— Предположим, тебя. Что скажешь? — изгибает тонкую бровь.

— Я согласен, — даже не раздумываю. — С этой минуты я весь твой.


ГЛАВА 4

Двадцать четыре года назад.


Дождь льет как из ведра. Я спрыгиваю с троллейбуса, прибавляю шаг. Почти бегу. Вода ползет за шиворот. И залатанные штаны промокли насквозь. Холодно. Ненавижу дождь! И этот город ненавижу! Поскорее бы добраться до подвала и пожрать нормально. Спасибо Плахе, нормальный пацан оказался. Если бы не он – подох бы с голодухи давно. Мачеха у него, правда, ведьма еще та – выгнала взашей и картошку чуть не отобрала. Могла бы, наверняка еще и пинка бы дала, и карманы вывернула. Плаха не дал. Плаху она не трогает. Наверняка, отца его боится. Тот у Плахи мировой мужик. И еды ему никогда не жалко. Прижимаю крепче картошку за пазухой. Газета шуршит под курткой, а картошка еще теплая. И почему-то хочется улыбаться. Перескакиваю через лужи. Пробегаю мимо мусорных баков. Ныряю под арку и налетаю на черный фургон. Отпрыгиваю, прижавшись к стене. Картошка рассыпается по дороге. Несколько закатывается под мусорный бак. Я падаю на колени, на ощупь шаря руками. В сапогах хлюпает вода. Ненавижу дождь! Спина промокла. Ненавижу эту куртку! Ползу к мусорному баку – осталась последняя картошина. Что-то гремит о бак, падает крышка, хлопает дверца. И фургон, стоявший у баков, рвет с места.

Выжидаю, пока стихнет гул мотора. Краюха хлеба к картошке не помешает. Здесь частенько выбрасывают отходы, а Плахина картошка есть не всегда. Распихиваю намокшие картофелины по карманам, застегиваю куртку, натягиваю капюшон. Выбираюсь из-под бака. Оглядываюсь – нет ли кого. Но дождь распугал всех бродяг. Вот и хорошо: мне больше будет. Поднимаю крышку бака, подтягиваюсь на руках и перемахиваю вовнутрь. Воняет. Одежду снова стирать придется. Выдох. Мешок лежит сверху: большой и слизкий. Разрываю, в проделанную дыру всовываю руку. И пальцы вязнут в чем-то тягучем, как жвачка. Гадость какая. Рукавом закрываю нос, а другую руку просовываю глубже. Ничего не понять, что там. И волосы будто. Кукуруза, что ли?

Забыл! У меня же фонарик есть! Зажимаю фонарик в зубах. Рву мешок в месте «волос». Из кармана достаю фонарик: он включается не сразу, приходится стукнуть пару раз по стенке бака. Слабый желтый луч на минуту ослепляет. Зажмуриваюсь. А когда снова открываю глаза – отпрыгиваю. Из черного мешка на меня смотрят девчоночьи глаза.

Крик тонет во рвоте. Я блюю тут же, сгибаясь пополам. И слезы текут по щекам. Дышу часто. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Нужно сваливать. Отыскиваю фонарик. Привычным движением зажимаю в зубах. Перекидываю ногу через стенку и оборачиваюсь. Сам не знаю почему. А глаза закрыты. Но они были открыты только что! Или показалось? Показалось. Наверняка, показалось. Не удерживаюсь и сваливаюсь на асфальт. Фонарик откатывается в сторону. Больно! Почти кричу, но закусываю рукав. Перекатываюсь на бок, потом на четвереньки, встаю. Медленно ковыляю отсюда. Нога болит. Но под аркой останавливаюсь. Нога болит сильно и задницу отбил наверняка. Чтоб им пусто было! И глаза девчоночьи покоя не дают. Синие-синие. Значит, все-таки открыты! А потом закрыты. И что это значит? Чухаю темечко. И стукаю себя по лбу: живая! Вот что это значит. Девчонка живая! И ей некому помочь! И если я сейчас свалю – она точно умрет.

Возвращаюсь обратно. Вот только как достать ее? Думай, Крис, думай. «Ты же голова, – как Плахин батя говорит, – смышленый малый».

Самая правильная мысль: позвать на помощь. Вот только кого сыщешь в районе, где кроме складов и гаражей и нет ничего? Да и кто поверит беспризорнику? Прогонят и всего. И хорошо если ментов не вызовут. Надо самому.

Снова залезаю в бак. Нога болит адски! Пытаюсь не орать. И блевать снова тянет. Дышу через раз. Блин! Фонарик! Фонарик выпал, когда я упал.

Снова на асфальт. Нога подворачивается, и я падаю на колени. Кашляю, заваливаюсь на бок, обнимаю колени. Так бы и лежать. Дышу. Сколько проходит времени – не знаю. И думаю только об одном: умри, умри. И я уйду. В теплый подвал, где отлежусь пару деньков. Умри, пожалуйста.

Нет. Нельзя. Тренер говорит, что нельзя бросать слабых. Он учит нас быть мужчинами. И если я уйду – он все узнает. Я видел, как с одного взгляда понял, что наш старший Генка сестру младшую лупит. Уважать перестал. Тренер так и сказал: «Ты не мужчина, Геннадий». И сам тренер никогда не бросал нас: всегда приютит, поможет. Нельзя мне уходить.

Медленно сажусь, нащупывая фонарик. Щелкаю. Работает. Выдох. Встаю. Не ступая на ногу, втягиваю себя в бак. Включаю фонарик. А у девчонки глаза снова открыты! Большие и точно синие, как летнее небо. Люблю лето. Летом тепло. И еды много: растет прямо на деревьях.

— Ты жива? — спрашиваю почему-то шепотом.

— По…мо… – еле слышно.

Придвигаюсь ближе. Лицо перепачкано темным, волосы спутались. И на щеке прилипло что-то.

— По… – дуновением по ладони. Замираю.

— Что? Говори? Ты же говорила?

Но девчонка молчит! Показалось?

Как там Плахин батя учил?

Зажмуриваюсь, вспоминая. Нащупать на шее артерию. Двумя пальцами, вроде. И тренер так говорил. Еще и друг на дружке отрабатывали. Не открывая глаз, щупаю. Не получается! Да где же этот пульс? А если его нет – это что значит? Ай, Плахин батя разберется. Надо только придумать, как вытащить ее отсюда. Или привести его сюда? Мотаю головой. Нельзя. Никто не должен знать, где я прячусь.

Девчонка тяжелая. Кое-как подгребаю под нее мусор. Сам вылезаю наружу. Из другого бака накидываю мусор. Перекладываю девчонку. А она молчит и смотрит все своими большими глазюками. Разрываю мешок, в который она замотана. Заворачиваю в свою ветровку. Так лучше. Киваю. С кучи мусора стягиваю девчонку на плечо. И иду. До остановки пару дворов пройти. Может, повезет, и встретиться кто.

— Ты только глаза не закрывай, слышишь меня? — говорю, а самому страшно: вдруг умрет. Она не может умереть. Теперь не может, когда я перестал быть трусом. — И умирать не вздумай. Ты не можешь уже умереть. Я же тебя спас. И я не трус. Я тебя спас. Погоди чуток. Уже скоро. Сейчас дотопаем до остановки, а там и Плахин дом недалеко. Плаха – он крутой. И батя у него крутой. Он таких как ты лечит. И тебя вылечит. А ты только глаза не закрывай.

Влезаю в пустой трамвай. Четыре остановки всего проехать. Я считаю каждую и радуюсь, что почти нет никого, кроме старушки-кондуктора и парочки, которые никого не замечают. Кондуктору последнюю монетку отдаю, что припрятал на всякий случай. Кондуктор взяла и два билетика выдала. И помощь не предложила. А я попросить струсил. Вдруг не поверит, выгонит. Девчонку отнимут, а меня в детдом отправят. А я должен ее донести. Должен. Иначе трусом так и останусь. А девчонка все смотрит на меня. И я говорю ей, как Плаха однажды вступился за меня.

— Нарвался я на шпану. Это такие пацаны злые. Ты вот поправишься, вырастешь красавицей, и будут к тебе такие приставать. А я защищать буду. Правда-правда. Ты только не спи. Так вот Плаха. Его вообще Егором зовут, а фамилия длинная очень. Ну я его Плахой и называю, мне так легче. В общем, Плаха уже тогда ходил на борьбу. Как раз домой шел с тренировки. И влез. Поколотили нас хорошо тогда, но и мы не лохи какие, отбились. Теперь дружим вот. Я после того случая к нему в секцию записался. Тренер сразу сказал, что жилистый я и стержень во мне есть.

А она все смотрит и молчит. И я не понимаю, где ей больно. Ей вообще больно? Наверняка. Она ведь такая хрупкая. Как печенье. Хрустящее и вкусное, каким меня всегда Плаха угощал. А в детдоме отбирали потом старшие. И трусом называли. А я не трус. И больше никому не отдам своего. Даже эту девчонку. Я ее нашел, значит, она моя.

До дома друга дохожу на злости больше, сил никаких. Ногу уже не чувствую. И вымок весь. Но главное – девчонку донес.

Плахин батя как увидел нас на пороге, засуетился. Вопросы задает. Звонит кому-то. Я отвечаю. Что знаю, то и говорю. И в больницу с ним еду. Я же обещал.

— Зовут ее как? Знаешь? – спрашивает Плахин батя.

— Печенька, – бормочу. Она и правда как печенье. Хрупкая такая, того и гляди раскрошится. И я держу ее за руку.

И в больнице не отпускаю. А она все смотрит. И ее спрашивают о чем-то, щупают, смотрят. А потом ее увозят. Я стою перед стеклянной дверью и смотрю, смотрю, смотрю. Плахин батя появляется нескоро. Уводит меня с собой. Чаю наливает.

— Все хорошо, Крис. Тебе поспать нужно. Ночь на дворе.

Тетенька какая-то меня переодевает, растирает чем-то вонючим. Становится жарко. А Печенька как? Я же ее спас. Почему Плахин батя молчит? Ничего не говорит о ней. Меня укладывают на диван, накрывают одеялом.

Я смотрю на него.

— Я ее спас, – шепчу. — Я же спас ее?

— Спас, – улыбается Плахин батя. — Ты ее спас. Она будет жить.

И я засыпаю, улыбаясь почему-то. Я ее спас. Я спас свою Печеньку…

Я просыпаюсь от шума: что-то гремит, тарахтит. Открываю глаза. На столе горит лампа. И никого. Сажусь, вытянув ноги. Улыбаюсь. Немного покалывает в пальцах – спал неудобно, но зато впервые за эти недели хорошо. Вывернутая нога забинтована и не болит совсем. И тепло. А на столе бутерброды с колбасой и сыром на тарелке. Беру один. Откусываю и зажмуриваюсь. Как вкусно! И чай, хоть и холодный, но сладкий-сладкий. Не замечаю, как тарелка и чашка пустеют.

— О, проснулся? – в дверях появляется Плахин батя. Злой. Я первый раз вижу его таким. И мне вдруг становится холодно. И уже знакомое желание сбежать подталкивает с дивана.

Но он останавливает одним взглядом. Опускаю глаза в чашку, где еще плавают чаинки.

— Ты должен вернуться в приют, – сухо говорит Плахин батя.

Мотаю головой. Снова вернуться к побоям и издевательствам? Никогда. Ни за что!