Наталья Майорова - Наваждение

– Павлуша! – чуть повысил голос Петр Николаевич.

Когда дети и животные покинули гостиную, Софи сильно сплела пальцы обеих рук и искоса взглянула на мужа.

– Этот Даса только подтвердил то, что я и сама думала: смерть Ксении и исчезновение Ирен как-то связаны между собой.

– Чем же он подтвердил?

– Он сказал, что встретил Ирен возле дома Мещерских почти накануне смерти Ксении…

– Что?! – Петя удивленно приподнялся в кресле. – Ты… или он хотите сказать, что Ирен могла…

– Да нет, конечно! – отмахнулась Софи. – Тем более, что, по его словам, он тогда сам увез ее оттуда. Просто Ирен что-то знала…

– А Даса этого не знает?

– Черт его разберет… – проворчала Софи. – Точнее, как сказала бы покойница Саджун, дхарма разберет… Он ведь и соврет, недорого возьмет – вот в чем вопрос. Но я очень надеюсь что-то понять, когда буду на этом их собрании. Посмотрю на них, так сказать, в естественной среде обитания…

– Что еще за собрание, Софи? – настороженно спросил Петр Николаевич. – Во что ты опять ввязываешься?

– Ах, Петя, оставь! Я должна-таки узнать, куда пропала Ирен. А последняя по времени ее компания – это именно Даса с его задрапированными ученицами…

– Но это может быть опасно…

– Ой, да не смеши меня! Кто там опасен?! Юленька Платова? Сам Ачарья Даса? Не знаю, как тебе, а мне он показался обыкновенным амбициозным шляхтичем…

– Неудовлетворенные амбиции иногда превращаются в грозную и недобрую силу…

– Наверное, ты прав, но это – явно не тот случай. Полагаю, что толпа восторженных учениц вполне удовлетворяет любые амбиции Дзегановского. А что касается всех этих светских оккультных кружков… Так, ради Бога! Это же не какая-то там кровавая подпольная секта с черной мессой и кровью христианских младенцев, разливаемой по кружкам в качестве причащения. Обычная, я думаю, ерунда, разве что с восточным оттенком. Я всего этого еще в юности навидалась. Блюдца, столы, свечи, зеркала… «Дух Гете, ответь, скоро ли ждать конца света?»… «Дух Пушкина, дух Пушкина, скажи: принять ли мне предложение Селивестра Никанорыча теперь или погодить до Пасхи?!»

– Однако, не забывай, – заметил Петр Николаевич, тщательно стараясь казаться спокойным. – Кроме неизвестно куда пропавшей Ирен, в этом деле имеется еще и убитая Ксения Мещерская. Смерть, она и есть смерть, каким бы легкомысленным не казался тебе окружающий ее антураж…

– Ты знаешь, Петя, я как раз думала об этом. Вспоминала Иосифа Нелетягу, старалась рассуждать так, как стал бы рассуждать в этом деле он… И вот что у меня получилось. Мистические следы в гибели Ксении кажутся какими-то надуманными, как будто бы кто-то специально рассыпает крошки, ведущие в нужном ему, и, видимо, ложном направлении. Смотри: эта книга с подчеркнутыми строчками, оставленная на виду и едва ли не раскрытая на нужной странице. Если бы она была действительной уликой, убийца унес бы ее с собой, как он сделал с орудием убийства, или уж, по крайней мере, уложил на полку к другим подобным книгам. А так… причем, как я уже знаю от моей верной Дашки, подчеркнутые строчки выглядят угрозой не столько погибшей, сколько князю Мещерскому. И это тоже след, который нам кто-то подсовывает…

– Ты не усложняешь ли все, Соня? – спросил Петр Николаевич. – Вместе с твоей «верной Дашкой», которая, как я понимаю, от скуки булочной жизни вообразила себя чуть ли не детективом…

– Возможно, возможно, – неохотно согласилась Софи. – Ну и тем более, я должна же взглянуть на все это гнездо вблизи… И не отговаривай меня…

– Да кому это под силу было бы отговорить тебя от того, что ты уж решила? – печально усмехнулся Петр Николаевич.

Софи, вовлеченная в разговор, чуть было не ответила на явно риторический вопрос мужа. Удержалась буквально в последний миг. «Только один такой человек был на свете… И того нету».

Иван Самойлов знал толк в петербургских ресторанах. В каждом у него имелось любимое местечко, со всеми метрдотелями был коротко знаком, а со многими и связан какими-то особыми, маловразумительными для непосвященных интересами. Русская, французская и восточная кухня, пальмы и канделябры, китайские официанты с косами и неподвижными улыбками на плоских лицах, неподражаемая цыганка Ляля Розанова, балабинские ростбифы, рояли и скрипки… Как раз для этого праздника жизни господин Самойлов, кажется, и был создан. Он входил в ресторанные залы, улыбаясь безмятежно и расслабленно, и тотчас же звон вилок, бокалов и музыки организовывался в такт биению его пульса, и лампы вспыхивали ярче, и метель за высокими зеркальными окнами застывала текучим узором.

– Вот за что я люблю англичан, – сообщил он, обводя взглядом сотрапезников, – за то, что они вкусно живут. Ценят момент! Не вчера, не завтра – сейчас! Умеют – не то, что мы…

– Да уж, по части светлого будущего с нами некому равняться, – пробормотал Константин Ряжский, рассеянно глядя в сторону и вниз.

Отдельный кабинет, где расположились мужчины, имел три стены, а вместо четвертой – резные перила и синие бархатные шторы, приподнятые и задрапированные как в театре. За перилами искрился электрический свет, а внизу открывалась панорама столов и затылков. Ряжский смотрел, как красавица Липа с обнаженными тяжелыми плечами, в колыханье черных оборок проходит между столами, встряхивает волосами, не поет – выговаривает низким задыхающимся голосом:

– Люблю крупных женщин, – объявил барон Ефим Шталь, проследив за взглядом Ряжского, – впрочем, и мелких тоже. Грех!.. Касательно же светлого будущего – скоро ль революция-то? Что там говорит на сей счет ваш индусский ясновидец?

– Сходи да послушай. Он ни от кого не прячется.

– Так ведь и не зовет! А самому напрашиваться: просвети, мол, истины жажду… так, что ли? Не-ет, это уж ты с господином Самойловым…

Ефим говорил будто слегка через силу, казалось, он мысленно задает себе вопрос: а что это я тут забыл, в этом скучном месте, с неинтересной компанией? Ну, да; с Ряжским они давно уже не были так близки, как когда-то в юности, хотя и до сих пор на ты, по старой памяти. А Самойлов… господин Самойлов – курьезный тип, он-то их здесь и собрал. Зачем, спрашивается?

– Одно в его рассуждениях, по-моему, прямо в точку, – тем же радостным тоном, каким говорил о вкусном житье англичан, провозгласил господин Самойлов. – Это что они экономически нас хотят задавить и революцию спровоцировать. Мы у них как у Мечникова мыши – для опытов.

– У них, это у кого?

– У англосаксов, – пояснил Ряжский чуть невнятно, поскольку именно в этот момент решил таки отдать дань знаменитому ростбифу.

Ефим развеселился.

– Скажи, пожалуйста. Теперь англосаксы виноваты. Евреев с масонами, получается, мало? Конечно, где ж им, беднягам, поодиночке снести российский абсурд! Только сообща…

– У тебя, Ефим, – сказал Ряжский, берясь за салфетку, – так глаза устроены, кроме абсурда, ничего не видят. Однако же бакинские акции как-то разглядели.

– Так ведь и ты, Костенька, не в прогаре, – засмеялся Шталь. – Только все это ненадолго: акции, подъем рубля, честные дельцы… Ты этого их Плеханова наверняка читал? Поразительно: мхом покрытые фантазии ваших любимых англосаксов – Локка с Оуэном – на несокрушимых научных рельсах! Все так и будет, не через пять лет, так через пятнадцать…

– Я читал не только Плеханова, но и Маркса, – кивнул Ряжский. – Соблазн и впрямь велик.

– Соблазн?

– Ну да. Ты посмотри: предприниматели априори насильники и воры. Присвоение прибавочной стоимости – все, чем они заняты. Эдакий прыщ на рабочей поверхности, сковырни его – и процесс сразу пойдет быстрее…

– И ведь сковырнут!

– Интересно, это заблуждение или провокация? Хорошо, Маркс – он всю жизнь просидел на иждивении, но этот второй ведь и сам был заводчик, и, кажется, дельный.

– Костя! Да они испокон веков в этом убеждены. Все господа социалисты, начиная с апостола Павла. Это Иисус, бедняга, твердил: кесарю кесарево, а после него сразу пошло: сгрести все в кучу и делить поровну. Зачем управление, когда налицо моральное совершенство? Они ведь все совершенны, Костенька, взгляни на любого агитатора у себя на фабрике: аж светится…

Он снова засмеялся. Предмет беседы его, в отличие от Ряжского, не трогал вовсе. Так, игра в цветные мячики; надо ж о чем-то говорить, пока господин Самойлов, зазвавший их сюда, не разродился еще своим деловым предложением.

В том, что таковое последует, барон Шталь не сомневался. Как и в том, что это будет чистая афера, достойная лубочной книжки «Похождения Эрнеста Незаконова». Он бы и слушать не стал – невелика забава, в самом деле, – если б не одна фраза этого Самойлова, скользнувшая как бы между прочим. «Личный счетец кое к кому»… Разовьет ли тему? Или так сказал – лишь бы заманить? Ведь ее гнусные книжонки – почище лубка! – всеми читаны, и любой пройдоха теперь сообразит, на какой крючок Ефима Шталь подцепить можно!

– Выходит, Маркс и Плеханов, – лениво продолжил он, потянувшись за бутылкой мозельского (собрание, понятно, было конфиденциальным, и прислуги у стола не предполагалось), – есть часть англосаксонского заговора? А что, очень даже… В любом случае нам – верный конец. Ну, разве что революционеры перегрызут друг другу глотки в борьбе за моральное совершенство. То есть, они это непременно сделают – нет сомнений, – но боюсь, что не до, а после.

– Воспрепятствовать, однако, можно, – заявил Самойлов, которому надоело, что эти двое ведут беседу между собой, о нем как бы позабыв, – с экономической стороны. Я, собственно, и хотел…

– Что значит воспрепятствовать? –

Ряжский, которого разговоры о революции привели в раздражение, подумал, морщась от долетавшего из залы хриплого голоса цыганки Липы: чем тут сидеть, надо было встретиться с рабочими, как они просили, сегодня. А то завтра их и впрямь распропагандируют, и уж не договоришься.