Я изобразила оскорбленность недоверием к моим умственным возможностям. Он продолжал:

– Вы правы совершенно. Кроме вас, это и другие понимают. В том числе, государственные люди. И реформы идут. Закон от 1881 года отменили, горную подать в золотодобыче заменили промысловым налогом, как во всей металлургии. В прошлом году разрешили наконец беспошлинно ввозить оборудование из-за границы, значит, можно современные машины на приисках ставить. Денежная реформа, переход на золотой запас вовсю идет…

Кажется, он увлекся и забыл, с кем говорит. Я слушала внимательно, кивала, поддакивала. В конце сомнений не оставалось: о чужом и пустом так не рассказывают. Все, о чем здесь говорено, касается Николаши очень тесно. Так и следует Софи передать.

Вечер, между тем, шел своим чередом. Какие-то девицы играли в зале на флейтах. Еще одна пела что-то восточное. Мимоходом подумала: те или не те? – но уж интереса почему-то не было никакого…

Неужели я ЕГО больше никогда не увижу?!!

Софи бесилась все более оттого, что мужчины (Измайлов и Даса) ее тихонько отодвинули в сторону, как она прежде Дасиных учениц, и, приняв к себе Петра Николаевича, заговорили о чем-то философском (этого Софи с юности терпеть не может).

Я слыхала только обрывки.

– …Но если не крестьянство и не пролетариат, то – кто же?

– …Интеллигенция, просвещенные люди, пронизать религиозность интеллектуальной наукой…

– …Помилуйте, но этого же не может быть…

– … наступает шестая послеатлантическая эпоха…

– … старая мистика, учиться у Европы, просвещение…

И вдруг легко запомнившаяся чеканная формулировка Дасы:

– …энергетически возможно, так как в России интеллигенция преследуется, в средней Европе она приручается, а на Западе – уже рождается ручной!

Андрей Андреевич зааплодировал. Софи сморщилась так, словно пожевала хинина. Я почувствовала, что грядет взрыв, но сделать уж ничего не могла. Разве что увести Андрея Андреевича? Но по какому праву…

На «текущих задачах британских оккультных братств» терпение Софи, как я и ожидала, истощилось.

– В Британии я не была, – заявила она, становясь прямо в центр мужского кружка. – Но по поводу здешних оккультных братств имею сказать вам, господин Даса или уж Дзегановский, как вам будет угодно, нечто вполне конкретное и неотложное. Пьер, тебя Марья Симеоновна обыскалась. А вам, Измайлов, стыдно должно быть. Я вам не просто сердечную подругу, а лучшую из всех женщин доверила, а теперь Элен мучается и скучает…

Я хотела было возразить, но Андрей Андреевич встал и уж склонился в извинениях. Удивленного шляхтича-индуса Софи едва не волоком куда-то утащила – он, бедняга, с ее обычаем доселе знаком не был, и вот уж, должно быть, поразился… Будем надеяться, что ей удалось из него хоть что-то определенное по поводу Ирен вытянуть…

Неужели я больше никогда…


Сандаловый аромат, почти неощутимый, тянулся от светильников, просачивался в легкие и в мозг, понемногу делаясь отчетливым, болезненно-давящим. И сиплый голосок флейты – такой же: течет, завиваясь кружевом, превращая бессвязный шум от скопища праздных людей в причудливую, пульсирующую мелодию.

– Это поддельный Восток, – кривя длинные темные губы, прошептала Патни Сати, в миру – Юленька Платова; длинная бахрома шали колыхалась вокруг ее гибкой фигуры, доведенной ритуальными воздержаниями до почти полной бестелесности. – Извращение, черная иллюзия. Конец эпохи! Все, как ты говорил, учитель, точно как ты говорил…

– Наваждение, – испуганно пискнула вторая адептка, еще не принявшая истинного имени; она мечтала, что ее наречет учитель, но тот не торопился, занятый, очевидно, более важными делами, – вообрази, я вовсе ничего не воспринимаю, и все чакры закрылись! Она нас хочет задушить; я всегда знала про эту Софи…

Писк оборвался, пухлая ладонь в нефритовых кольцах стыдливо прикрыла лицо. Дурного ни о ком нельзя ни говорить, ни думать – так велит учитель. Те, кто еще не увидел, не понял – у них впереди долгий путь во множестве перерождений… а времени-то на это уже нет, потому что кончается эпоха! Полный оборот Великого Колеса почти совершен. Бедняжку Софи пожалеть надо!

Две искательницы истины изо всех сил пытались это сделать, стоя у стенки, в тени узорчатых ширм. Выходило плохо – а как иначе могло выйти, в виду боготворимого учителя, поглощенного беседой с этой самой Софи?! Две фигуры на фоне молочно-белой алебастровой лампы. Два профиля. Его – острый, хищный, вырезанный стремительно и слегка небрежно; и ее… такой же! А вдруг она и не бедняжка вовсе, подумала безымянная, чувствуя обиду и трепет, – вдруг она тоже знает?..

– …Не знаю! – долетел до ширмы нетерпеливый отрывистый голос. – А что еще прикажете думать?

– Хотел бы я вам помочь, – Ачарья Даса нахмурился, пристально глядя на Софи Безбородко. Не прямо в глаза – к чему устраивать ненужный поединок? – но и не вбок, а старым проверенным способом: в переносицу. – Вы не представляете, как хотел бы. Вернее, не вам… Она всегда была в опасности, даже когда занималась этой своей школой, другими обыденными вещами. Ирина – впереди, на краю… Вы понимаете? Вижу, что понимаете, – он резко наклонил голову, двум завороженным зрительницам показалось – клюнул Софи своим горбатым носом. – Ирина… Кстати, вам наверняка интересно, как ее звали у нас? – Софи интереса не подтвердила, но у Дасы, как у многих преподавателей и проповедников, имелась дурная привычка домысливать за слушателей вопросы и отвечать на них. – Представьте, этим самым именем и больше никак. Ей это не нужно. Она… у нее свой путь. Я теперь это отчетливо вижу. Ну, вы-то знаете. У вас похожая аура, вам известно? Но темнее.

Софи слушала его, с явным трудом храня терпеливое молчание. Даса не мог не понимать, что еще миг – и будет прерван самым невежливым образом. И продолжал, чуть ускорив и приглушив голос; губы нервно дергались – он не скрывал волнения:

– Так вот, в последний раз я видел ее поздним вечером, точнее, ночью. Тяжелой оттепельной ночью… Спустя два дня была убита Риши… да вы знаете, конечно: Ксеничка Мещерская. Я был у нее. И, выходя, встретил Ирину.

Здесь его, по всем психологическим законам должны были прервать каким-нибудь восклицанием – почему он и сделал паузу. Однако ж не прервали. Пауза повисла, неловко затягиваясь. В угол, отгороженный светом алебастровой лампы и зелеными лапами пальм, долетел громкий голос матушки Софьиного мужа:

– …Пророчат, все пророчат! Дескать, луна упадет или еще что. И пусть падает: заслужили. А вся эта дурь от бешеных кровей.

Даса поморщился. И продолжал; Софи могло показаться – заставил себя нарушить молчание:

– Она была встревожена, – чем больше он волновался, тем дальше отстранялся от собеседницы, увеличивая приватную дистанцию, – хотела звонить к Мещерской… я едва отговорил! Нет, я всегда доверяю ее предчувствию. Но не думал, что так скоро… Мы сели на извозчика, я привез ее к дому и проводил до дверей. Дорогой шла речь о том, что в общине происходит нечто странное. Так оно и есть. Я непременно выясню – что.

Последние слова он выговорил уже неторопливо, вдруг совершенно успокоившись – по крайней мере, наружно. Темное лицо застыло, глаза, устав прожигать Софи тревожным взором, закрылись тяжелыми веками.

– Простите, – он отвернулся от нее и вновь открыл глаза, ища кого-то взглядом, – вот все, что я знаю. Договорим, если угодно, позже.


Спустя несколько минут Ачарья Даса остановился поблизости от Ивана Самойлова, развлекавшего дамскую компанию рассуждением о парадоксальных и обескураживающих тенденциях французской моды:

– …С корсетами покончено отныне и навсегда. То, что теперь носит это название, не должно вводить вас в заблуждение. Абсолютный гламур. Ничего, кроме шелка. Сломанный цветок…

Слушательницы, кажется, нисколько не сомневались в его праве участвовать в беседах на такие темы. Вдруг, замолчав на полуслове, он сделал шаг в сторону. Смуглолицый индус в белоснежном одеянии – вот только что, третьего дня, с Гималаев, и кто там говорил, что польский шляхтич?.. – слегка повернул голову к дамам, пресекая ахи и вздохи, и коротко спросил:

– Готовы?

– Совершенно, – тряхнул головой Самойлов, – вот ваш трактат, я принес… – в его руке возникла небольшая рукописная книжка, он развернул ее, быстро прочитал:

– Как амрита богов, как корона нагов, как эликсир сиддхи да будет для тебя это лекарство… Не скажу, что хоть что-нибудь понял, но ведь действует! Словом, если только позволите, – он протянул книжку Дасе, – буду прилежнейшим из учеников.


– Что ж, вы довольны? Как все прошло? Скандальнейшая Софья Павловна не обманула ваших ожиданий?

Мари Шталь, расслабленно полулежавшая в кресле, вздрогнула от неожиданно зазвучавшего в ее покоях голоса. От этого движения горничная, вытаскивавшая черепаховые гребни и заколки из замысловатой прически Мари, совершила оплошность: чем-то уколола хозяйку в высокую шею, за что тут же получила чувствительный тычок локтем.

Худощавый мужчина с седыми висками сидел в кресле у окна, высоко забросив длинные ноги и фактически скрывшись от посторонних глаз в тени тяжелых темно-зеленых портьер. Лицо мужчины нарочито выражало скуку и брезгливость. При явных способностях к лицедейству он даже не брал на себя труд скрывать, что упомянутые чувства именно – «лицо выражало». Что там он чувствовал или думал в действительности – не ваше дело! Во всей этой позиции и даже в закинутых на инкрустированный столик высоких сапогах (глубокой ночью, в собственном доме!) было что-то неуловимо подростковое, дерзкое, жестокое и уязвимое одновременно, чему Мари Шталь удивилась несказанно – за все семь лет супружества она ни разу не видела своего мужа в подобном состоянии.

– Я удивлена, Ефим, – честно призналась она. – Что вы здесь делаете? Я не видела вас в своих комнатах уже… уже Бог знает, сколько времени!