Татьяна Дубровина - Наваждение

— Мы пришли. Вот тут я и живу. — Катюша остановилась возле старого, обшарпанного дома. Подумала и сказала иначе: — Вот тут мы и живем.

Мне показалось, что она мнется у своего подъезда и заходить не очень-то торопится. Как будто боится чего-то, внутри ее может ждать что-то нехорошее.

Всякий здравомыслящий мужчина в подобной ситуации, конечно, предложил бы девушке отправиться прямиком к нему на квартиру, со всеми вытекающими из этого последствиями. Но я рядом с ней не был здравомыслящим. У меня от нее кружилась голова. И я стушевался.

Отпустил ее. К ее ненаглядному.

Работала Катюша замечательно. Я бы даже сказал, самоотверженно. Оставалась, если надо, вечерами, а когда требовалось — приходила пораньше.

Но, как ни выкладывайся, зарплата у лаборанток мизерная. Даже, я бы сказал, символическая. И я начал подбрасывать ей дополнительные заработки — просил перепечатывать мои научные статьи. За отдельную плату, разумеется.

Вначале она категорически отказалась брать с меня деньги:

— Я и так ваша должница. На всю жизнь.

Пришлось солгать:

— У нас, ученых, есть такая примета: если работа не оплачена — твой труд не опубликуют. И вообще, Катюша, говорите мне «ты», пожалуйста.

— Но вы такой… взрослый! — возразила она.

— Что, кажусь стариком?

— Нет, нет! Просто… образованный и вообще… Ох, ну ладно, попробую: ты, Федя. — Она засмеялась, как младенец, который сделал свой первый шажок и не упал. — Получилось, надо же!

— Ты, Катя. — Мне новая форма обращения тоже далась не без усилия. — И у меня получилось!

…Она была совершенно непрактична и средних расценок за машинопись не знала. Мне было нетрудно убедить ее брать денег гораздо больше, чем я платил бы другой машинистке.

Все-таки опасаясь, что Катя заподозрит меня в жалости и благотворительности, я заверил ее, что у моих текстов повышенный коэффициент сложности. Впрочем, это недалеко от истины: там сплошные формулы. Они требуют особой сосредоточенности, так как для человека непосвященного выглядят полной абракадаброй.

…В один прекрасный день я предложил Катюше стать моим личным секретарем и работать у меня на дому.

В этом случае я имел бы возможность назначить ей зарплату по своему усмотрению, и ей бы стало полегче. А помощницей в моих исследованиях она была бы просто незаменимой!

Ну и кроме того, мы могли бы общаться гораздо больше… наедине… Нет-нет, не подумайте, просто общаться, ни на что другое я не претендовал!

Тем не менее это было моей ошибкой. Роковой.

Потому что уже на следующее утро после того, как предложение было сделано, ко мне заявился этот красавчик, мнящий себя суперменом. Ее обожаемый Димочка.

Он прорвался в нашу лабораторию с таким видом, точно собирался покрушить всю аппаратуру. Он двинулся на меня, размахивая кулаками. Петушился, не понимая, что выглядит со стороны просто смешным. Что-что, а кулаки сжимать я умею не хуже, да и покрупнее они у меня.

— Ты! Москвич! — выкрикивал он. — Умненький, да? Сообразительный?

— В общем, неглупый, надеюсь. — Мне оставалось только насмешливо усмехнуться.

— Все просчитал! Решил купить мою девушку!

— Остыньте, молодой человек. К сожалению или к счастью — только не всё на свете продается. И не все продаются.

— Остряк-самоучка! Предупреждаю: оставь Катюху в покое.

— Разве я чем-то нарушил ее покой? Если так — то это очень лестно.

— Что ты ей пообещал? Прописку небось?

Сознаюсь, мелькала у меня мысль прописать Катю к себе. Нет, не поселить, упаси Боже, на это она бы никогда не согласилась! Просто оформить ее юридически как москвичку: я слышал, что в виде исключения для личных секретарей писателей и ученых мэрия предоставляет такую льготу. Руководство нашего института могло бы походатайствовать.

Этот смазливый и крикливый Димочка, ее спутник жизни, почему-то казался мне ненадежным, было в нем что-то женственное, слабинка какая-то.

Сейчас они вместе снимают квартиру, но… мало ли что может произойти. Не дай Бог, конечно, я ведь вовсе не желаю зла моей Русалочке. Однако хотелось бы, чтобы у Катюши на всякий непредвиденный случай были обеспечены тылы.

А этот черноволосый красавчик докатился до того, что орал теперь уже не на меня, а на нее:

— Ты на кого меня решила променять? Ты хоть знаешь, что входит в обязанности личной секретарши? Думаешь, корреспонденцию сортировать? Как бы не так!

И вдруг я заметил, что моя любовь, мое сокровище от этих истеричных воплей расцветает на глазах!

Боже мой, как я раньше не догадался, что она усвоила этот расхожий житейский предрассудок: «Ревнует — значит, любит»! Ведь она такая податливая, такая внушаемая… Услышала где-то и приняла близко к сердцу то, что помогает ей оправдать дикие выходки своего любимого.

И почему на его месте — не я! Уж я бы постарался не совершать поступков, которые требуют оправдания…

— Димочка, милый, ну что ты, успокойся, — раздался ее ангельский, музыкальный голосок. — Ты все это напридумывал, ничего подобного нет и быть не может.

— Докажи! — потребовал он, даже не предоставив ей презумпции невиновности. Как будто он имел право ее судить!

— И докажу. — Катя даже не подумала возмутиться. — Хочешь, уволюсь прямо сейчас?

— Уволится она! Как же! — Он издевательски засмеялся.

Катя обратилась ко мне сухо и официально, будто между нами, кроме служебных отношений, никогда ничего не было:

— Федор Сергеевич, дайте, пожалуйста, лист бумаги. Я напишу заявление «по собственному».

Я понял, насколько это для нее важно, и скрепя сердце решил подыграть.

— Вот, прошу вас, Екатерина Степановна. Надеюсь, вы отработаете оговоренные в контракте две недели, чтобы мы могли подыскать замену?

Казалось, и жить мне оставалось всего две недели. Потому что без моей любимой, пусть даже и влюбленной в другого, — это не жизнь.

Ровно через четырнадцать дней она снова исчезла, сказав на прощание:

— Вы очень хороший, Федор Сергеевич.

Сжалилась и добавила:

— Спасибо тебе за все… Федя.

Я был уверен: на этот раз — уж точно — теряю ее навсегда. И вместе с нею — смысл и цель моего существования. Потому что смысл не может заключаться в кристаллах, пусть даже и самых совершенных.

Однако я, Федор Пименов, не из слабых.

Я выжил.

— Димка, неужели трудно было помыть посуду?

— Я был занят, — отозвался он, не вставая с дивана.

— Это чем же?

— Работал.

Катя вздохнула и повязала фартук. В раковине громоздилась гора грязных тарелок, прижатая сверху чугунной сковородой с пригоревшими остатками яичницы.

— Дим, а почему ты суп не ел?

— Ты же знаешь, я терпеть не могу первое, — раздраженно отозвался он.

Катя заглянула в холодильник: так и есть, он слопал всю колбасу, а от сыра остался только заветренный краешек.

— Дим… — опять было начала она.

— Ну что?! Дим… Дим… — Он чувствовал свою вину и потому переходил в нападение.

А может, не чувствовал… Он привык жить только для себя, и поделиться с кем-то ему и в голову не приходило.

Катя напрягла память, но так и не смогла припомнить, когда в последний раз Димочка сделал что-то для нее… Ну хотя бы спросил, устала ли она… не заболела ли… чего ей хотелось бы…

Тьфу, день какой-то дурацкий! Все одно к одному, все наперекосяк. Слезы вдруг сами собой брызнули из глаз. И не в этой проклятой колбасе дело, пусть ест на здоровье, сколько хочет… Просто так всегда…

Прошел всего год с тех пор, как они приехали в Москву. Сколько было радужных надежд, как счастливы они были вдвоем, начиная настоящую самостоятельную жизнь… И куда подевалось вдруг счастье? Утекло, как вода между пальцами…

Вода текла из крана тоненькой струйкой, совсем не было напора. Осточертело мыть жирные тарелки в холодной воде, а горячей нет уже две недели.

И помыться проблема. Надо греть на газовой плите ведро, тащить его в ванную и обливаться из ковшика. Не купание, а издевательство.

Катюша любила понежиться в ванне подольше, взбивая пахучую пену и меланхолично слушая ровный шум воды. А ковшиком даже голову толком промыть невозможно. Так противно… ощущение, словно она уже очень грязная… Может, поэтому Диме не хочется обнимать ее?

Дима вошел в кухню, достал из холодильника банку пива и с громким щелчком откупорил ее. Катя поспешно отвернулась, чтобы он не заметил ее слез, но поневоле всхлипнула, и Дима тут же с досадой бросил через плечо:

— Давай теперь будем рыдать из-за каждого куска колбасы! Эгоистка!