затем дернул меня за запястья, разворачивая к себе и ловя мой взгляд. Внешне равнодушная, внутри я вся сжималась от страха перед повторением, и готова была на все, лишь бы этого больше не случилось.

— Ты моя. И не смей об этом забывать, — сказал он более примирительно.

Его глаза уже были нормальными, синими. Он вообще казался таким нормальным… Но теперь-то я знала, что за чудовище скрывается там, в глубине его души.


В наше родовое поместье мы вернулись к полуночи. Оба вели себя как обычно, словно ничего не случилось. Только я была излишне молчалива, а он избегал прямого взгляда в глаза, словно глубоко в душе раскаивался, но мне было наплевать. Зайдя в свою спальню, я еще долго сидела на кровати, обняв ноги, без малейшего желания спать, а утром пришла в себя, совершенно не помня, как уснула. Весь следующий день прошел, как во сне. Шок отступал медленно и неохотно, происходящее не укладывалось в голове, ведь этого не могло быть со мной. Так же ощущает себя тот, кто первый раз прыгает с парашютом — ничего понять еще не успел, а прыжок уже закончился, и вот он сидит на земле и пытается поверить в случившееся. Михаил видел, что со мной что-то не так, пытался поговорить, но я не реагировала ни на что, не касающееся рабочих вопросов.

К вечеру я более или менее стала приходить в себя, да и эмоции окружающих на работе создавали шунт и отвлекали от жуткой реальности. А ночью Влад пришел снова, и вот тогда я поняла, что самый страшный прыжок с парашютом — второй, потому что к этому моменту уже осознаешь, что происходит. Брата не остановили ни запертая дверь, ни нож, который я прихватила заранее, ни мои жалкие попытки сопротивляться. Дверь вынесло с петель, нож улетел в окно, а я оказалась на коленях, привязанная за запястья к столбику кровати. Он снова сделал это со мной, а когда ушел, я сбежала. Страх и паника мешали думать, камень на душе давил своей тяжестью, не давая расслабиться, и именно сейчас как никогда остро я ощущала свое одиночество.

Ночные пустынные улицы не пугали: с моим даром, кроме агентов с черной кровью, мало кто мог представлять опасность, вот только идти было некуда. У меня не было друзей, не было таких же близких людей, как Влад, а те, кто мог бы ими стать, либо разъехались, чтобы не принимать черную кровь, либо погибли после инъекции. Одиночество — самое страшное, что только могло случиться, и я, благодаря брату никогда не знавшая это чувство прежде, сейчас была потерянным щенком, бредущим в темноте без цели и надежды.

Не знаю, сколько прошло времени, наверное около часа, когда ноги сами остановились, заставив отвлечься от печальных мыслей. Передо мной высилось поместье Михаила, и глядя на его деревянные двери и резную ручку, я осознала всю тяжесть груза на своей душе. Слезы жалости к себе подступали к горлу, перехватывали дыхание, и казалось, что если я не найду хотя бы немного тепла и света, сойду с ума. Мне было стыдно обращаться к Михаилу за помощью: не хотелось доставлять неприятности своими проблемами, да и я всегда представала перед ним сильной и независимой особой, но сейчас ситуация была критической, и этим я оправдывалась сама перед собой. Он был мне слишком нужен сейчас, чтобы идти на поводу у гордости, и я решительно позвонила в дверной старомодный колокольчик.

Михаил распахнул дверь через несколько минут, явив моему взору растрепанные светлые волосы и наскоро наброшенный от незапланированного пробуждения халат. Из-за его спины из прихожей лился свет, и я, привыкшая к темноте ночи, прикрыла глаза рукой, отчаянно возжелав покинуть холодный мрак и шагнуть к свету, который был так близко.

— Вероника? — его глаза расширились в удивлении, а сонливость моментально ушла из взгляда и он отступил, освобождая дверной проем. — Входи.

Стоило Михаилу закрыть дверь и отпустить ручку, как он оказался в моих объятиях. В молчаливой просьбе о поддержке я прижалась так близко, как могла, и уткнулась носом ему в шею, будто ища там укрытие, как часто делала в детстве с братом. Я замерла так, затаив дыхание, и сердце гулко застучало в ожидании его ответных действий. Если Михаил сейчас вежливо отстранит меня от себя, извинюсь и уйду, но так хотелось надеяться, что этого не случится, ведь иначе это будет означать полное и тотальное одиночество — самый страшный кошмар, который я только могла себе представить.

Та секунда, которую Михаил потратил на попытку справиться с удивлением, показалась вечностью, и наконец его ладони мягко, но решительно опустились мне на талию, скользнули по ней и провели по спине, крепко прижимая меня к нему; его голос прозвучал ласково и успокаивающе:

— Что у тебя стряслось, солнце мое? — он впервые назвал меня так, и мне понравилась эта уютная домашняя фамильярность.

Его ладонь поглаживала меня по голове, успокаивая, прямо как брат в детстве. От Михаила исходили забота, желание успокоить и защитить, и беспокойная тревога за меня, а еще глубже затаилось желание узнать ответ на вопрос, кто довел меня до такого состояния, чтобы в лучшем случае четвертовать его. Я не собиралась говорить ничего, не хватало еще, чтобы он узнал обо всем случившемся, но…

— Это Влад… Это всё Влад…

Я не выдержала. Шок отступил окончательно, и на его место пришло отчаяние и бессилие — то же, что я ощущала прошлой ночью в доме Романа. Слезы полились нескончаемым потоком, и глядя на это, Михаил не знал, куда себя деть, он готов был прямо сейчас броситься ко мне домой и избить брата, хотя даже толком еще не знал, что произошло. Пока я рыдала, он молча гладил меня по голове, а затем очень вовремя подхватил на руки, когда ноги меня держать отказались. Я ревела искренне, как ребенок, навзрыд, выплескивая нервы, освобождаясь от избытка эмоций и не замечая, как Михаил несет меня в свою спальню.

Свет здесь не горел, только узкая лунная дорожка проглядывала из щели между шторами. Он опустился вместе со мной на кровать, бережно положил на мягкие простыни и хотел выпрямиться, отпустить меня, но я, в остром желании ощущать его рядом, не позволила и в ответ лишь крепче вцепилась в него в молчаливом противостоянии и потянула на себя. Сопротивляться Михаил не стал, улегся рядом, продолжая обнимать меня, прижимать к себе и гладить по голове.

Сколько я так пролежала, закрывшись в его руках от всего мира, не знаю, вряд ли долго, но казалось, что прошла целая и такая счастливая вечность. В его объятиях было уютно и спокойно, словно меня закутали в теплое одеяло — так я себя чувствовала только на коленях брата в кресле перед камином. Рядом с Михаилом казалось, что все хорошо, острота пережитого таяла быстро, как снежинки на ладони.

Рыдания давно сошли на нет, и я продолжала лишь изредка всхлипывать, когда в эмоциях Михаила скользнуло ощущение неловкости. Он испугался, что сейчас, успокоившись, я обвиню его в слишком интимной близости, в бесстыдном поведении, что сбегу от него, и он навсегда лишится даже тех крох моего общества, что у него были до сего дня. Во избежание этого и вместе с тем в желании позаботиться он попытался найти причину отстраниться от меня:

— Ника, тебе надо поспать. Завтра станет легче. Давай я подогрею тебе молоко с медом.

Он начал подниматься с кровати и разжал объятия, отчего внезапно стало холодно. Показалось, что покинь он меня, и с ним уйдет последний кусочек тепла и света, и я в легкой панике вцепилась ему в плечи:

— Нет, не уходи! Не оставляй меня одну в темноте!

Думалось после такого всплеска эмоций с трудом, поэтому никак лучше выразить сейчас свои с трудом шевелящиеся мысли я не могла. Он замер, поняв, что сделал что-то не так, а затем ласково провел мне по волосам:

— Никогда не оставлю, ты ведь мое солнце. Давай я включу в комнате свет, хочешь?

Я взяла себя в руки, рассудила логически и угукнула, заставив себя разжать пальцы, хотя душу терзало беспочвенное опасение, что он сейчас рассеется, как дым, а я снова окажусь в руках брата среди непроглядной мглы. Приглушенный газовый свет разлился по комнате, разгоняя остатки тьмы вместе с моими страхами. Олицетворением света и тепла Михаил сел рядом и положил руку на мои волосы, и я потянулась к нему, как подснежник из-под холодного зимнего покрова тянется лепестками к солнцу: