Шарлин Рэддон - Навеки моя

Бартоломью прервал ее вопросом:

– Разве вы не могли поговорить с кем-нибудь из них?

Эри рассмешила эта идея:

– Тетя Ида упала бы в обморок, а Энид бы уволилась, – ее лицо снова посерьезнело. – Полагаю, я не особенно беспокоилась об этом, поскольку считала, что со мной все будет точно так же, как и с мамой. – Эри выразительно всплеснула руками. – Что бы ни происходило в ее супружеской постели, ей это определенно нравилось.

Бартоломью заерзал на своем стуле, его лицо под загаром густо порозовело. Он попытался вспомнить кого-либо более подходящего, чем он, с кем ей бы лучше поговорить на эту тему, и ему захотелось, впервые с момента их появления в доме Апхемов, чтобы Оливия оказалась здесь, а не в Тилламуке. Он отогнал прочь мысли о Хестер – она считала, что только женщины низших классов открыто говорят о физиологических функциях. Заговорить на эту тему значило предположить, что его жена принадлежит низшему слою общества. Этого она не выносила, поскольку подобное утверждение было бы недалеко от истины, несмотря на все усилия, которые она предпринимала, чтобы убедить окружающих в том, что она хорошего происхождения.

– Вся сложность в том, – Эри снова завладела его вниманием, – что я выхожу замуж за человека, которого не знаю и которого не люблю. Именно поэтому мне нужно знать, что должно произойти. Моя мать согласилась бы с этим. Не так ли, Бартоломью?

Он вздрогнул, когда она снова положила руки ему на колено:

– Да. Вообще-то, я согласен, но, как мне кажется, именно сейчас ваша мать была бы очень расстроена.

– Расстроена? – Эри широко раскрыла глаза. – Почему?

– Потому что сейчас вы собираетесь сделать именно то, чего она умоляла вас не делать никогда.

– Вы имеете в виду – выхожу замуж за мужчину, которого я не знаю? – она нахмурилась. – Но я уверена, мама бы меня поняла.

– Боюсь, что я вас не понимаю. Она долго молча смотрела на него:

–Если я расскажу вам, почему должна выйти замуж за мистера Монтира, вы ответите на мой вопрос?

Чтобы скрыть свое замешательство, он взял свою чашку со стола и сделал глоток. Он сжал губы, прочистил горло раз и другой, чувствуя себя медведем, задняя лапа которого угодила в капкан:

– Эри, если бы ваша мать считала, что вам следует знать все, она бы вам рассказала все сама.

Эри в отчаянии заколотила кулачками по бедрам:

– Но она умерла! Я знаю, что она бы рассказала мне, если бы прожила подольше. Когда я спросила, откуда берутся дети, она откровенно ответила мне. Она объяснила, что мужчины вносят семя в лоно женщины, вот сюда, – Эри показала на свой живот, – и что ребенок растет и развивается здесь, пока не будет готов к рождению. Но я была так молода, что только после ее смерти начала задаваться вопросом – а как мужчины вносят свое семя? Именно это и происходит в супружеской кровати, правда, Бартоломью? Вносится семя?

Бартоломью прикрыл ладонью рот, не зная, плакать ему или смеяться.

– Ну, так что?

Подавив вздох, он кивнул:

– Да, именно это и происходит в супружеской кровати. Вносится семя, – поставив локти на колени, он наклонился к ней. – Но, Эри, это далеко не все, что происходит, и будет лучше, если вы узнаете об этом от… от своего мужа, – он уже собирался было сказать: «от мужчины, которого вы любите», но мысль о том, что этим мужчиной будет не он, причинила ему такую боль, что он попросту не мог продолжать.

Снова став на колени, она положила свои руки на руки Бартоломью:

– Вы – мой друг, Бартоломью. Я привыкла быть рядом с вами, я чувствую себя с вами уютно и в безопасности. Я хочу, чтобы именно вы рассказали мне об этом.

– Боже милосердный! – он провел рукой по глазам, чувствуя, как железные зубья капкана впиваются в его плоть. То, что он произнес имя Господне всуе, было явным признаком того, что он находится в расстроенных чувствах. Ему нужно было время подумать.

– Мы договорились, что сначала вы расскажете, почему должны выйти замуж за Причарда.

С облегчением выдохнув, Эри снова опустилась на корточки:

– Хорошо, но вы должны пообещать мне, что никому не скажете ни слова из того, что я вам расскажу, без моего разрешения.

Слабо махнув рукой в знак согласия, он сказал:

– Обещаю. А теперь рассказывайте.

Эри аккуратно расправляла свои юбки, возясь буквально с каждой складкой, и решала, как лучше объяснить свое положение Бартоломью. От усердия она нахмурила брови и беспрестанно покусывала нижнюю губу. Стоит ли рассказывать ему все? Не посчитает ли он делом чести рассказать обо всем своему племяннику? Что ей делать, если мистер Монтир решит, что не хочет иметь дела ни с ней, ни с той опасностью, которая может последовать за ней в его уединенный уголок на побережье Орегона? Тогда она останется совсем одна, ей некуда будет податься и некому будет ее защитить.

Бартоломью постарался скрыть свое нетерпение – он допил свой кофе и подошел к плите, чтобы налить себе еще, но ему не удалось провести Эри. Какое мрачное у него выражение лица, как будто он заранее страшится ее слов, зная, что они ему не понравятся. Когда Бартоломью сел за стол, Эри наклонила голову, разглядывая его из-под густых ресниц. Она приняла решение: она не может рисковать браком с мистером Монтиром, придется рассказать полуправду.

– Чтобы понять все, – начала она, – вы сначала должны получить представление о том, как мыслят греки. Я уже говорила вам, что моя мать должна была выйти замуж за другого человека. Ее семья уже выплатила ее приданое – домашнюю утварь. Лучшим приданым была бы земля, но у них ее едва хватало, чтобы выращивать себе еду и пасти коз. Во всяком случае, все было готово к свадьбе. До тех пор пока мама не объявила, что она беременна мной.

Услышав ее последние слова, Бартоломью, который в этот момент сделал глоток кофе, поперхнулся, расплескав коричневую жидкость по своей белой рубашке. Он овладел собой и снова сел прямо.

– Нет, я законнорожденная, – Эри улыбнулась, увидев выражение ужаса на его лице. – Папа женился бы на маме раньше, но на все понадобилось время, поскольку он не был гражданином Греции. Я знаю, что большинство людей посчитают позором то, что она отдалась ему немножко раньше времени. Святые угодники, если бы они узнали, что вы и я спали в одном доме, моя репутация погибла бы, несмотря на то, что между нами абсолютно ничего не было! Но мама сказала, что когда ты влюблена, (а я думаю, что начинаю влюбляться в тебя, – подумалось ей) приличие и общественная мораль ничего не значат. Она никогда не жалела о том, что сделала, и она наказывала мне никогда не упускать случая найти свою настоящую любовь, довериться своему сердцу, отдаться любви, и пусть она несет меня туда, куда суждено!

Бартоломью покачал головой при виде ее восторженного лица:

– Даже если так, она, наверняка, предупреждала вас, чтобы вы не позволяли мужчинам никаких вольностей. Разве она не говорила вам, что некоторые мужчины будут говорить и делать что угодно, лишь бы получить от вас то, что им нужно?

– Да, но еще она сказала, что я буду знать сама, когда это можно будет сделать, а когда нет.

Боже милосердный, да разве есть на свете женщина более чистая, чем она? Какая-та часть его души устрашилась, но другая была просто очарована. Он не мог удержаться: взяв ее за подбородок, он приблизил ее лицо к своему и сказал грубовато: – Вы позволили мне вольности, маленькая нимфа, и вы прекрасно знаете, что это было неправильно. – Я не думаю, что это было неправильно.

Да, это было самое правильное из того, что он когда-либо сделал, но Бартоломью не рискнул произнести это вслух. Он отпустил ее и сел прямо:

– Я полагаю, мы отклонились от темы нашего разговора.

– О да! – Эри устроилась поудобнее, подобрав колени, расправив юбку колоколом вокруг себя, так что из-под нее едва выглядывали ножки в черных чулках.

– В тысяча восемьсот двадцать первом году, – начала она, – когда греки сражались с турками за свою независимость, женщины одной маленькой горной деревушки взошли на вершину высокого утеса и, подняв над головой руки, как будто танцуя свадебный танец, прыгнули со скалы – они предпочли разбиться насмерть, чем потерять честь от рук турецких солдат. Видите ли, честь для грена превыше всего. Обесчещенная женщина навлекает позор на всю свою семью. Для семьи моей матери не имело значения, что папа любил ее и собирался на ней жениться. Она была обещана другому мужчине, греку, который уже получил ее приданое. Только это и имело значение. Ее дедушка, глава семьи, был упрямым человеком, и он из чистого упрямства настаивал, чтобы мою мать вынудили выполнить условия соглашения с семьей ее бывшего жениха. Они бы просто уплатили тому мужчине больше приданого, чтобы он принял будущего ребенка как своего.

Голос Эри посерьезнел, выражение лица стало более строгим. Пока все, что она рассказывала, было правдой. Горькой правдой.

– Итак, с помощью симпатизирующей им тетки, мой отец выкрал мою мать. В то время множество греков эмигрировали в Египет, чтобы найти работу на строительстве Суэцкого канала. Папа надеялся, что их отъезд из Греции положит всему конец и их оставят в покое. Ему и в голову не приходило, что кто-то может последовать за ними. Но мой прадедушка послал одного из моих дядьев вернуть ее назад и покарать отца. Потребовалось время, чтобы выяснить, куда они уехали, и еще больше ушло на то, чтобы выправить паспорт и последовать за ними. Через посольство мой отец узнал, что за ним отправился мой дядя, и они снова бежали. В конце концов мама и папа остановились во Франции, где я и родилась. Когда дядя Ксенос выследил их и там, они бежали в Великобританию, а потом в Америку. Папа сменил имя со Скотта Джефферсона на Джеффри Скотта. Какое-то время он работал приказчиком в магазине, чтобы сбить моего дядю со следа. Но его угнетало, что моя мать живет практически в нищете, тогда как полученная им профессия позволила бы им жить лучше. Дядя Лу работал в юридической фирме, обслуживающей владельца этого магазина. Когда он узнал, что мой отец получил подготовку в области юриспруденции, он убедил его стать своим компаньоном. Мне тогда было одиннадцать. С тех пор прошло много времени, и родители считали себя в безопасности.