***

Полтора часа он то скитался по дому, чувствуя себя нищим мальчонкой среди роскоши какого-нибудь дворца, то помогал Ире с гардеробом. Она спрашивала его совета, но оделась в итоге так, как захотела сама. В вульгарное короткое кожаное платье, туфли на чрезвычайно высоком и тонком каблуке, от которых у Волкова голова закружилась.

― Скажи, чумовой образ? ― покрутилась перед ним девушка, выбрав для опоры дверцу шкафа с платьями.

Ее волосы стали лаковыми, отливая густым коричневым цветом, не хватало только аромата кофе. Душу Вересовой сейчас освещали тысячи маяков. Снова в платье от Gucci, на высоченных каблуках… Жаль, походить не придется, так как ног она совсем не ощущала в этих убийственных туфлях. Ну хоть посидит в отпадном аутфите.

― Подтверждаю, ― кивнул Иван, хотя его не возбуждал этот образ распутной пантеры.

Коляску уже упаковали в «ягуар», за рулем которого Ирину ждал Марк, поэтому Волкову пришлось ехать на своей машине. Не хотел мешать семье.

Ему казалось, что колеса плохо сцепляются с дорогой, так он не хотел туда ехать. «Туда» предстало перед ним внушительным особняком и парковкой на целую тучу машин, стоящих бешеных денег. Люди, выходившие из них, поражали своей помпезностью и высокомерием, сквозившим даже в том, как мужчины поправляли золотые запонки.

«Занесло тебя, Волчара, в серпентарий!», ― подумал он и вышел из своего скромного автомобиля.

Дав Ире и Марку знак, что задержится, он позвонил сиделке, чтобы узнать о состоянии бабушки и предупредить, что приедет позже. Когда разговор закончился, Волков понял, что остался единственным гостем на улице. Весь бомонд уже собрался внутри. Ноги двигались через силу, одеревенев, разучившись ходить. Кое-как пришлось доковылять до входа во дворец.

― Ребят, чья это там колымага? ― донеслось до его ушей.

Несколько роскошно одетых молодых людей высматривали его машину в окно.

― Реально рухлядь. Кто-то решил приколоться и приехал на ведре с колесами?

Взрыв смеха потряс барабанные перепонки Ивана. Но отступать было поздно, позади Москва.

― Я приехал на этом ведре, и это не прикол, ― его голос, точно скинутая с неба бомба, заставил всех закрыть рты разом.

От Волкова флюидами исходили сила и уверенность в себе. Никакого стыда или страха. Себя он стыдиться не станет. Уж точно не перед зажравшимися детками, уплетавшими кашу в детстве золотыми ложками. Выкинь их в реальную жизнь, а не в ту иллюзию, в которой они живут, огороженные со всех сторон деньгами родителей, и их спеси как не бывало.

― Друзья! ― перетянул внимание на себя Марк. ― Мы здесь сегодня собрались… потому, что моя любимая сестра Ирочка скоро встанет со своей коляски!

Словно иллюстрируя его слова, Ирина встала с коляски и сжала руку брата, чтобы удержаться на каблуках. Иван следил за всей этой показухой с нескрываемой жалостью. Вот сейчас ему было жаль ее. Впервые. Пытается показать этим шакалам, что она такая же, мол, не теряйте меня.

Шампанское, вино, коньяк, мартини полились рекой. Иван не пил, он вообще забился в дальний угол и только наблюдал за этим скотным двором. Как он мог заметить, руки Иры никогда не пустовали: в ладони постоянно сменялись бокалы. Глаза ее захмелели, она непрестанно смеялась, даже над идиотскими шутками. Пьяная женщина ― самый унизительный облик для бывшей Афродиты. Похоже, это действительно ее среда обитания ― то место, где Ира была своей. А ему хотелось бежать отсюда прочь, только пятки бы сверкали.

― Ну, давай, Ирка! ― раздался массовый призыв к чему-то. Волков повернулся в ее сторону, до этого увлекшийся живописью на стенах, и застал не самую аристократическую картину. ― Как раньше, делай затяжку! Ты же не забыла, как курить Машку!

В руках девушки дымился косячок марихуаны, и она боролась с собой. На одной чаше весов был Ваня и желание не упасть в его глазах, на второй ― целая орава друзей и нужда остаться своей среди них, а не никчемной калекой. Волков отвернулся от нее, когда гранатовые губы сомкнулись вокруг этой гадости. Почему его это так задевало?

Глупый. Слепил у себя в голове образ идеальной девушки, недосягаемой мечты и дал ей имя Ирины Вересовой. Но сегодня она раздробила эту статую, расколотила ее кувалдой. Убила ту Иру, которую он боготворил про себя.

Дальнейшие действия Иры и ее друзей были предсказуемы: танцы, алкоголь, снова танцы. У него уже голова кружилась от этого обилия дергающихся в такт музыки пьяных тел. И как поразительно быстро он стал ей не нужен, стоило появиться рядом этим сливкам общества. Но если эти люди — свет нашего общества, то Волков предпочел бы темноту.

— Вань! — позвал его нетрезвый голосок Ирины. Ее придерживал за руку какой-то парень, пока она пыталась что-то сказать и отпить из бокала. — Расскажи им про эту Лилию, — прыснула от смеха. — Она правда выглядит как мужик.

Режущий слух гогот заполонил голову Волкова. Ублюдки богатенькие!

— Может, она и выглядит мужеподобно, — сказал Иван, смотря на Вересову, но в то же время мимо нее, — зато душа у нее не загажена, как у тебя, Ира. До свидания.

— Ваня, подожди! Постой!

Волков большими шагами уже достиг выхода, но остановился. Его спина была напряжена, как тетива лука, руки сжаты в кулаки. Он остановился только по одной причине: честь не позволяла трусливо сбежать от женщины, которая пока не может ходить. Она хотела что-то сказать ему, и он выслушает.

— П-прости, Вань, — заикаясь от количества выпитого, пробормотала она, — п-пожалуйста.

— Нет нужды извиняться перед каким-то нищим уродом, Ира. Главное, чтобы ты никогда не забывала о своей душевной красоте. Внешняя тебя не спасает, увы.

Крутанувшись, он вышел, громко хлопая дверью. По крыше застучал дождь, словно хихикая над ней. Оливково-коричневые глаза Ирины уставились в дверь.


***

Чертов дождь! Проклятый день, который он провел как слуга богатых господ! Но судьи кто? Этот вопрос грыз Волкова, когда он, уставший и выдохшийся морально, прислонился к косяку входной двери своего родного дома.

— Как она, Василиска? — поинтересовался здоровьем бабушки у сиделки.

—Я заглядывала к ней — спит, да и только, — пожала плечами та.

Он отпустил девушку и прошел в комнату к бабушке.

— Ба, ну и денек сегодня был. Сущий ад, — пожаловался мужчина и подошел ближе к кровати. — Ба, проснись хоть на пять минут. Ба!

Он легонько толкнул ее в плечо. Никакой реакции.

— Ба, — нотки паники закрались в его голос. — Ба!

Иван прислушался к ее дыханию. Его не было. На слабых ногах он отошел от ее кровати и осел на стул. Закрыл лицо руками, сдерживая слезы. А дождь не прекращал шлепать своими босыми ногами по крыше. Он смоет и жизнь, и смерть — для него нет разницы.


8


Сущность человека складывается из его поступков, она — результат его выбора, точнее, нескольких выборов за всю жизнь.

Виталий Вульф


Любой физик скажет, что пустота невесома, боль невидима, горе неслышимо. Волков внес в серенькую, типичную для Москвы, да и для всей России, однокомнатную квартиру последние сумки. Чушь — вот что бы он ответил всем физикам мира.

Пустота давит на тебя, точно железные плиты, пропахшие насквозь парами ртути и мышьяка. Она расплющивает светлую часть тебя своей легкостью и воздушностью. Но за кажущейся эфирностью прячется коварный враг, который точит ножи, чтобы перерезать тебе глотку, выпустить фонтаны крови.

Тело Ивана тяжелым камнем опустилось на стул в кухне. Унылый пейзаж кремовых обоев с каким-то дурацким орнаментом из кружков, что сейчас двоился у него в глазах. Кисло-скучный интерьер квартиры не добавлял его меланхоличному, элегичному и понуро-минорному (если подумать о музыке) настроению бодрости.

Увидеть боль человеку не по силам. Но прочувствовать ее можно каждым наномиллиметром клеток своего тела. Сначала чертова горечь концентрируется где-то в одном месте и пульсирует, пульсирует, словно прострел в позвоночнике. Кажется, в теле образовалась дырка, однако, ощупав себя руками, приходишь к выводу, что порвалась твоя душа. И нитками тут не поможешь.

Накипь на чайнике. Скорее всего, внутри тоже. Хозяйка, милая бабуля, оставила ему этот древний чайник со словами, что молодому и холостому чайник пригодится. Придется пользоваться уксусом. И эта пожилая женщина, сдавшая ему квартиру, умрет. Все умрут. Все дороги ведут… нет, не в Рим (если бы туда) … в смерть.

Говорят, горе нельзя услышать. Ложь. Рыдания бывают очень громкими, точно остро заточенным лезвием вспарываешь нервные клетки. А они орут, срывая глотку, сливаясь в одну дребезжащую, омерзительную трель. Грусть затягивает свои тошнотворные песни, не попадает в ноты и разрывает вены, заливая твои руки кровью.

— Господи, что за идиотские мысли! Хватит жалеть себя, тряпка, — пробормотал Волков, вставая со стула и отшвыривая его раздражительным движением ноги.

Пепельное небо расстилалось старым, вытертым временем и невзгодами одеялом, над Москвой. Над миром. Сколько уже в этом ахроматичном, бездушном небе человеческих душ? И не тяжело ли бремя? Живешь, умираешь, снова живешь, снова умираешь. Так мыслит это варварское, бесцветное небо. Оно в сговоре с дождем — ему плевать на всех.

Ба больше нет. Ее могила теперь присоединилась к родительским. Осталось ему двинуть кони — и цикл справедливости для их семьи завершится.

Его взгляд буравил, сверлил глазами ставшее вмиг ненавистным небо. Волков был трезв физически: ни капли спиртного, чтобы не уйти в разгул и не вернуться, погрязнув в своей боли. Но душа его захмелела, как если бы здорово накидалась водкой. Мужчина облокотился руками с обеих сторон оконной рамы и закрыл глаза. Нужно жить дальше: обживать эту квартирку, работать, пытаться найти жену. Прям пятилетка для выполнения.