Уже дважды приходила медсестра. И если бы дядя Дима, водитель отца, не приехал в этот день пораньше, то, наверное, вызвали бы врача из поликлиники.

Дядя Дима приехал, взял Олежку на руки и добился от него причины его горя. Уже давно зная мальчишку, отнесся к проблеме серьезно:

– Хорошо, – сказал дядя Дима. – Когда волшебные палочки увезли твоего папу?

– Не знаю, – запутался уставший от тоски Олежка. – До обеда, наверное.

– А я его видел час назад! Живого и здорового. И не на Луне, а в КБ.


Как ни странно, это успокоило мальчика.

Рыдания еще некоторое время продолжились, но постепенно затухая: как сказали бы врачи, сознание больного тревожной депрессией остается критичным к происходящему. Если точно доказано, что тревога – ложная, то больной действительно успокоится.

До следующей тревоги: сама-то болезнь никуда не делась, и сохранный мозг просто обязан придумать душевному дискомфорту хоть какие-то рациональные объяснения. Вот он и цепляется за любые реальные, пусть и малозначащие по трезвом размышлении поводы: получается, что депрессия – одна, а ее «одежки» – разные.


Для закрепления эффекта – дядя Дима не был психологом, но Олежку наблюдал уже давно и к мальчишке относился тепло – водитель отвез ребенка из садика не домой, к няньке, тете Паше, а прямо на работу, к отцу.

Там знали о семейных проблемах Парамонова-старшего и пропустили машину с водителем и ребенком в закрытое предприятие без оформления пропусков и допусков.


Остаток вечера – пока отец не освободился – Олежка провел в его просторном кабинете: то на сильных папиных руках, то, в полудреме, на диване в маленькой комнате отдыха, укрытый, как пледом, большим отцовским свитером.


После каждого такого приступа оставалась душевная усталость, физическая слабость и страх будущих бед. То есть их тревожное ожидание.


Следующее воспоминание – тот же детский сад.

Олег уже большой, сам ходит в старшую группу.

И обидели теперь не его. Обидчик – он сам.

До сих пор помнит кусочек черной гарьки – остатки заводского шлака, наверное, – которым посыпали дорожки в их садике.

Мелкаши совсем озверели – обкидали этой гарькой ребят из старшей группы.

Те в долгу не остались.


И – о, ужас! – гарька, пущенная крепкой рукой Олега, попала в лицо какому-то шустрому мелкашу.

Тот закричал, завизжал даже, и схватился за правый глаз.

У Олежки упало сердце.


Он выбил глаз мальчишке!


Чувство вины придавило к земле, сделало ноги ватными, а сердце – стучащим через раз.

Ему стало так плохо, что виновником ситуации пришлось заниматься больше, чем пострадавшим. С тем-то как раз все обошлось: легкий пористый камешек попал все же не в глаз, а совсем рядом, оставив небольшую царапину на самом выходе глазной впадины, со стороны виска.

Короче, ровно ничего страшного.


Но только не для Олежки.

Снова тихая, упорная истерика. Снова слезы до изнеможения.

Нянька, имевшая уже опыт, приняла единственно правильное решение. Несмотря на тихий час и возражения воспитательницы – та считала нянькины действия крайне непедагогичными, – женщина взяла Олежку за руку и отвела в младшую группу.

– Вот, смотри! – тыкала она в Олежкину спину сухой, но жилистой ладонью, поворачивая его в сторону легкораненого бойца. – Вот он, красавец! Ну-ка, сосчитай ему глаза! Оба на месте?

Испуганный Олег сосчитал – оба действительно были на месте.

Мелкаш, ставший неожиданно героем дня, радостно скалил зубы.


Успокоение, как и в прошлый раз, пришло постепенно.

Но в отличие от прошлого раза, когда причина страха была устранена раз и навсегда, впервые наблюдался виток тревоги.

Ночью, уже дома, Олежке пришла в голову мысль, что удар гарькой мог ведь и не сразу сказаться. Вот придет он завтра в садик – а мелкаш в больнице. Или уже умер.


Чушь?

Несомненная, скажет любой здоровый человек.


Вот только Парамонову-старшему пришлось полночи просидеть рядом с мальчишкой, а утром, срочно поменяв планы, поехать с ним в детский сад и показать ему целого-здорового мелкаша.


И что самое подлое – это уже сейчас думает Олег, вполне взрослый, – что, когда ожидаемая страшная тревога все-таки благополучно разрешается, больной на голову пациент чувства радости не испытывает. Ну, может быть, только первые мгновения.

Это игры все того же критичного сознания: ведь логика и не считала случай ужасным. Бешеную тревогу вызывало вовсе не сохранившееся в норме мышление, а выбитое из нормы подсознание.


И все же по-настоящему неприятной новостью прожитой с этим мелкашом ситуации был уже упомянутый «виток тревоги».


Вот вроде бы все, успокоение наступило.

Но проходит время, и страх нарастает вновь, заставляя логику хоть как-то, хоть самым нелепым образом, но подкрепить, оправдать этот возврат.

Глаз не выбит сразу?

Но могло быть сотрясение мозга.

Он жив и весел на следующий день?

Но заражение крови от царапины может наступить и через неделю.


Хотя, конечно, каждый следующий «возврат» был слабее предыдущего. И через ту же неделю ситуация – в ее чувственном виде – была забыта напрочь.

Однако по прошествии тридцати пяти лет он ее помнит и о ней рассуждает!


Короче, что он не такой, как все, Парамонов-младший понял очень давно. Едва ли не в дошкольном возрасте. Что, впрочем, нисколько не упрощало его жизни.


Невеселые воспоминания прервал Ольгин приход.

– Ну, как дела?

– Ничего дела.

– Ты второй раз когда к нему пойдешь? – понизив голос, спросила Будина.

Парамонов понял сразу: про первый визит к Лазману, он, как и обещал, отчитался обеим заинтересованным женщинам.

– Завтра-послезавтра, – лаконично ответил Олег.

– А я рассказики твои прочитала, – весело сказала Будина. На этот раз литература пришла к ней законным путем – санкционированным, так сказать, доступом.

– И как? – делая вид, что это его не интересует, спросил Парамонов.

– Забавно, – улыбнулась она. – По крайней мере, хочется продолжения.

– Дурдомом не попахивает?

Ольга посерьезнела:

– Из телевизора-то сильней попахивает. Особенно из новостных программ.

– Ну, это – вне конкуренции, – усмехнулся Олег. И, извиняясь, закруглил беседу: – Я тут справку для одного специалиста пишу, по психиатрии.

– Святое дело, – согласилась Будина. – Не стану мешать. – И, легко поднявшись со стула, упорхнула в комнату, где сидели она, художник Василий Иванович и ответственный секретарь.


А Парамонов продолжил свою исповедь-хронологию.

Вставлять ли эпизод с коркой?

С одной стороны – повторение предыдущего случая. С другой – сумасшествие, доведенное, если так можно сказать, до совершенства.


Нет, пожалуй, надо вставить. В конце концов, Марк Вениаминович площадью текста его никак не ограничивал, не то что главред Петровский. Впрочем, его сегодняшние записки вряд ли когда будут опубликованы…


Итак, история с коркой. Здесь ничего в переносном смысле. Все в прямом.

Был апельсин.

Его съели.

От него осталась корка.

Все это происходило зимой, в солнечный день, на не слишком чищенных от снега дорожках.

Он шел из школы, после четвертого урока. Значит, в самый разгар дня.

Слева был деревянный забор, справа – газон, по зимнему времени тоже засыпанный снегом.

Олежка уже довольно большим был, думается, никак не меньше, чем в третий класс ходил.

Он рос воспитанным мальчиком и, следовательно, жуя апельсин – сладкий, ярко-желтый с красными прожилочками в сочных дольках – корку держал в кулаке, глазами отыскивая урну.

Не отыскал.

А потому совершил то, что на его месте давно бы сделал любой другой пацан: разжал пальцы.

Смятая оранжевая корка упала на снег, отпечатавшись и на белой поверхности, и на сетчатке. Точнее, она прямо в парамоновском мозгу отпечаталась.


Но всплыла не сразу.


Он уже домой пришел.

Баба Паша налила полную тарелку борща.

Хлопчик опять не оправдал ее надежд, отъев не более половины и категорически отказавшись от второго.

Если б сказать кому, что вдруг испортило его настроение, то точно – прямая путевка в дурдом.


А привиделась Парамонову все та же корка, оранжевая, яркая, чуть ли не блестящая в лучах полуденного зимнего солнца.

Она коварно лежала посредине дорожки, там, где Олежка ее и бросил.

Вот идет женщина, полная, может, беременная, в своих подобных видениях мальчик точных деталей не наблюдал.

Вот она наступает на корку.

Поскользнулась.

И упала навзничь на снег.


Но в отличие от подобного эпизода из бессмертного фильма «Бриллиантовая рука» – помните? «Черт побери! Черт побери, я сказал!» – здесь никому не было смешно.

Потому что сломанная женщиной рука белела обнаженной костью, она то кричала, то стонала, а снег рядом с ней быстро становился красным.

Нет, ровно ничего смешного не было в этой картине!


Парамонов уже собрался было бежать к тому проклятому месту, как вдруг остановился.

Ну нельзя же так!

Он просто выбросил корку от апельсина в неположенном месте!!!

И ничего больше!


Нет, он не сумасшедший. Он не пойдет.


Сел за стол, достал учебник.