— А знаешь, я не буду тебя разубеждать. Ты права, Катя. Во всем права, кроме одного. Я люблю тебя.

Поднимаюсь и иду в дом, но тихий голос останавливает в проходе.

— Тебе снова снятся кошмары.

Да, снятся. Как слепая тигрица раз за разом рвет меня, а я ничего не могу сделать. Снятся с тех самых пор, как ты стала медленно исчезать из моей жизни. С той самой ночи, когда затеяла всю эту игру в жениха и невесту.

— Так спой мне колыбельную, Печенька, — бросаю вместо тысячи объяснений.

Она резко оборачивается, а я ухожу. По дороге в спальню заглядываю к дочери. Машка спит на животе, обняв подушку. Темные кудри заплетены в свободную косу. В ушах наушники, а на лице – улыбка. И я заражаюсь ею, на цыпочках подхожу к кровати, поправляю сползшее одеяло, целую ее макушку, и некоторое время просто сижу на полу, слушая дыхание той, что каждый день делает меня счастливейшим отцом.

Катя приходит ночью. Я слышу ее осторожные шаги, сбивчивое дыхание и запах. Горький шоколад и немного вишни. Притаившись, я выжидаю. Вот она замирает у кровати, тихонько вздыхает и скользит под одеяло рядом.

— Я знаю, что ты не спишь, — шепчет, устраиваясь рядом и обнимая меня. — И знаю, что зовешь меня каждую ночь. Вот я и пришла.

От ее запаха кружится голова, а от горячего дыхания, щекочущего затылок, желание растекается под кожей, пульсирует и отзывается нормальной реакцией организма на любимую женщину. А утром — суд. И я очень устал. И не хочу, чтобы она жалела меня, а утром – сожалела об этом. Но она теснее прижимается к моей спине, перекидывает ногу через мое бедро. Я замираю, с трудом сдерживая стон.

— Катя, ты что делаешь? — спрашиваю хрипло, ощущая ее настырные пальчики на своем животе. Они проворно спускаются ниже.

— А на что похоже?

— Иди спать, Катерина, — рычу, перехватив ее руку.

— И не подумаю, — тянет меня на себя и усаживается сверху. Ее идеальная грудь, затянутая в кружева, тяжело вздымается. С каких пор она носит кружева? Надела, чтобы меня соблазнить? Улыбаюсь, обводя пальцем вокруг ее груди. Глупая. Тебе достаточно просто быть рядом. Хоть в парандже ты будешь возбуждать до темных кругов перед глазами. — И ты не выгонишь меня, — сипло говорит, выгибаясь навстречу моим прикосновениям. — В конце концов, я твоя жена!

— Жена, говоришь? — усмехаюсь, одним движением опрокидывая ее на спину, вжимаю в кровать собственным телом. Она обнимает за шею, прижимается сильнее. И я ощущаю ее возбуждение и рваное дыхание. — Тогда утром не жалуйся, дорогая.

И целую, сминая ее губы и глотая стоны.

Она и не жалуется, потому что спит, когда я ухожу. На кухне сталкиваюсь с дочерью, пьющей воду.

— Доброе утро, мышь, — чмокаю в макушку.

— Кому как, — хмыкает. Замираю, вопросительно глядя на растрепанную дочь, зевающую вовсю. — Вы с мамой когда опять мириться будете – дверь закрывайте. А то шумите очень, спать мешаете.

Фыркаю, давясь смехом.

— Ты только маме не говори, а то мы еще полжизни мириться не будем. Идет?

— Заметано, — широко улыбается моя замечательная дочь и шлепает обратно досыпать. А у меня впереди – трудный день.

Заседание длится долго. Закрытое. Муторное. Показания свидетелей и Алины в том числе. Попытки защиты обставить дело в выгодном для них свете и заменить «зону» психушкой. Обвинение возражает, а судья берет время для обдумывания и вынесения приговора. И через час выносит вердикт, все-таки становясь на сторону защиты. Загорскому обеспечили комфортабельные условия для исправления. Он доволен. Приговор вступил в силу после вынесения и не подлежит обжалованию. Все правильно. Никаких проволочек. И через три часа я стою напротив этого ублюдка, привязанного ремнями к кровати. У меня мало времени. Загорский смотрит с насмешкой. Он знает, зачем я здесь. Но быстрой смерти ему не видать. Всего одна инъекция – и ад обеспечен.

Он умирает долго, корчась в судорогах и мечась по кровати, пытаясь сбежать из собственных видений. А я смотрю в монитор и запоминаю каждую минуту, чтобы знать наверняка – он сдох и больше никогда не причинит боль моей женщине. Его труп обнаруживают лишь вечером, когда приносят лекарства. Но я знаю главное: вскрытие ничего не покажет, кроме банального инсульта, а я теперь смогу нормально жить.

Катя встречает на крыльце. Смотрит встревожено.

— Машка уже спит, что ли? — удивляюсь, что ее нет на улице. Обычно она не возвращается в дом засветло. А до сумерек еще далеко.

— Ее Карина на какую-то выставку утащила. Корф…

Она нервничает, кусает губу и что-то зажимает в кулачке.

— Катя, что…

Но она прижимает к моим губам палец, не давая договорить.

Делает глубокий вдох. Выдыхает.

— Я очень тебя люблю, Крис Корф. И я больше не хочу, чтобы тебе снились кошмары.

Она разжимает пальцы. На ее ладони лежат наши обручальные кольца.



ПОСЛЕСЛОВИЕ


Семь лет спустя.

Крис.


Я лежу на животе, обняв подушку, и млею от прикосновений горячих пальчиков. Они разглаживают шрамы, щекочут кожу, пересчитывают позвонки и дразнят, едва касаясь ниже. Я посмеиваюсь тихо и не ведусь на провокации. Хотя сдерживаться все труднее.

— Егор звонил, пока ты в душе отмокал, — шепчет Катя в самое ухо, трется носом о мою шею, целует мягко в плечо и снова гладит спину. — Говорит: на чердаке случайно нашел твои, вернее, мои письма, — что-то слабо верится в его «случайно». Столько лет не находил и даже не заикался, а тут на тебе. И, конечно же, момент нашел самый удачный. Когда еще ностальгировать о прошлом, как не в отпуске. Вот перестану блаженствовать и морду набью, честное слово. — Почему ты их не читал?

Вздыхаю. Теперь точно набью.

— Могу наверстать, — и делаю попытку встать, но Катя впечатывает обратно.

— Попросишь Егора посылкой прислать?

— Это для него слишком легкое наказание – пусть сам летит.

Катя фыркает, слегка ущипнув меня за бока.

— Полагаешь, море для него – более страшное наказание?

— Море – нет. А вот море без своей благоверной, — отвечаю я довольно, — это сущий ад.

Теперь Катя смеется, скатившись с меня на постель.

— Ты тиран, Крис Корф, — сквозь смех выдыхает она.

— О да, — протягиваю, понизив голос и перевернувшись на бок, — и тебя сейчас буду тиранить, — одним движением притягиваю Катю к себе и кусаю за плечо. Она вскрикивает, а я ловлю ее возмущение поцелуем. Она тут же прижимается теснее, закинув на меня ногу и зарыв пальцы в волосы. Стонет.

— Тсс, — шиплю я, оторвавшись от ее вкусных губ. — Дети спят, а ты шумишь, любимая. Ты должна быть тихой, как мышка. И будет тебе счастье.

Катя возмущенно фыркает, но я уже не обращаю внимания, распахнув ее махровый халат и целуя ее шею, впадинку между грудей, пупок. Она выгибается, как кошка. Дышит рвано и закусывает губу, сдерживая стоны. Но когда я касаюсь губами темной горошины ее соска, она всхлипывает, царапает мою спину. И тут же вздрагивает, прячет руки за голову. Я поднимаю на нее взгляд. Глаза у нее сейчас чернильные с янтарными точками, щеки пунцовые, а на губах капли крови. Я слизываю их языком, углубляя поцелуй. Перехватываю запястья. Мне нужны ее руки. Ее отметины. И она понимает без слов: гладит плечи, спину, слегка оцарапывая, растворяясь в поцелуе. И только когда она начинает расслабляться, становится мягкой и податливой, забывающейся в собственной страсти — я позволяю собственному желанию затопить с головой. Но меня грубо прерывает телефонный звонок. Сначала в номер, а через минуту и на мобильный.

— Твою мать, — выдыхаю, шумно дыша.

— Ответь, — хрипло говорит Катя и протягивает мне телефон. На дисплее высвечивается: «Димыч». Напрягаюсь. Этот человек никогда не будет звонить среди ночи, если у него все в порядке. Мерзкий холодок пересчитывает позвонки. Дергаю плечом и сажусь на край кровати. Вдох-выдох.

— Димыч, какими судьбами? — вместо приветствия. Катя садится за спиной, обнимает за плечи. Становится тепло.

— Нужно поговорить. Спускайся. Я с Алисой в баре внизу.

И тишина в трубке. Вот дела. Резко встаю с кровати, натягиваю джинсы и рубашку.

— Что случилось? — останавливает у двери голос Кати.

— Даже не представляю, — усмехаюсь. — Быть может, твоя подруга наконец обзавелась личной жизнью?

— Алиса? Корф, ты меня пугаешь.

Я обнимаю Катю, целомудренно целую в кончик носа.

— Ничего не бойся. Я со всем разберусь и вернусь. Ложись.

Но она лишь качает головой и отпускает меня, наверняка перекрестив за спиной. Не дожидаясь лифта, сбегаю по лестнице. Катя говорила, что они с Алисой повздорили из-за памятника. Хмурюсь. Говорил же Кате, что это плохая идея. Нельзя хоронить живых, потому что обратное не доказано. Но она заупрямилась и поступила по-своему. И теперь переживает.

С такими мыслями спускаюсь в бар. Приглушенная музыка, пара посетителей у барной стойки и Димон с Алисой за столиком у окна. Алиса смотрит на ночную улицу, а Димон, завидев меня, кивает. Я успеваю только сесть на мягкий диванчик, как Алиса протягивает мне фотографию. Я смотрю долго, убеждаясь, что не ошибся и без очков зрение не подвело.

— Рассказывай.

— Что? — Алиса обнимает себя за плечи, продолжая глазеть на пестрящую светом витрин набережную.

— Все с самого начала.

Она кивает и заговаривает тихо.


Алиса.


Невольно подергиваю плечом от холодных капель, падающих с мокрых волос. Распахиваю дверцы шкафа, машинально перебираю одежду. И мысленно настраиваюсь на рабочий лад, припоминаю перечень дел на сегодня. Шорох ткани сопровождается хрустом бьющихся друг о друга вешалок. И звук этот так раздражает, что сводит зубы. Отрываю руку от одежды, прикрываю глаза.