Ничего удивительного, что ее мать была злая, как змея. С шестью-то ребятишками ей приходилось заниматься таким противным делом нередко. Как подумаешь теперь, спустя годы, это же просто чудо, что мать не покидала ребятню в ближайшую шахту или сама не кинулась туда. Ее наверняка подмывало сделать это по двадцать раз на дню.

Шатаясь от изнеможения, Дженни поглядела на остывшую в ванне воду, размышляя, хватит ли у нее сил вымыться самой. Одно из двух: либо найти эти силы, либо чесаться всю ночь. Дженни разделась и по-быстрому ополоснулась. Потом, перегнувшись через край ванны и пользуясь куском твердого коричневатого мыла, стала мыть голову. Вода мгновенно почернела. Избавление от ваксы на волосах было единственной радостью за весь нынешний день.

Охотнее всего она немедленно завалилась бы в гамак, но надо дождаться сеньору Кальверас с целебным чаем, потом этот чай остудить, поднять Грасиелу, что вряд ли будет легко, и заставить ее выпить отвар. Тем не менее все приходит к концу, и вскоре Дженни уже подносила чашку к губам девочки.

— Какой противный вкус, — запротестовала Грасиела, передернув плечами.

— Глотай быстрее, и все. Нет-нет, пей до конца.

Дженни погасила свечи и улеглась в гамак, вернее сказать, камнем рухнула в него. Но при всей усталости никак не могла заснуть. Напряженно прислушивалась к дыханию Грасиелы. Едва ребенок шевельнется, Дженни уже поднимает голову и вглядывается во тьму. Но еще хуже было, когда девочка долго не двигалась.

Заведя руки за голову, Дженни смотрела в потолок и думала, думала свою беспокойную думу.

Ее собственная жизнь кончена, если ребенок умрет у нее на руках. Болезнь Грасиелы на ее совести! Ее ошибка… а чья же еще? Она слишком долго держала девочку на солнце, да еще к тому же в седле.

Если девочка погибнет, Дженни остается только выкопать могилу для самой себя и прыгнуть туда, потому что смерть Грасиелы вызовет неукротимый гнев Маргариты. Если Дженни не покончит с собой, то Маргарита спустится с небес и убьет ее, причем сделает смерть ужасной, Дженни это понимает.

Дай Бог, чтобы все обошлось! Теперь они станут двигаться медленнее. Каждый вечер Дженни будет нанимать комнату, будет также следить, чтобы ребенок ел три раза в день и все три раза получал молоко.

А еще Дженни намеревалась молиться, просить Господа Бога и Маргариту, чтобы Роберт Сандерс остался в живых, чтобы находился в добром здоровье. Самое худшее, что может случиться в горькой жизни Дженни, — это смерть Роберта Сандерса. Тогда ребенок останется у нее на руках на все треклятые двенадцать лет, не меньше, а за это время она доведет себя до полусмерти. Убирать блевотину и Бог знает что еще делать… К черту, к черту, к черту!

Наконец, измученная чувством вины, надышавшись запахом лука, Дженни впала в тяжелый сон, не приносящий отдыха. Во сне она видела себя снова ребенком, за ней гнались ее мать и ковбой и бросаля в нее луковицы.

— Я не знаю никаких сказок, — повторила Дженни в пятнадцатый раз. Она сделала глубокий-глубокий вдох, задержала воздух в груди, потом медленно выпустила его сквозь сжатые губы. Если уж этот ребенок что-то вобьет себе в голову, этого не выбьешь никакими силами на земле.

— За пять минут, которые прошли с тех пор, как ты меня в последний раз просила об этом, мне неоткуда было взять для тебя сказку. Давай я прочту тебе несколько моих любимых слов из словаря.

— Мы это делали сегодня утром.

Неужели это было сегодня утром? Дженни казалось, что прошло несколько недель. Может, целая жизнь. Она так долго сидела у гамака Грасиелы на твердом табурете, что у нее разболелся копчик, а потом и весь позвоночник. Подвигаться довелось только раз, когда Дженни убирала новую порцию блевотины. Остальное время она либо смотрела, как девочка спит, либо развлекала ее из последних сил, когда та просыпалась.

Грасиела отколола медальон от ночной рубашки, открыла золотое сердечко и уставилась на портреты внутри. Глаза ее налились слезами.

— Дай мне взглянуть на твой медальон, — попросила Дженни.

Ей не было особого дела до портретов, но так она скоротает хоть еще несколько минут бесконечно долгого дня. К тому же если девчонка не будет глазеть на портреты, то не разревется.

Дженни взвесила медальон на ладони, чтобы ощутить тяжесть изделия из настоящего золота. Ее раздражало, что вот шестилетняя девчонка привыкла носить золотые украшения, а у нее самой ничего подобного никогда не было. Не то чтобы она очень уж этого хотела. Однако каждый взгляд на этот золотой медальон напоминал Дженни о бездонной пропасти между ней и Грасиелой. Она со вздохом открыла маленькое золотое сердечко и посмотрела внутрь.

Так вот он, святой Роберто!

Маленький портрет изображал красивого сукина сына, одетого в форменную куртку с широким галстуком. Волосы темные, глаза светлые, как у Тая, но Роберт выглядел иначе, мягче, что ли, нежели брат. Дженни в одну секунду поняла, кто в семье Сандерс настоящий мужчина. Во внешности Тая не было ничего неуверенного, смазанного. Ничего нерешительного во взгляде. Роберт выглядел как человек, рожденный нашептывать красивые стишки при луне, в то время как Тай был мужчиной, созданным при жарком свете солнца. У Роберта на пальцах должны быть чернильные пятна, а у Тая — мозоли.

Роберт не вызывал у Дженни ни малейшего интереса — был бы он только жив и здоров!

Потом Дженни пригляделась к портрету Маргариты. Казалось, Маргарита хочет подбодрить ее своей улыбкой. Чувство вины камнем легло Дженни на сердце. Все шло так, как она и предсказывала. У нее нет материнской жилки. Но Маргарита отказывалась этому верить. Ее непоколебимая вера в Дженни так и лучилась с портрета. Дженни трудно было себе вообразить, но Маргарита улыбалась именно ей, Дженни. Еще раз вздохнув, она закрыла медальон и отдала его Грасиеле.

— Какую-нибудь одну сказку ты должна знать. Придумай, пожалуйста!

— Ладно, — едва ли не прорычала Дженни, — если ты тогда прекратишь свое нытье, я попробую. Дай подумать… 0'кей! Скажем, так: жили…

— Надо начинать словами «давным-давно в старину» .

— Не подгоняй меня. Ладно. Давным-давно в старину жили на свете шестеро заносчивых богатых ребятишек, которых еще детьми украли ведьма и ее злобный дружок. Украли и отвезли жить на гору.

Грасиела не сводила глаз с лица Дженни.

— У ведьмы были рыжие волосы и голубые глаза?

Глаза у Дженни превратились в щелочки.

— Знаешь ли, мне иногда хочется выбить из тебя всякую чушь!

— А как тогда выглядела ведьма?

Ни малейшего страха на лице у паршивки. Выходит, Грасиела заметила, что Дженни только грозит — и все. Надо об этом поразмыслить на досуге.

— Достаточно противно, но она не была похожа на меня. У нее были седые волосы и змеиные глаза.

— О-о-о! — Грасиела хлопнула в ладоши. — Змеиные глаза! А кто-нибудь из богатых ребятишек был похож на меня?

— Там были три девочки и три мальчика, и одна заносчивая богатая девочка выглядела точь-в-точь как ты.

— Во что она была одета? Она носила красивые платья? У нее были кисточки на туфельках?

Дженни не без хитрости покосилась на гамак.

— А как ты думаешь, что она носила?

Слушая, как Грасиела взахлеб описывает одежду девочки, Дженни подумала, что рассказывать сказки — не такое уж трудное занятие, как ей казалось. Можно попытаться еще. Хороший повод, чтобы употреблять новые слова и немного поучить Грасиелу.

— Злая ведьма была педанткой. Ты помнишь, что это значит?

Грасиела с важностью кивнула:

— Этим словом называют человека, у которого очень много всяких правил. Как у тебя.

— Совершенно правильно, и не забывай этого.

У девочки хорошая память. Они узнали слово «педант» только сегодня утром. Да, со сказками дело пойдет на лад.

На третий день Дженни обошла всю деревню и вернулась к себе с несколькими листками пожелтевшей бумаги и огрызком карандаша. Большую часть времени Грасиела провела за рисованием. Над одним из рисунков она смеялась, над другим вдруг заплакала. Дженни потом долго рассматривала листки, но, глядя на детские каракули, не могла взять в толк, над чем тут смеяться и плакать.

Дженни буквально лихорадило оттого, что из-за болезни Грасиелы они так задерживаются, а острый запах лука отбил у нее нюх на все прочие запахи. Она просто жаждала сесть в седло и ехать дальше.

Утром четвертого дня у девочки, благодарение Богу, установилась нормальная температура, глаза стали ясными и блестящими. Дженни уже не боялась, что Граеиела умрет, и ей снова хотелось убить паршивку.

— Давай пойдем погулять, — предложила она Грасиеле. — Проверим, как тебя держат ноги. Если все в порядке, то завтра утром двинемся снова в путь.

Граеиела так и вспыхнула от радости при мысли покинуть маленькую, душную, провонявшую луком комнатенку. Оделась быстрее, чем когда-либо на памяти Дженни. Глядя на нес, Дженни просто поражалась: не будь она сама свидетельницей, ни за что бы не поверила, что этот ребенок провел последние три дня в гамаке, слабый, как слепой щенок. Когда они вышли на залитую солнцем улицу, Грасиела улыбнулась Дженни.

— У тебя совсем не осталось черного на волосах. Так гораздо лучше. Волосы красивые и блестящие, и цвет настоящий.

— Я их мыла каждый день, — застенчиво объяснила Дженни.

Даже намек на комплимент смущал ее. Она не знала, как на это отвечать. Грасиеле нравилось болтать о волосах, о платьях и тому подобной чепухе, иногда это было даже интересно. Но девочка впервые за все время сказала что-то откровенно похвальное о наружности Дженни, и она даже рассердилась на себя, почувствовав, как счастлива тем, что Граеиела нашла в ней нечто, достойное восхищения.

Они шли бок о бок по немощеной главной улице деревни, стараясь держаться в тени и кивая встречным. Деревня была очень маленькая, без видимых источников существования. Никаких ремесел. Железная дорога далеко отсюда на восток.

— Мне нужен зонтик, — заявила Граеиела, щурясь на солнце.