— Ты могла рассказать потом. Мне. После моста. А ты не захотела, чтобы я лез в твою жизнь. Соврала и сбежала.

— И что бы ты сделал? — горечь оседает на языке.

— То же, что и сейчас, — и он бросает на кровать что-то маленькое. — И мне плевать на твою веру. Ты будешь со мной. Хватит уже бегать от меня. Надоело. И вообще хватит бегать. Ты хоть понимаешь, к чему могла привести твоя самодеятельность? Что ублюдок этот мог следить за тобой, за больницей? Ты на минутку понимаешь, что тебя сейчас могло здесь не быть? Или Машки? Я ведь мог попросту не успеть! — он тоже не выдерживает, повышает голос.

— Не успеть? — и мороз по коже. — Куда? Ты…ты…не нашел Машу?

— С ней все в порядке. И Загорский ее не найдет, я обещаю. Хотя, что тебе мои обещания, — он криво усмехается. А по Катиным щекам стекают слезы. Машка — жива. Корф нашел ее. Она в безопасности. Но где?

— Где она, Крис? Я хочу к ней, слышишь?

— Нет. Пока я не нашел Загорского, ты останешься здесь. И не выйдешь отсюда, пока я не вернусь.

Боль смешивается с отчаянием и непониманием. Прорывается обидой и злыми словами.

— Ты не имеешь права. Слышишь?

В несколько шагов Катя пересекает комнату, со всей силы толкает его в грудь ладонями. Корф отшатывается на шаг. Смотрит мрачно.

— Ты не имеешь права забирать у меня дочь! Только не ты!

Катя бьет его куда попадает и он не уворачивается. Позволяет себя бить. И Катя выдыхается, опускает руки. Всхлипывает.

— Я не отнимаю у тебя Машку. Никогда. Но сейчас нельзя.

— А позвонить? Я ведь могу просто поговорить с ней по телефону, — и голос Кати звучит жалко.

— Нет, — отрезает Корф. — Сейчас ты не будешь разговаривать с Машкой. И вообще будешь делать все, что скажу я. А я говорю — ты не выйдешь отсюда, пока я не вернусь. Поняла?

— Не смей мне указывать, Крис Корф, — почти по слогам выговаривает Катя, стирая слезы. — Я не твоя жена. Ты мне никто.

— Ошибаешься, любимая, — возражает хмуро. — Я очень даже кто.

Катя задыхается от возмущения, а он уходит и запирает ее. Она кидается к двери, дергает за ручку — без толку.

— Я ненавижу тебя, Корф! Слышишь?

— Слышу, — доносится из-за двери. — И я как-нибудь это переживу.

— Ты сволочь, Корф! — рычит Катя, молотя кулаками по деревянной двери.

Но ответом ей лишь удаляющиеся шаги. Обессилев, Катя добирается до кровати. На смятом одеяле лежит капроновая папка. Она включает ночник на прикроватной тумбочке, в комнате все еще царит полумрак, хотя по стене уже скользят первые робкие лучи. В папке Катин паспорт и свидетельство о рождении Марии Корф. Слезы срываются с ресниц. А Катя не верит собственным глазам, вчитывается в каждое слово. И только после третьего раза приходит осознание, что Корф удочерил Машку, забрал ее. И теперь они — ее родители: Корф Кристиан Фридрихович и Корф Екатерина Владимировна. Непонимание зудит в затылке. Катя прячет свидетельство и открывает свой паспорт. И встречается взглядом с серыми глазами дочери, улыбающейся ей с глянцевой фотографии. Забывая обо всем, Катя кладет документы на тумбочку и, не выпуская фотографию, ложится на подушку, натягивает одеяло и обнаруживает в нем что-то твердое. Нащупывает, выуживая из недр пухового одеяла маленькую коробочку. Он резко садится, и дыхание перехватывает. Дрожащими пальцами открывает черную коробочку: на темном бархате сверкают золотом обручальные кольца.


ГЛАВА 18

Сейчас.


Машка спит, подсунув руки под щеку. Тихо дышит. Я поправляю одеяло, всматриваясь в безмятежные черты лица своей дочери. Так и проспит до утра, не меняя положение. Откладываю в сторону недочитанную книгу и выхожу из комнаты, не выключая свет и не закрывая дверь.

На кухне пахнет кофе. Карина сидит за столом, обхватив руками белую чашку.

— Уснула? — спрашивает тихо, едва я переступаю порог.

Киваю и наливаю себе кофе. Отпиваю. Напиток горчит, но сыпать сахар не хочется. Смотрю на сестру.

— Спасибо тебе.

— Да брось, — отмахивается она, слабо улыбнувшись. — Разве я могла поступить иначе?

Пожимаю плечами. Отвык я, когда мне помогают, не ища при этом выгоды.

— Ты так и не рассказала, как у тебя вышло? — сажусь напротив.

— Если честно, я уже отчаялась. Вообще не думала, что будет так трудно изображать из себя отчаявшуюся женщину, для которой усыновление – последний шанс стать матерью. Смотреть в глаза этих детей и понимать, что не в силах подарить им даже крупицу надежды, — она вздыхает, делает глоток. — Машки не было нигде. Крис, ты даже не представляешь, сколько детдомов в одном нашем городе. С ума можно сойти. Мы даже нашли приют, где была сделана та фотография. Но о Машке там даже не слышали: ни персонал, ни дети. А там, где Катя ее прятала, сказали, что ее увезла воспитательница, якобы к матери. Уехала и пропала сама. До сих пор в розыске. В приют Святой Марии я заехала по твоей просьбе, отрабатывая приюты-участники той давней выставки. Машка была там.

Я помню, как Карина позвонила посреди ночи, взбудоражено говоря, что нашла Машку. Она трещала без умолку, а я не мог разобрать ни слова. Резко сел, улавливая самое главное: моя дочь нашлась.

— Где? — перебил тогда, не выдержав.

— В приюте Святой Марии.

Я не верил до последнего, что все оказалось так просто. Что мою дочь прятали там, где воспитывался я с Катей. Не верил, пока не увидел Машку собственными глазами.

— Если хочешь что-то надежно спрятать, — усмехается Карина, словно отвечая на мои мысли и воспоминания, — положи на самое видное место.

Не просто на видное место, а буквально под носом. А ведь я даже подумать не мог, что Машка может быть именно там. Я же бываю там дважды в месяц и последний раз был уже после исчезновения Кати. Она наверняка уже была там. И я наверняка ее там видел. Как так вышло, что я ничего не почувствовал? Не понял, не заподозрил? Что это, как не насмешка судьбы?

Маше сказали, что я хочу ее удочерить. Она не радовалась, отмалчивалась все время и смотрела исподлобья. А когда я договорился, чтобы забрать ее до оформления всех документов, заявила, что ее нельзя удочерять. Что она и не сирота вовсе. И мама у нее есть. И показала мне серебряный медальон на тонкой цепочке. Катин медальон с выгравированной золотом буквой «ять». Ей мама подарила, когда я вернул ее в отчий дом. А в медальоне Катина фотография.

— Моя мама обещала скоро приехать, — упрямится Машка. — И я буду ее ждать. И с тобой никуда не поеду.

Я держал в дрожащих пальцах медальон и чувствовал, как внутренности наливаются свинцом, и ярость растекается по венам раскаленной лавой. И я совершенно не понимал, что делать. Как переубедить Машу? И как понять, что она не играет? Что она действительно моя дочь? Впрочем, с последним все было просто – анализ ДНК развеял все сомнения. Но тогда на это нужно было время. А рисковать девочкой я не мог. Да и не верить Кате тоже не мог. Самым простым решением было просто привезти Машу к матери, но что-то останавливало меня. Поэтому я рассказал Маше нашу с Катей историю.

— Так ты тот самый Корф? — охнула она, дослушав меня чуть ли не с раскрытым ртом. Похоже, у меня карма такая, что незнакомые мальенькие девочки знают меня, еще и восхищаются, судя по интонации.

— Тот самый? — переспросил, уже ничему не удивляясь.

И Машка рассказала, как у нее однажды сильно разболелось ухо.

— Я тогда перекупалась в реке, — говорила Машка. — Мама меня выгоняла, но у меня была миссия: я искала русалок. Много ныряла и мне было весело. И мама сдалась.

— Еще бы, — фыркнул я.

Машка улыбнулась.

— Я и ее потом в воду затащила. Мы были настоящей командой: ныряли, потом грелись на солнышке, строили замок из песка и снова ныряли. И даже нашли на дне какой-то диковинный камень, пестрый и похожий на сердечко. Я его, правда, потеряла. Ревела, — Машка вздохнула. — Ну и донырялись мы, короче. Уже спать пора, а у меня в ухе – война целая, стреляют, аж жуть. И жарко невыносимо, и страшно, что мама в больницу повезет и там меня оставит. Но мама меня напоила горьким сиропом, — Машка скривилась, высунув язык. — И ухо закапала. Тогда хорошо стало, как будто море вместо войны. А потом мама всю ночь рассказывала смешные истории. О тебе. Как вы лазили через заборы воровать клубнику, а потом ты ей отдавал свою долю, и она жмурилась от удовольствия. И как мама с тобой хулиганила, отбирая велосипеды у домашних детей, и потом вы гоняли по дорогам. И как вам доставалось потом. И приходилось извиняться. Зато те домашние потом смотрели на вас с обожанием и давали покататься сами. Мама говорила, что так вы обрастали друзьями

— Все так и было, мышь, — соглашался я.

— Мне очень нравились мамины истории, — призналась Машка со вздохом, — но мама их так редко рассказывала. И я поняла: заболит ухо – будет история.

— Притворялась? — понял я.

— Ага. И мама верила, но недолго. Мне потом влетело. И в наказание мама меня отвела к жуткому доктору. Он у меня в ухе лазил, а у самого воняло изо рта. Гадость. Но, — она подняла вверх указательный палец, — зато потом мама мне каждый вечер о тебе рассказывала. Только она не говорила, что ты мой папа.

— Она просто и сама не знала, — а что еще было говорить?

— А ты точно мой папа? Самый настоящий? — и прищурилась, слегка наклонив голову набок.

— Самый-самый, — подтвердил я.

— Тогда ты должен научить меня кататься на велике, — загорелась она, воодушевленная старыми мамиными историями. — Научишь?

— Обязательно. Ну что, поехали?

Она согласилась.

Но гораздо труднее оказалось потом объяснить Машке, почему она не может увидеться с мамой прямо сейчас. Но она выслушала внимательно и почему-то поверила. И согласилась некоторое время пожить с Кариной.