А какой аромат исходит от них!

А какие бабочки порхают вокруг! Крупные, больше воробья… Они задевают разноцветными крыльями мое лицо…

Не надо! Щекотно!

Надо жить мирно в таком мире… И мне так спокойно на душе…

Какие дураки мои бывшие братья и сестры! Разве может наступить конец света в таком мире?!

Ведь здесь все пронизано счастьем, все дышит негой, все радует глаз!

Ах, и я была глупой, когда стремилась поделиться своим счастьем с другими, раздарить свою любовь.

Нет! Этот мир только мой!

Я хочу владеть им одна!

И ни с кем его не разделю, даже с Димой!

Это мои цветы! Мои птицы! Мой запах!

А какая замечательная музыка играет для меня…

Или это я ее играю?

Я даже не помню, как взяла в руки скрипку…»


Игла медленно входит в вену…

Но боль начинается чуть раньше, когда она протыкает сплошной багрово-фиолетовый синяк, растекшийся вокруг локтевого сгиба…

Прошлый раз кто-то целился дрожащими руками и проткнул Кате вену…

А! Не впервой! Сколько раз уж их протыкали… Не счесть!

Вот черт! Опять!

Катя резко согнула локоть, чтоб остановить кровь, и быстро задрала юбку. Толстые колготки неудобно было спускать одной рукой, и она крикнула:

— Юлька, помоги!

Юлька рывком дернула их вниз, обнажив Катины синюшные исколотые ноги.

Катя давно умеет сама отыскивать вену и втыкать шприц, но руки у нее так дрожат, что она всегда просит сделать это того, кто потрезвее.

Обычно помогают Чика или Славка. Они почти не колются, однако исправно приносят товар «коммунарам». Когда есть деньги — дорогой героин, когда нет — варят самодельное зелье из маковой соломки.

Игла вошла слишком глубоко, и Катя застонала.

— Быстрее… Ну… быстрей… — шептали обметанные, воспаленные губы. — Я не могу больше…


«Надо немного подождать… Я же знаю… Но нет уже сил терпеть.

Мои косточки кто-то безжалостно расплющивает клещами, мои суставы выкручивают, как на средневековой дыбе…

Эту пытку невозможно вынести даже сильному мужчине…

Я видела недавно, как плакал один широкоплечий амбал, пришедший к Славке в гости. Он перебрал от жадности, а наутро Чика отказался давать в долг.

Этот амбал выл и катался вдоль коридора и рыдал, размазывая сопли, пока Чика не выторговал у него что-то важное для себя, а потом сжалился и вколол полкубика.

О-о-о… Как мне больно… Меня точно поджаривают на медленном огне. По сравнению с этим укол — тьфу!

Я уколов не боюсь!

Если надо — уколюсь!

Песня юных наркоманов. Да, я теперь наркоманка…

Я это прекрасно понимаю. Иногда. Когда способна что-то понимать…

Но это бывает все реже и реже… Потому что все в моей жизни подчинено жуткому распорядку: укол — кайф — боль — новый укол…

А ногу я не чувствую. Она будто деревянная. Чужая синяя нога лежит на полу, а Чика зачем-то вводит драгоценные кубики в нее, а не в меня…

Ну, быстрее! Я сейчас умру…

Вот… наконец-то… отпускает…

Как легко становится…

А Чика велит мне вставать. Пора идти. Димка ждет. Мы должны работать.

Да, я все понимаю, я тороплюсь…

Не работать нельзя — никто не станет давать в долг дорогой препарат. И мне надо успеть заработать на новый укол, потому что я уже по опыту знаю, что после этой легкости наступит провал, пустота, боль…»


От мороза пальцы распухают и не хотят подчиняться.

В такие холода на Арбате совсем мало людей. Только торопливо пробегают стайки ошалелых туристов, скупая матрешек и фотографируясь на фоне фонарей.

Но Катя не чувствует, что замерзла. Это Дима топчется рядом, поминутно дуя на руки в обрезанных на пальцах шерстяных перчатках.

Смешные такие перчатки: как у кота Базилио… Как у нищего…

Дима каждые полчаса бегает греться в кафешку напротив. Он выпивает стакан горячего чаю, долго оглаживая его озябшими ладонями, и смотрит на Катю через стекло витрины.

А Катя играет.

Она не устает. Она не замечает ничего вокруг.

Эта скрипка уже кажется продолжением ее плеча, она точно срослась с ней.


«Музыка переполняет меня. Она клокочет внутри, как шипучее шампанское в бутылке. Она рвется наружу…

Я не успеваю сыграть и десятой доли тех мелодий, которые звучат во мне…

Та-та-ти-та… вот… Девятая симфония…

И тут же Моцарт: па-ба-рам, па-ба-рам, па-ба-рам-пам…

А эту я не узнаю… Она рождается прямо сейчас, здесь, под моими пальцами…

Это моя мелодия.

И я окунаюсь в нее с головой и плыву, покачиваюсь на ее волнах… Она ведет меня за собой.

Гитара то вторит мне, то замолкает. Ну и пусть! Она только мешает мне, не попадает в такт, не угадывает следующий аккорд.

Я должна одна владеть этой музыкой.

Это мое пространство.

И в нем звуки обретают форму, вес и объем…

Одни тоненькие, легкие, заостренные, белые и голубые… Другие низкие, темно-красные, плотные, круглые. Третьи — густо-синие и коричневые, похожие на тяжелые кубики…

Из этих звуков-фигурок вырастает сказочное строение, как из конструктора «Лего».

Они цепляются один за другой, падая сверху, точно в игре «Тетрис». Только построенный ряд не исчезает, а застывает, служа фундаментом для новых мягких, подвижных фигурок…

Звуки-фигурки тянутся друг к другу или отталкиваются…

У них тоже есть между собой и любовь, и ненависть…

А как же иначе? Они ведь живые!

Я творю сейчас живую музыку. Такого никогда и никто еще не делал.

Просто никто не сумел разглядеть, какие они на самом деле — звуки… Ведь вовсе не невидимки…


Дима сунул Кате пирожок прямо в рот. Она откусила и механически прожевала, даже не заметив, что ест.

Диме теперь было неловко и стыдно стоять рядом с ней на Арбате. Потому и филонил в кафешке, отогреваясь, пока Катя отстаивала все от звонка до звонка.

Она стала похожа на сумасшедшую старуху — глаза огромные, из орбит вылазят. В них болезненный лихорадочный блеск. Под глазами круги, губы совсем бескровные, а пепельные волосы почему-то больше не вьются волной, а торчат абсолютно прямые, как пакля, выбиваясь из-под надвинутой на самые брови шапки.

Светлое пальто, которое купил ей Кирилл, давно потеряло былой лоск и теперь смотрелось будто с чужого плеча. Его густо покрывали пятна — Катя могла сесть где угодно или даже лечь, не заботясь о сохранности одежды.

Впрочем, играла она блестяще. Так одухотворенно, так неистово, что, несмотря на трескучий мороз, рядом с ней всегда кто-то стоял.

И много бумажек летело к ее ногам в подставленный фанерный ящик от посылки.

Это Дима усовершенствовал процесс собирания мзды, потому что в осенние дожди шапка размокала в луже, и деньги тоже мокли.

У него душа кровью обливалась, видя, как портится заработок, но порой неудобно было выгрести улов, потому что зрители стояли плотной толпой, и не хотелось прерывать концерт, чтоб не спугнуть потенциальных благодетелей.

Теперь в благодарность уличным музыкантам люди опускали деньги в прорезь фанерной крышки. Это было еще удобно тем, что никто не видел, сколько там, внутри…

А внутри иногда скапливалось вполне прилично. И это все кидали Кате. Она своей скрипочкой умела разжалобить сердца…

И хотя Дима, исполняя лишь роль провожатого, мало отношения имел к этим деньгам, львиную долю он забирал себе и откладывал, оправдывая себя тем, что и так тратит уйму денег на наркотики.

Нет, он не впал в зависимость. Сильный организм не торопился привыкать к зелью. Димка лишь иногда позволял себе ширнуться для расслабухи и кайфа…

А вот Катя…

Она стала похожа на собственную тень. Она и дня не могла прожить без укола. И если Димка уговаривал Чику снизить ей дозу, то посреди ночи она начинала плакать и метаться, и отрубить ее мог лишь стакан водки.

Трудно было решить, какое из зол меньше: героин или алкоголь.

От наркотика Катя хотя бы становилась одухотворенной, просветленной, тихо играла свои фантастические мелодии, словно не чувствовала усталости. Этакий Божий одуванчик…

А от водки вся мерзость лезла наружу. Она хохотала, раздевалась догола, орала непристойности, потом ее обычно жутко рвало, и Диме приходилось полоскать ее под краном, нагнув над ванной.

После водки у Кати дрожали руки, она с трудом могла связать несколько нот, и рабочий день шел насмарку…

Нет уж, лучше героин… Для дела полезнее…

Дима уже отчаялся удержать свою подругу, оттащить от края бездны, в которую она так отчаянно рвалась.

Вот хотя бы сегодня… Она достала летний сарафан и собралась надевать его, не понимая, что за окном минус двадцать пять.

А когда Дима пытался натянуть на нее теплые сапоги, стала капризничать и брыкаться на потеху всей коммуне.

А ведь неделю назад спрашивала у Димы тоскливо и удивленно:

— Разве уже зима?

Тогда она остановилась посреди двора, зачерпнула рукой снег и зачем-то лизнула.

— Да, — вздохнула разочарованно, — снег… А я думала: мороженое…

Времена года для нее менялись, словно часы в сутках. Она жила, не замечая, какой нынче сезон… какой год… какой век.

Может быть, в своем сознании Катя прожила за это время целую вечность… А может — всего секунду…


«Как прекрасен этот мир! Какие пышные белые розы расцвели у меня под ногами! Разве по ним можно ходить? Это кощунство — топтать такую красоту!

А Дима меня обманывает. Он говорит: это снег…