— Ты имеешь право на чувства, но только про себя, а не вслух. Если уж сам отпустил когда-то человека, нечего следовать за ним навязчивой тенью. То есть ты из-за него накачала себя всякой дрянью?

— Нет. Из-за всего подряд. У них с Ксюшей (это его невеста) скоро свадьба, у Светы (дочь) лечение проходит успешно. Она плохо слышит, но появился шанс это исправить. А что я имею? — голос Ирины дрожал, как тонкая, рваная ниточка на ветру. Перережь ее — и замолкнет навсегда. — Все, что у меня сейчас есть, можно назвать одним словом — «ничего».

Порой это «ничего» включает в себя целую массу всего: мириады несбывшихся надежд, несметное число падений, после которых ты так и не встал, легионы собственных глупых решений и эгоистичных помыслов. Человек не не имеет ничего, он имеет множество того, что когда-то безвозвратно потерял.

— Не унывай, подруга. Ты, как я вижу, уже гроб и место на кладбище себе заказала. А как насчет того, чтобы попытаться двигаться, хотя бы пошевелить пальцем ноги? А? Ведь это тоже движение.

— Не хочу. Любое мое движение взывает к жизни катастрофы и катаклизмы. Не хочу вообще жить.

— А я не хочу подобное слышать. Сколько много дурости ты бы не натворила, сколько бы не напортачила, ты все равно остаешься моей Ирочкой, от которой я не отвернусь. В этом и заключается смысл существования — не поворачиваться спиной к нашим близким.

Вересова глотала слезы, уже не ощущая их вкуса. Она ими пресытилась. Пододвинувшись ближе к Карине, она положила голову аккуратно на ее животик и прильнула к ней, чувствуя тот невообразимый мягкий и нежный свет, какой дают нам родные люди. Они могут не жить с нами в одной квартире, не делить с нами ванную комнату, могут вообще обитать на другом конце этого цветного, полного воды шарика. Но ведь близкими людей делает не расстояние, вовсе нет, а готовность в любой момент поплакать и посмеяться вместе.

— Ненавижу их. Ненавижу, — зло выплюнула Ирина, размазывая слезы по промокшим, точно картонка, щекам.

— Кого, милая?

— Свою якобы семью! Папа не видит этого кошмара, того, что они со мной сделали. Папа ничего не видит.

— Он все видит, Ириша. Только не может никак тебе об этом сказать, и помочь тоже не в силах. Что там с твоей семьей?

— Думаю, с ними все прекрасно. Мать так и осталась змеюкой, с которой яд стекает литрами. Дарина… не знаю, ей, скорее всего, все так же по барабану мое существование.

— Почему ты сейчас одна? Где они?

— Где они могут быть? В особняке, как и полагается богатым и всемогущим. А меня она сплавила, как какую-то шлюху, Сереже! Все шептала мне на ухо, что он тот, кто нужен, что он все сможет. Он возглавит фирму, поведет нас к небывалому успеху. Да она продала меня этому махинатору забесплатно!

Ее тело сотрясалось в душевных рыданиях. Щеки обсохли, глаза словно выцвели. Карина такая теплая, родная, такая близкая. Пусть она никогда не покинет ее жизнь. Пусть живет на каком угодно острове, но останется в ее жизни лучиком средиземноморского солнца.

— У меня в голове мыслей даже никаких не осталось. Вообще голое поле было. Я будто наслушалась проповедей сектантов, только вместо квартиры, переписала на них свою жизнь. Мамаша моя, конечно, не ожидала, что разложенный пасьянс принесет ей проигрыш, а не победу. Но Сережа оказался не таким дураком, как она думала. Ему ни я, ни благополучие моей стервозной семейки даром были не нужны.

— Что он сделал?

— Точно не знаю, так как несведуща в этих делах. Однако сети магазинов и дела всей жизни моего отца не стало. Сергей захватил власть в компании и провел, как это говорится, реорганизацию. Смел к чертям все, что было построено годами моим отцом! — Кулаки Вересовой хрустнули и разжались. В своей ярости она была абсолютно беспомощна. — Все, Карина! Все! Больше нет «Вересковых полей». Не знаю, что он сделал с бизнесом отца. Вроде какие-то клубы или рестораны хотел. Плевать. Он построил свой бизнес на моих костях.

— Ты сегодня сильна в выражениях как никогда.

— А это не образное выражение, не литературный прием. Это правда. Он заложил в фундамент мое здоровье, мою жизнь.

— Ты про бесплодие? — задержав дыхание, спросила Карина.

У нее кровь стыла в жилах при мыслях об этом… об этом ужасе. В ней сейчас жил маленький человечек. Кто бы что ни говорил, а это не плод и не какой-то там ничего не значащий эмбрион, а человек! С первого дня зачатия это человек внутри нее, живой и имеющий право на жизнь. А Ира не могла отныне никогда узнать этого волшебного чувства единения с частичкой себя. Ей уже никогда не почувствовать особыми материнскими рецепторами биение маленького сердечка, движение крохотных ручек и ножек. Страшнее наказания для женщины еще не изобрели.

— Мы приехали во Францию. Он хотел объединиться с Марком. Слава богу, брату хватило ума не делать роковой шаг к этому подлому зверю.

— У Марка все хорошо? Почему ты тогда не попросила у него помощи?

— Мне не хватило смелости прийти со своей грязью к порогу его чистого дома. Он не обязан подметать за мной, если я дура.

— Ты правда дура. Близкие люди на то и нужны, чтобы прикрывать тылы, когда мы проиграем свой бой. Ничего постыдного нет в том, чтобы обратиться за помощью. Всем нам рано или поздно придется отправлять сигналы SOS. Жизнь всех потопит.

— В общем, я опять не знаю, как это произошло. Я как бестолковый ребенок, выброшенный в жизнь. Самой страшно и тошно (от себя же). Я забыла о контрацепции, или что-то в моей голове сдвинулось, или кусок мозга отвалился. Я не знаю, но я забеременела от него почти сразу же. Можешь представить себе его реакцию? Странно, что глаза не вывалились из орбит. Ему явно орущая обуза в памперсах была не нужна. Как и я, собственно.

—А ты как отреагировала?

— Как и любая девушка — наивно. Все мы матери от рождения, и ненависть к ребенку в любом случае пройдет. А мужикам… им плевать на детей. Они же самцы, черт бы их побрал, полигамные ублюдки. Их дело засеять поле и лететь дальше, а урожай собирать уже приходится женщине.

— Он заставил тебя сделать аборт?! — шокированно прошептала Карина, и ее рука метнулась к животу. Дыхание участилось; она воспринимала все слишком близко к сердцу.

— Нет. Но поскольку ему было фиолетово на меня, его занимало только отжатие бизнеса моей семьи – о ребенке он не думал. У меня был постоянный стресс, плитами давивший на меня. Его рядом не было вообще, только равнодушие, которое он и не пытался скрывать. В общем, моей первой беременности было не суждено закончиться хэппи-эндом. Случился выкидыш, — она почти не дышала, не нуждаясь в воздухе, так как внутри, где-то в горле, чертов кислород взрывался едким пламенем. — Кое-как этого ребенка выскоблили из меня, — речь девушки прервалась; нехватка воздуха жгла легкие до слез. — А я думала, что сейчас подходящее время, что у нас все будет: будет семья. Однако все, что у меня в итоге осталось — это боль воспоминаний о том, как врачи по кусочкам выбрасывали в медицинскую урну моего первого и последнего ребенка.

Боль жгла ее раскаленной кочергой, хлестала плетьми с шипами, колола наспех заточенными палками. Она произнесла это во всеуслышание, сказала в первую очередь себе самой то, от чего бежала со всех ног три года.

— Я сама убила своего ребенка. Не он, — всхлипнула Ирина и отодвинулась от Карины. — Надо было думать головой, от кого беременеть. Думать головой! Я не имею права сидеть рядом с тобой. Я отброс. Чудовище. Монстр.

Никто на этом свете не обладает таким могуществом, чтобы вложить в нашу ладонь пистолет и выстрелить. Только мы сами. Ни один демон не будет сильнее нас, если только мы сами не наделим его силой.

Карина, несмотря на шок и потрясение, все равно притянула подругу к себе и стерла слезинки со своих щек.

— Не говори так, Иринка. Я скоро утону в слезах. Боюсь думать, как больно тебе сейчас.

— Как бы то ни было, а я все заслужила. Заслужила смерть, такую же страшную, какой умирал мой ребенок.

— Врачи что-то напутали, совершили ошибку? Почему бесплодие?

— Потому что это была моя первая беременность, которую прерывать крайне нежелательно. Даже естественным путем, так скажем. Ну и врачам было глубоко все равно на очередную идиотку, которой жалко десяти долларов на презервативы или лишних пяти минут, чтобы хорошенько обдумать свое решение рожать.

Ни один мужик не будет думать о контрацепции заранее. Им чихать на это. Ребенок навсегда останется с матерью. Или боль от убийства, как сейчас модно цинично говорить, плода.

— Я впала сначала в легкую депрессию, но никому не было дела до меня. Сережа бросил меня, открыл все двери и окна, приглашая покинуть его счастливую, беззаботную, полную денег жизнь. Конечно, он не законченный урод — дал мне денег. И я улетела в Россию. Снова в Москву. Здесь начался ад на Земле. Моя Земля горела в пожирающем все вокруг огне; я была уверена, что долго не протяну. Открылось кровотечение, в больнице сказали, что я больше не могу иметь детей.

— Какой ужас… Я сегодня не усну, — на полном серьезе произнесла Карина.

— Я лежала в гинекологии, и каждый день у меня в голове крутилась мысль о том, что я не могу иметь детей. Депрессия больше не была легкой, она сожрала меня без остатка и выплевывала по косточке. Там я познакомилась с медсестрой по имени Таня. Она вытащила меня из этого безобразия. Только вообрази себе: она сидела у моей койки и читала мне книги. «Вино из одуванчиков» Брэдбери заставило меня снова раскрыть глаза навстречу жизни. Я отчаянно захотела увидеть лето глазами маленького Дугласа. Подышать им, почувствовать его. Мне захотелось жить, — Вересова протяжно вздохнула, облегчая душу. — Но лучше бы я все-таки свела счеты с жизнью. Лето уже никогда не будет таким, как у Дугласа Сполдинга.