Я останавливаюсь, обхожу ее, смотрю сверху вниз. А она глядит куда-то за спину. Неужели показалось?

— Эй, Печенька, ты говоришь?

Она кивает. И не смотрит все равно.

— Нет, скажи.

— Что? – робкое в ответ. — Что сказать?

— Ты все-таки говоришь, – выдыхаю радостно. — Говоришь!

Хватаю коляску, поставив ее на два колеса, и кружусь на месте. Печенька визжит. А я хохочу.

Никто не верил, что это случится. Запыхавшись, приседаю напротив, беру ее за руку.

— Ты почему молчала?

Пожимает плечами.

— Я спала, – и щеки ее краснеют. А ручки-то холодные. Натягиваю на ее ладошки варежки. — Мне мама колыбельную пела и я спала.

— Ты помнишь маму? – цепляюсь за это, потому что не понимаю, о чем она толкует. Может, врачи разберутся. Все эти доктора, что день за днем осматривали и допрашивали Печеньку.

Она снова пожимает плечами.

— Голос ее помню. Она сказала, что мне пора вставать, и я проснулась. Но не знаю, как меня зовут. А ты знаешь?

Теперь пожимаю плечами я. Печенька грустнеет.

— Но это не беда. Знаешь, это даже круто, что у тебя нет имени.

— Почему?

— Ну… — подтягиваю коляску ближе, сам сажусь на скамейку. — Ты можешь сама его придумать. Вот какое тебе имя нравится?

— Не знаю. А тебе?

Задумываюсь. И тут же вспоминаю добродушную тетю Катю, повариху из детского дома, подкармливающую меня обалденными пирожками с мясом. Она частенько прятала меня от Борзого и воспитателей. И тепло становится. И я улыбаюсь отчего-то. Но Печеньке вряд ли приглянется моя история.

— Знаешь, я однажды книжку одну нашел. Хотел на растопку пустить. Зимой дело было, короче. Я тогда первый раз сбежал, на свалке жил. Она старая была, разорванная. Но интересная, знаешь. Короче, я читать и начал. Буквы тогда еще не все знал. Книжка эта моей азбукой стала. Ну вот и была там история про царицу одну Екатерину. Крутая тетка была. Сильная и храбрая. Прям как ты.

— Мне нравится, – улыбается Печенька. — Катя.

Мне тоже нравится. Катя. Катюша. Катенька. Красивое имя. И Печеньке оно очень идет, как и улыбка.

— Корф, – зовет она и смотрит просяще, как голодный кот. По имени все-таки не хочет, скривилась, когда первый раз услышала. Я-то ей много рассказывал о себе, а она лишь отмалчивалась до сегодня. — А ты мороженое можешь принести? Очень мороженого хочется…

Мороженое? Легко! Продуктовый магазин находится возле больницы. И мороженого там завались. Но вишневое – самое вкусное. Пробовал уже. В кармане находится пара монет. Печеньке хватит. Она ест, смешно морща нос и облизывая ладошки. Ест медленно, каждый кусочек рассасывая, как карамельку.

— Будешь?

Мотаю головой.

— Не спеши только. По чуть-чуть. А то горло заболит.

Она и не спешит. И на последний кусочек смотрит так, будто это последнее-распоследнее мороженое в ее жизни.

— Ешь, – поторапливаю, а то еще слез не хватает из-за какого-то мороженого. — Будет тебе еще мороженое. Сколько захочешь.

— Обещаешь?

— Даю слово.

И нет ничего лучше ее ответной улыбки и мокрого поцелуя в щеку.

А горло-таки у нее заболело.

— Ангина! – злится Плахин батя следующим утром. — Это же надо додуматься! Мороженое! Зимой! Вкусно было?

Печенька слабо кивает. Ей плохо совсем. Температура и разговаривать она совсем не может. И мне стыдно очень.

— Вот теперь лежи и подумай, как плохо не слушать старших, Катя Вишневская. Вишню любишь? Будешь Вишневская. Все. Ты, – хватает меня за шиворот как нашкодившего кота, — марш отсюда. И чтобы я тебя здесь не видел, пока она не поправится. Поймаю – подружку свою не увидишь вообще. Понял?

Киваю.

Меня хватает на полдня. За это время успел переделать всю работу в приюте: полы в комнате вымыл, в столовке отдежурил и даже похвалу от воспитательницы заслужил. Зима разгулялась, насыпала снега. Малышня уже и снеговика вылепила. И теперь радостно кружит по залитому во дворе приюта катку. А мне скучно. И думается, как там Печенька? Она ведь совсем одна там? Страдает. По моей вине, между прочим. И я не выдерживаю. После обеда сбегаю в город. И хоть попадет потом снова - плечо до сих пор болит после прошлого побега - но Печенька важнее. А я стерплю, не в первый раз. Бесцельно брожу по оживленным улочкам. Люди толкаются в магазинах в поисках подарков. Раскрасневшиеся и ничего не замечающие, ломятся в очередях за рождественскими распродажами. А в самом центре богатеи скупляются к ежегодному балу-маскараду во дворце Ямпольских. Магазинчики украшены цветными огоньками и сверкающими игрушками. Скоро Новый год. В приюте нарядят елку, и богатые дяденьки и тетеньки начнут раздавать подарки, улыбаться, а у самих в глазах одна брезгливость. На меня всегда так смотрят. Противно. Сплевываю себе под ноги. Иду. До больницы осталось совсем немного пройти. На пути попадается цветочный ларек. Витрина пестрит цветами. И лишь один из них так похож на Печеньку. Одиноко ютится в коричневом горшке, забитый роскошными букетами. Захожу в лавку. Продавщица не обращает на меня внимания. А я хватаю сиреневый цветок в горшке и рву со всех ног. Продавщица вылетает следом.

— Держите его! Вор! Держите! – орет она во след. Но никто не останавливает. И я теряюсь в толпе.

Прячу шар под курткой, не выпуская тонкую ленточку. По пожарной лестнице, что как раз рядом с окном Печеньки, взбираюсь на второй этаж. Смотрю через стекло.

Печенька спит и, кажется, будто и не дышит совсем. Бледная. А на лбу капли пота. Привязываю к зазубрине на подоконнике шарик так, чтобы ей было видно, когда проснется. И смотрю, повиснув на лестнице. Воспитатели поговаривают, что ее отправят в дом инвалидов, в тот самый приют Святой Марии, о котором говорил следак с графом. Все потому, что в обычном приюте ей нельзя: нет ни условий, ни людей, чтобы ухаживать за ней. А я не в счет. Сам еще ребенок. Только я все равно ее не брошу! Ей нельзя самой! Одной нельзя. Она же такая беззащитная. Малявка. Сжимаю кулаки и спускаюсь вниз, где уже поджидает Плахин батя.

Тот качает головой сердито.

— И чего это за выходки, а? А если бы сорвался?

Опускаю глаза, переступаю ногами.

— Ох и дурень, — и не понять: одобряет или осуждает.

— Дядь Саш, заберите Катю, — выдаю хрипло. — Пожалуйста. Вы же можете. Вам же отдадут. У вас семья. А ей семья нужна, понимаете.

— Крис…

— Она не сможет одна, понимаете. Пожалуйста… Пожалуйста…

— Крис, — Плахин батя обнимает за плечи. — Все будет хорошо. У Кати будет семья. Я тебе обещаю.

…Не сдержал обещания — умер. Через неделю после. Разбился на машине. И Катю так и не забрал. А ведь обещал. И непонятная злость мешает дышать. А Печенька храбрится, щебечет о всяких пустяках.

Сегодня ее забирают в приют. Сегодня ее заберут от меня. А я все никак не могу придумать, как сбежать. Планы рушатся один за одним. Нам не дают побыть вдвоем. Рядом все время люди: то медики, то эти, из приюта. И снег белыми хлопьями падает с неба.

— А у меня сегодня день рождения, — говорю, чтобы не думать о предстоящей разлуке.

— Правда или ты специально, чтобы я не плакала? Так я и не буду. Честно-честно, — а у самой слезы вместо снега по щекам.

— Когда меня нашли, в пеленках была записка, — варежкой вытираю ее щеки, улыбаюсь. — На ней фамилия и дата рождения. Я родился в рождество, двадцать пятого декабря.

— Поздравляю, — улыбается она робко и вдруг суетится. — А у меня даже подарка нет для тебя. Я же не знала. Почему ты раньше ничего не сказал? Я бы придумала что-нибудь…Я бы…

— Я твои рисунки заберу, можно? И приезжать к тебе буду.

— Конечно. Я дарю их тебе.

И протягивает потрепанную папку с рисунками. Она рисовать начала после ангины. Плахин батя ей карандаши и бумагу принес. У нее здорово получалось: цветы там всякие, птички. Они будут напоминать мне о ней. А я…я найду способ с ней увидеться. Обязательно.

И я сбегаю после первого письма Печеньки, где неуверенным детским почерком на конверте выведен адрес дома инвалидов. Она не жалуется, но ей там плохо. Я знаю! Без меня плохо. И вытащить из кармана кошелек – дело легкое. А мне много и не надо, только чтобы на билет хватило. И электричка тарахтит колесами по рельсам. А мимо пробегают дома, деревья, платформы. И я считаю каждую, внимательно слушаю голос в динамике, объявляющем станции. И все-таки чуть не пропускаю нужную. Выпрыгиваю из вагона в последний момент.

И тут же попадаю в снежный вихрь: снег забивается в нос, лезет в рот, налипает на ресницы. Ничего не видно! Еще и темнеет так быстро, что становится не по себе. И я прячусь в старом здании вокзала. Растираю руки, дышу на них. А внутри пусто. Подхожу к кассе, у недовольной тетки спрашиваю, как добраться до дома инвалидов. Она смотрит как-то странно и головой качает. Оказывается, туда ходит автобус, вот только я опоздал на последний. И следующий будет аж завтра. Спрятав нос в воротнике куртки, сажусь переждать ночь. Но злой мент выгоняет на улицу, ругается и грозится отправить в «приемник», но я туда не хочу. Я уже там был. Оттуда сразу в детдом отправят, а я должен добраться до Печеньки. Выхожу на дорогу. Ветер толкает в спину, а в лицо – снег. Колючий и холодный. И я замерзаю почти сразу. Кутаюсь в куртку и иду. Впереди ничего не видно. Огромная машина выныривает из метели. Я отпрыгиваю в сторону и валюсь в снег. Падаю на что-то твердое. Как же больно! Зажмуриваюсь, скручиваюсь клубком.

— Эй… - кто-то зовет глухо. — Господи, да ты же ребенок совсем. — Голос мягкий. И руки теплые ощупывают. И боль куда-то пропадает. Я вздрагиваю, не открывая глаз пытаюсь отползти. Но меня останавливают. — Да погоди ты. Я не причиню тебе вреда.

И я почему-то верю. Открываю глаза. Снег по-прежнему сыпется, как манка. А среди него на меня смотрит женщина. Она улыбается и протягивает мне руку. Помогает подняться, но нога подворачивается. Больно!