– Нет, пап. Чего обижаться-то? Кто у нас с Милкой будет? Братик? Сестричка?

– Братик. Братик у вас будет. На днях уже.

– И ты, значит, этим обстоятельством сильно счастлив?

– А как же! Конечно, счастлив. Только и сам не знаю, что мне с этим счастьем делать.

– Да уж. Странновато, конечно, все это выглядит. Дурацкая ситуация сложилась, согласись.

– Ага… Я и сам все время про это думаю.

– Так одними думами ситуацию не разрешишь.

– То-то и оно, что не разрешишь… Ее вообще, похоже, никак не разрешишь.

– А ты с мамой еще раз посоветуйся! – не отказала себе в легкой издевке Катя, ставя перед ним тарелку с дымящимся борщом. – Погоди, я сейчас еще сметаны положу…

Отец, похоже, и не заметил ее издевки. Вздохнув, принялся за борщ, ел торопливо, жадно, низко склонив голову над тарелкой. Сев напротив, Катя с трудом сглотнула подступившую к горлу бабью жалость, ругнула себя мысленно – и без того запутался мужик, еще и родная дочь лезет под кожу с дурацкими советами.

– Пап, да не переживай, чего ты… В любом случае ты поступаешь порядочно. Ты ж ее не бросил и от ребенка не отказываешься. А остальное… Со временем все как-нибудь образуется…

– Да, дочка, спасибо, – поднял он на нее голубые, разбавленные пронзительным отчаянием глаза. – Спасибо, что не обижаешься на меня. А насчет порядочности… Господи, да какая вообще может быть в моей ситуации порядочность? Болтаюсь, как дерьмо в проруби, – ни там, ни здесь от меня толку нет. Мама, конечно, у нас мудрая женщина, закрыла на все глаза, да только ей тоже, думаю, от этого не сладко. И Светланке не сладко. Она ж такая… Такая маленькая, слабенькая, боится всего… Двери каждую ночь на все замки запирает, думает, мама ее убивать придет… Завтра в роддом идти, а она там одна…

Лицо его вмиг озарилось и радостью, и тяжкой заботой. Даже глаза стали мягче, ушла из них горестная пронзительность, уступила свое место мыслям о маленькой и слабенькой Светланке. Сердце у Кати вдруг зашлось ревнивой обидой – вот так, да? А они тут все что, выходит, каменные и толстокожие? Жалость, конечно, жалостью, а ревность дочернюю куда девать? Запихнуть внутрь себя и воли не давать?

– Что ж ты ее, маленькую и слабенькую, одну-то оставил? И остался бы там, что ж…

И опять он не заметил ее издевки. Помолчал, потом заглянул прямо в глаза уже с той, с прежней горестной пронзительностью.

– Да я бы остался, конечно. Только не могу, Катюнь… Я маме обещал ночевать домой приходить. Уговор у нас с ней такой. Чтобы все приличия соблюдены были.

– Да чихать я хотела на ваш уговор! Кому нужны ваши уговоры, сам подумай!

– Да как же чихать? У нас же это… семейное торжество скоро… Милкина свадьба, люди соберутся, все чин чинарем будет. У нас же семья, Катюнь, с этим надо считаться.

– Ну да. Ишь как ты насобачился – прямо по маминому тексту чешешь. Здорово она тебя обработала. Хлыстом стеганула – и ты к ноге.

– Не говори так, дочка. Не надо так зло говорить про маму. Она же как лучше хочет. Для тебя, для Милки.

– А может, для себя? При чем тут мы с Милкой?

– Нет, не думаю, что для себя. Для вас, конечно. Она вас любит. Конечно, мама у нас очень властная, но что делать – какая есть. Другой матери у вас не будет. И любить она вас по-другому уже не научится.

– А ты действительно думаешь, она нас… любит? То, что она творит сейчас с Милкой, это… любовь, по-твоему?!

– А что она творит?

– Да она каждый ее шаг пытается контролировать! До смешного! До абсурда!

– Значит, на то у нее свои причины есть, дочка.

– Да какие, какие причины?

– Ладно, я тебе скажу какие. Только ты маме не говори, что я тебе разболтал. Обещаешь?

Она лишь кивнула в недоумении. Что-то послышалось ей в отцовском голосе нехорошее, и она замолчала, напряглась в ожидании. Даже вдруг неловко стало за свою горячность.

– Ну же! Говори, пап.

– В общем, тут такое дело получилось… Связалась наша Милка с нехорошей компанией. Ты же знаешь, с кем она дружит – со шпаной на мотоциклах. Ну, и втянули они ее. Наркотой баловаться начала.

– Да ты что?!

Отстранившись от отца, Катя в ужасе прижала ладошки ко рту, мелко затрясла головой. Все, что угодно, готова была услышать, только не это. Чтобы Милка, и наркотой…

– Да, Катюнь, все так и было. Ох и согрешили мы с ней, вспомнить страшно! Ночи напролет по городу колесили, в компаниях искали. Найдем, вытащим, домой привезем. Сначала я отпуск брал, с ней сидел, потом – мама…

– И… что? Все-таки справились, да? А как?

– Ну, ты же знаешь маму… Она всю милицию на уши подняла, такой тарарам устроила, чтобы эти компании разогнать! Ни одного Милкиного приятеля в городе не осталось. Уничтожила проблему на корню, в общем. Чего ей это стоило, каких сил и нервов, только я один знаю. А ты говоришь, не любит…

– Пап, но я же не знала… А почему вы мне ничего не рассказывали?

– Так мама и не велела. Она решила, что тебе об этом знать не надо. Ну, чтобы у тебя и мысли об этой отраве в голове никакой не было. Даже обиняком, даже в разговорах не мелькала.

– Ну да… А то я сама не соображу… Что я, малолетка неразумная?

– Выходит, неразумная, если в историю вляпалась. Мама говорит, она тебя чуть ли не из притона вытащила.

– Пап! Ну что ты ерунду говоришь! Какой притон, неправда все это! Просто так получилось… Совпало так случайно… Ты-то мне веришь, пап?

– Да ладно, не обижайся. Говорят, кто обжегся на молоке, на воду дует. И не говори больше, что мама вас с Милкой не любит. Просто она любит – именно так. Как малолеток неразумных, это ты правильно сказала. Ну что, пойдем спать, что ли? А то у меня глаза слипаются. Спасибо, что накормила. И за разговор спасибо.

– Да ладно…

– Спокойной ночи, дочка.

– Спокойной ночи, пап…

Она долго еще не могла уснуть, ворочалась под одеялом, стараясь принять в себя полученную информацию. Милка тоже спала плохо, стонала во сне, бормотала что-то обиженное и бессвязное. Сон сморил только под утро – будто в пропасть упала. Долетела до дна, оттолкнулась ногами и снова полетела вверх, на зов исходящего звоном будильника. Пора подниматься, пора идти на работу…


– Ну как ты, Екатерина, освоилась немного?

Алена Алексеевна вошла в кабинет, красиво неся свое стройное тело в идеально сидящем костюмчике, красиво уселась на стул, закинув ногу на ногу. И улыбнулась так, что Катя поневоле тоже растянула губы в ответной улыбке. Все-таки обаяние – вещь опасная. Очень уж хочется поплыть ему навстречу, потакая ответной приветливостью, хочется кивнуть радостно – да, мол, конечно, освоилась. Все хорошо, прекрасная маркиза. И очень трудно выставить навстречу прекрасному обаянию честную правду-матку. Трудно, но надо.

– Да как вам сказать… Не знаю я, Алена Алексеевна. Боюсь, не получится у меня ничего.

– Да ладно… – продолжая улыбаться, чуть подняла бровки директриса, – откуда такие быстрые выводы? А Лариса, наоборот, тебя вчера похвалила…

– Алена Алексеевна, а можно мне посмотреть дело Алеши Вяткина? – неожиданно для себя вдруг спросила Катя.

– Алеши Вяткина? Ах да, это малыш из младшей группы… А что, собственно, тебе хочется о нем узнать?

– Да просто ситуация для меня очень странная… У нас же все дети из неблагополучных семей, а тут…

– Да, понимаю, о чем ты. Ох уж эта Наталья, делать ей, наверное, больше нечего! Всем насплетничала и тебя не обошла, значит.

– Какая Наталья? Я не знаю никакой Натальи… А кто это?

– Да это уборщица наша, Наталья Петрова. Она сама родом из Ново-Матвеева и семью Алеши хорошо знала. Вот и затеяла тут Санту-Барбару с выходом из-за печки. Может, и в самом деле Алешина мать сознательно сама себя под лишение родительских прав подвела, я не знаю, а только в деле Алешином ничего такого нет. Там решение суда есть о лишении родительских прав, совершенно типовым слогом написанное.

– А вам не кажется все это странным, Алена Алексеевна? Сама суть истории? Говорят, дыма без огня не бывает… Чтобы нормальная мать, непьющая, адекватная… Такого же в принципе не может быть!

– Я не знаю, Катя. Здесь каждый ребенок со своей историей, одна горше другой. А многие люди так устроены: любят под маской жалости чужое горе перемыть, посмаковать подробности. Вот как с Алешей Вяткиным, например. Ну ладно, Наталья, она у нас недалекого ума девушка, с нее много не спросишь. Но воспитатели-то! Ведут себя как сплетницы на деревенской скамеечке!

– Так они ж не со зла, наверное. Они вроде как сочувствуют.

– Ну, не будь такой идеалисткой… Истинное сочувствие, оно страстных подробностей не жаждет. Ладно, я с этой Натальей сама разберусь, не забивай голову… Я, собственно, по делу к тебе зашла, с предложением. На семинар по проблемам детской психологии поедешь? Хороший семинар, двухнедельный. Послушаешь, поучишься, литературы нужной прикупишь.

– Ой, я не знаю… А когда?

– Через две недели.

– А подумать можно? Я просто еще… Я не решила…

– Не решила что? Будешь тут работать или нет?

– Ну, в общем, да… Чего-то меня сомнения замучили, Алена Алексеевна. Вдруг я не справлюсь, а вы на мою учебу деньги потратите…

– Ладно, думай. Только не долго, хорошо?

– Хорошо. Спасибо вам.

– Да пока не за что…

– А можно мне… можно мне с Алешей Вяткиным поговорить? Просто так, побеседовать?

– Не можно, а нужно! Чего ты у меня разрешения спрашиваешь? Ты ж психолог, это твоя прямая обязанность – с детьми беседовать, занятия проводить. Просто я думала, тебе время нужно, чтобы освоиться как-то, в общий фон войти.

– Да, я поняла. Время мне действительно нужно. Я постараюсь.

– Давай, старайся. Да, вот еще что… Маме передай, что я тебя на полную ставку оформила. И со всеми надбавками. Я просто забыла в нашу первую встречу все это оговорить…

Катя почувствовала, как волна неловкости накрыла ее с головой, плеснула румянцем на щеки. Опустив глаза в стол, она лишь пролепетала виновато: