– Сердце мое, – сказал Филипп, поклонившись, – прости мое опоздание. Я вынужден был принять все меры к тому, чтобы меня не выследили.

Костюм Филиппа для верховой езды был отлично скроен и сшит из лучших тканей. Бежевые бриджи обтягивали ноги с мощными мышцами. На нем был синий камзол с фалдами, и шляпу он держал обеими руками, словно щитом заслоняя ею живот.

– Ты хорошо выглядишь, – с трудом выдавила Маргарита, дрожащей рукой приглашая Филиппа присесть в кресло.

– Боюсь, это лишь видимость. – Он сел только после того, как села она. – Ты же, напротив, прекрасна и недоступна, как звезда. Сейчас ты даже красивее, чем тогда, когда была моей.

– Я все еще твоя, – прошептала она.

– Ты счастлива?

– Скорее я не несчастлива.

Он понимающе кивнул.

– А ты?

– Я выживаю.

Он не жил, он выживал. Сердце надсадно сжалось. По щеке Маргариты потекла непрошеная слеза.

– Ты предпочел бы, чтобы мы никогда не встречались?

– Как можно? – с жаром сказал он. – Ты всегда была для меня единственным светом в окне.

Она могла бы сказать ему то же самое, и она сказала – одним взглядом.

– Ирония судьбы, – тихо сказал он, – заключается в том, что я выбрал секретную службу при короле для того, чтобы сделать свою жизнь более осмысленной, а случилось так, что эта служба отняла у меня единственную радость в жизни. Если бы я не поспешил с этим решением и дождался тебя, насколько иной была бы сейчас моя жизнь.

– Твоя жена…

– Она умерла. – В голосе его звучала нотка сожаления.

– Я слышала. – Упала с лошади. Слишком много трагедий и в его жизни, и в ее. Возможно, это наказание за дерзость. – Прими мои искренние соболезнования.

– Ты всегда была искренней, – сказал Филипп с улыбкой. – В то время она была с любовником. Мне хочется думать, что в момент кончины она была счастлива.

– Надеюсь, что так и было. – «Жаль, что ты несчастен», – подумала Маргарита, но вслух этого не сказала Она ничем не могла ему помочь, а говорить о том, чему никогда не дано случиться, – все равно что бередить рану. Маргарита не хотела причинять ему боль.

– У тебя две дочери.

– Теперь только одна. Вторую я потеряла два года назад. – Маргарита глубоко вздохнула. – Из-за своих дочерей я попросила тебя прийти сюда сегодня.

Она увидела печаль в его взгляде. Должно быть, он надеялся, что она позвала его к себе по иному поводу. Но Филипп был человеком мудрым и понимал, что связь между ними стала бы мукой для них обоих, и все же он не мог оставить надежду. Маргарита его понимала. В глубине души она мечтала о том, чтобы он соблазнил ее, и они оба знали, что ему это по силам. Он мог заставить ее забыть обо всем, отдаться желанию, для которого не существует никаких преград. Он мог бы заставить ее забыть о гордости, о страхе, обо всем…

– Я сделаю для тебя все, что в моих силах.

– Моя дочь здесь, в Париже, познакомилась с мужчиной. Его зовут Саймон Куинн. Ты что-нибудь о нем слышал?

Филипп нахмурился:

– Не припоминаю такого имени.

– Он каким-то образом смог убедить Линетт, что здесь, в Париже, живет девушка, похожая на мою погибшую дочь как две капли воды, и что у нее такое же имя, как у ее сестры, – Лизетт.

– Зачем ему это?

– Я думаю, ради денег. – Маргарита нервно разглаживала складки на платье. – Сегодня днем я приехала к нему и предложила столько денег, сколько он потребует, за то, чтобы он уехал из страны и никогда не возвращался. Он не ответил мне отказом.

– Иногда мне кажется, что я должен быть благодарен судьбе за то, что у меня только сыновья. Не думаю, что я смог бы терпимо относиться к охотникам за приданым.

У Маргариты свело живот.

– Я сама впервые столкнулась с такой ситуацией. И не знаю, как быть. Я должна защитить Линетт, но при этом я не хочу стать ее врагом.

– Я восхищен твоим мужеством. Представляю, чего тебе стоило встретиться с тем мужчиной. Что я могу для тебя сделать?

– Ты не мог бы навести о нем справки? Узнать доподлинно, что могло побудить его искать общества моей дочери? Он, судя по всему, не беден. Он также признался Линетт, что был английским шпионом. Де Гренье оказывает королю только второстепенные услуги и не связан с разведывательной деятельностью. Мы живем в Польше. Какая выгода этому Куинну от связи с моей дочерью?

– А тебе не приходило в голову самое простое объяснение? Что, если он искренне любит ее? Если она унаследовала от матери хотя бы половину красоты, ни один мужчина перед ней не устоит.

Маргарита ответила ему печальной улыбкой:

– Спасибо. Если бы все обстояло именно так, ему незачем было бы сочинять сказку о той женщине.

Филипп наклонился к Маргарите:

– Ты знаешь, кто она? Знаешь ее фамилию? Маргарита переплела пальцы. Она нервничала. После некоторого колебания она ответила:

– Руссо.

Филипп отшатнулся как от удара.

– Господи… Ты веришь, что эта женщина моя родственница?


Эдвард лежал в темноте, прислушиваясь. Он гадал, что могло его разбудить. Когда он явственно услышал всхлип, он вскочил с кушетки и подбежал к кровати, на которой спала Коринн.

Он зажег свечу на ночном столике и присел на край кровати, протянув руку к ее горящему лбу. Из уголков глаз ее текли слезы, увлажняя волосы у нее на висках, и грудь ее вздымалась от всхлипов.

Еще один ночной кошмар. За прошедшие две ночи ей несколько раз снились кошмары. Во сне она плакала и просила пощады.

Неужели она так страдает каждую ночь? Что это – демоны, порожденные горячкой, или муки проклятия?

Глядя на нее, Эдвард и сам невыносимо страдал. Возле свечи стоял небольшой таз с водой. Эдвард намочил в нем тряпицу и отжал. Затем он вытер Коринн лоб и щеки. Увы, он не мог остановить ее слезы, не мог облегчить страдания. Эдвард встал и стянул с нее одеяло. На Коринн была лишь легкая ночная рубашка, а в спальне было довольно прохладно. Может, ночной воздух остудит ее, прогонит наваждение? Она всхлипнула и свернулась калачиком, поджав под себя ноги.

Эдвард выругался сквозь зубы. Он не мог смотреть на нее, съежившуюся от страха, не мог смотреть на ее дрожащие губы, на руки, сжатые в кулаки, которыми она пыталась отбиваться от осаждавших ее демонов.

Он сам непроизвольно сжал кулаки, и вода из мокрой тряпки закапала на его босые ноги.

Почему он не бежит отсюда, куда глаза глядят? Неизвестно, поправится ли Коринн хоть когда-нибудь. За четверо суток ему не удалось поспать спокойно ни одного часа, в результате хронического недосыпания он не мог нормально работать, а ведь до сих пор работа для него была самым главным в жизни.

– Ни одна женщина, какой бы ни была она соблазнительной, этого не стоит, – проворчал Эдвард и тут же раскаялся в своих словах. Вздохнув, он вернулся к больной, положил тряпку в таз, взобрался на кровать рядом с Коринн и сел, прислонившись спиной к золоченому изголовью.

Устроившись поудобнее, он, уворачиваясь от ударов ее кулачков, перехватил ее запястья одной рукой, другой крепко прижал к себе.

Коринн боролась отчаянно. Он даже удивился, откуда в такой хрупкой женщине столько силы. Но Эдвард держал ее крепко, лишь сжимая зубы, когда ему доставался пинок ногой, не допуская, чтобы Коринн его укусила, хотя она пыталась.

Ослабленная лихорадкой и недостаточным питанием, лишенная возможности дышать полной грудью в результате ожога легких, она вскоре выбилась из сил и обмякла в его объятиях. Потом у нее начался кашель. Приступ кашля сменился лихорадочной дрожью.

И вдруг по наитию Эдвард запел ей колыбельную – песню, которую помнил с детства. И, кажется, звук его голоса ее успокоил. Эдвард и сам немало удивился тому, что его прием сработал, и продолжил петь.

И в конечном итоге Коринн доверчиво прижалась к нему, вцепилась маленькими ручками в рубашку, щекой приникла к его груди. От нее все еще несло как от пьяницы, но Эдварду было все равно. Она была совсем хрупкой, и он едва чувствовал ее вес, однако она была теплой и нежной на ощупь. Эдвард блаженствовал.

Поэтому он был здесь, ради этого он солгал слугам Коринн, намекнув на то, что они были любовниками, чтобы его не погнали от нее прочь.

Так хорошо держать ее в объятиях, так славно. У Эдварда был любимый нож, и когда он брал этот нож в руки, он испытывал сходные чувства. Рукоятка ложилась в его ладонь так, словно была под нее сделана. Да, лезвие ножа обоюдоострое, и иногда случайно Эдвард ранил себя своим же ножом, но эти порезы были ничтожной платой за то, чтобы иметь такую уникальную, такую ценную вещь.

Однако с Коринн было даже лучше, чем с ножом. Он чувствовал в ней отклик, хоть она и находилась в забытьи. Ему грело душу сознание, что прикосновение его и голос пробились сквозь тот панцирь, в который она заключила себя, отгородившись от боли внешнего мира. Словно где-то в глубине ее жила та, что знала – он вполне ей подходит.

Эдвард почувствовал, что сердце ее застучало спокойнее, и его сердце тоже замедлило ритм. Вскоре они оба мерно дышали в унисон, и сердца их бились как одно. Он закрыл глаза и уснул.


Саймон улыбался – Линетт ворошила волоски у него на груди. Она лежала на боку, закинув ногу ему на бедро в опасной близости от его пениса. Кожа ее была такой шелковистой и гладкой, тела их были так тесно переплетены… Слишком острые ощущения для его детородного органа, который тут же возвестил о своей полной боевой готовности. У Саймона даже заныло в промежности. Если бы сегодняшняя ночь не была бы в ее жизни первой, он бы не задумываясь, овладел ею прямо сейчас. Но Саймон не хотел причинять Линетт боль и поэтому тянул время. Он смотрел на камин, закинув одну руку за голову, другой обнимая ее за голые плечи. Стоило ему опустить глаза и посмотреть на нее, как внутри у него все сжималось. Волосы ее во всем своем великолепии разметались по подушке, по плечам. Кое-какие пряди еще удерживали шпильки, но какие шпильки могут выдержать натиск страсти столь необузданной, как у Линетт?