Но спустя две недели после Нового года и моего «воскрешения» сбежала она. Оставила короткую записку, чтобы не искал, и исчезла. Я не знал, что думать, где искать. А я искал. И нашел через месяц в городе, где я вырос. Там, где росла она. Она не пряталась от меня. Жила своей студенческой жизнью и встречалась с парнем.

Я застал их в комнате общежития. И вроде ничего особенного, так, невинный поцелуй, но я как будто снова оказался на арене: один, преданный всеми, кто, казалось, любил. Парень быстро ретировался. А я еще долго стоял у рассохшейся оконной рамы, не в силах смотреть на ту, что сделала больнее всех. Так больно не было даже когда меня рвала тигрица. Потом я ушел. Тем же вечером привез ее вещи, что остались в моей квартире – туда я так больше и не вернулся. А ночью я встретил Лилю в клубе. Пытался напиться, полагая, что это поможет хоть ненадолго задушить мерзкую боль после ухода Кати. Но вместо забытья, до омерзения трезвый мозг подталкивал вернуться к ней и вернуть обратно. Наверное, я мог бы. Но я пообещал оставить ее в покое. Лишь попросил пару ребят дежурить возле общаги, наблюдать, чтобы она снова ничего с собой не сделала. А теперь пил. Но алкоголь не помогал. А одиночество вытягивало наружу самые поганые мысли. И одна из них была самой гадкой: я сам уничтожил все, что было мне дорого. Сам виноват, что Катя ушла. Сам. Отпустил, значит, виноват. А еще не стоило ввязывать ее в свое эпохальное воскрешение. Ни за что не забуду ее растерянный взгляд, когда вместо обещанного вечера вдвоем я притащил ее на семейный ужин Ямпольских. Граф позеленел, видимо посчитав, что призрака увидел. Юля в обморок упала, Катя над ней хлопотала потом. Марк нахмурился, а Лизка повисла на шее. Лили не было.

Граф же не сводил с меня взгляда, полыхающего яростью, весь вечер, пока мы ужинали. Пришедшая в себя Юля срывалась с расспросов и рассматриваний на слезы. Она так до конца и не поверила, что я выжил. А мне тогда остро хотелось рассказать им, где и по чьей заслуге я побывал. Граф понял это, потому тем же вечером предложил сделку: его фамилия и статус в обмен на мое молчание. Я отказался, но и рассказывать Юле ничего не стал.

Стало противно. Я поморщился, опрокинув в себя рюмку водки. С того дня у нас с Катей все и разладилось, только я ничерта не замечал. И от этой дрянной мысли хотелось выть или убить кого-то, или…

Взгляд наткнулся на выплясывающую на танцполе Лилю. На ней была до безобразия короткая юбка и обнажающий живот пестрый топ. Эти две тряпки ничего не скрывали, наоборот, при каждом движении то открывалась голая задница, то выпадала не затянутая лифом грудь. А она хохотала, терлась о какого-то мужика, лапающего ее под юбкой и готового трахнуть прямо здесь. А я смотрел и ярость, щедро приправленная выпивкой, пенила кровь. Моя невеста стала обычной шлюхой. Усмешка скривила губы. Женщина, которую так опекал Марк, прося меня не появляться в ее жизни, сейчас готова была отдаться обдолбанному хрену на глазах у такой же невменяемой толпы. Марк, который запрещал мне общаться с Лизкой. Который позволил сестре самоубиться. Марк, которому было плевать на все, кроме собственного бизнеса. Марк, который должен был вернуться из командировки этой ночью. И идея сама пришла в голову. Залпом допив водку, подозвал бармена.

— Я тут немного пошумлю, — положил на стол визитку. — Пусть главный потом свяжется со мной. И такси вызови.

Бармен убрал визитку, кивнул. А я двинул через толпу к извивающейся на танцполе Лильке.

Хотелось набить кому-нибудь морду. Например, тому юнцу, не отлипающему от жены моего брата. Очень хотелось. И он понял это, когда я схватил его за шиворот и отшвырнул в толпу. Ясного разума хватило, чтобы не лезть на рожон. А Лилька побелела и замерла с широко распахнутыми глазами. Красивая и пьяная.

— Я умерла? — спросила одними губами, коснувшись моей щеки. Я дернулся, перехватил ее запястье, а потом и ее всю, закинув на плечо. Она взвизгнула, попыталась вырваться, но я держал крепко. Кто-то попытался меня остановить, требуя отпустить девушку, но наткнулся на мой взгляд и ретировался. Пошуметь не вышло. И горечь разочарования драла горло.

А когда я переступил порог дома Ямпольских, проснулась совесть, нашептывающая о подлости задуманного. Заглушить ее муки удалось на удивление легко. И победа казалось такой легкой и невесомой, как Лилька на моих руках. Но все вышло не так. И месть обернулась болью в синих глазах маленькой девочки. Я никак не ожидал, что Лиза окажется в соседней спальне. И она слышала, как я развлекаюсь с ее матерью. В тот момент, когда она появилась на пороге, а пьяная Лилька, увидев, рассмеялась, остро захотелось, чтобы Марк ударил. Он жаждал – я видел ярость в его черных глазах. И не из-за Лильки вовсе. Но он лишь забрал Лизу и велел убираться из его дома. Не мне – своей жене. А я сбежал как трусливый мальчишка. И долго бежал. Пока не оказался у озера. Того самого, где однажды родился странный тандем гитары и скрипки.


ГЛАВА 15

Сейчас.


— Тот мост, — говорит Катя, прижимая рыжий букет. И настырный ветер треплет тонкие лепестки, путает ее волосы, но она будто не замечает ничего. — Тот мост случился через неделю после суда, — и голос дрожит. И мне нестерпимо хочется обнять ее, забрать ее боль, как она когда-то забирала мою. Но я стою, глядя на тлеющий огонек сигареты, и слушаю. А она рассказывает, тихо, ломким голосом, останавливаясь и подолгу молча. Рассказывает, как Загорский за два дня до суда упрятал ее в психушку, где ее накололи всякой дрянью и отпустили на следующее утро. Как она не помнит, где была и что делала почти сутки, только что пришла в себя в каких-то развалинах среди бомжей. Кое-как добралась до своей квартиры, вымылась, отоспалась и связалась с адвокатом. А во время заседания с ней случился приступ, так похожий на эпилептический, после которого она снова оказалась на больничной койке. А суд признал Загорского опекуном Маши. — И никто не поверил, что она — не его. Что можно взять с чокнутой? — она криво ухмыляется.

И ярость бурлит в крови, вышибает дыхание. Она клубится сигаретным дымом и руки чешутся, как хочется свернуть шею тому уроду. И страшно…страшно за Катю. За то, в каком дерьме она побывала. И меня не было рядом. Никого не оказалось рядом. И горечь подступает к горлу от ненависти к самому себе. Бросил ее одну и даже не удосужился приглядеть. А ведь когда-то обещал защищать. Хреновый вышел защитничек. Морщусь, сминая окурок о капот Плахиного «Шевроле».

— В общем, из больницы я сбежала, — хрипло продолжает Катя. Я прикуриваю новую сигарету, всовываю между ее губами. Она лишь прикрывает глаза и делает затяжку. — Но сейчас мне кажется, что меня не особо и держали. Я пришла за Машей, а она… — она вся сжимается от той, прошлой боли, и я выбрасываю ее сигарету и рывком притягиваю Катю к себе вместе с подсолнухами. Она всхлипывает, вцепляясь в мою рубашку, что-то лихорадочно твердит. Я понимаю лишь одно: родная дочь испугалась ее и тогда Катя рванула на мост. А еще я чувствую, как она замерзла вся: дрожит, и пальцы побелели от холода. Злюсь на себя. Засовываю букет под «дворники». Катю усаживаю в машину, включаю печку, закутываю ее в плед. Она смотрит в лобовое стекло, на котором пришпилены рыжие подсолнухи, ноги подогнула под себя. Из термоса, припасенного Плахой, наливаю горячий чай, силой впихиваю чашку Кате в руки. Но ее пальцы дрожат и чай проливается. Приходится поить ее. И она пьет маленькими глоточками, жмурясь и ежась от не стихающей дрожи. Я вливаю в нее еще две чашки, когда она, наконец, согревается, и румянец заливает щеки.

— Ты тоже хочешь упрятать меня в психушку? — насмешливо спрашивает Катя. — Зачем, Корф?

— Это не психушка, Катя. И здесь ты будешь в безопасности.

— Уверен?

Киваю, хотя она не смотрит на меня. Но принимает мой молчаливый ответ. А я спрашиваю то, что волновало восемь лет.

— Ты ведь ушла не из-за того гребаного ужина, верно?

Теперь кивает Катя.

— Ты ушла, потому что придумала, как вернуть дочь. И не было никакой могилы, как я думал. Ты сбегала смотреть на дочь. А потом ты затеяла суд и посадила Загорского, но Машу тебе не отдали, — рассказываю за нее, зная, что каждое мое слово – верно. Теперь я это знаю. — Ей грозил детский дом, и ты не придумала ничего лучше, как инсценировать ее смерть. А потом и свою.

— Я все хорошо продумала, — соглашается она, — но Денис как-то нашел нас. Он не поверил.

Нет. Что-то здесь не так. Я изучил все материалы — спасибо Плахе — там не к чему придраться. Катя все продумала до мельчайших подробностей. Любой поверил бы. Но Загорский откуда-то знал, что Катя с дочерью живы. Откуда?

— Кто тебе помогал? — она смотрит внимательно и в ее синих глазах – такая муть, что меня передергивает. Ей срочно нужно под капельницу, а я тут выяснения устраиваю. Набираю Плаху, поторапливаю. А сам жду ответа. — Тебе кто-то должен был помогать: с адвокатом, документами. Твоей семье было плевать на тебя, — хмурюсь. — Хотя я не понимаю, почему ты не пошла к Марку. Ладно я. По каким-то причинам ты сбросила меня со счетов. Но почему не Марк?

— Марк сам по уши увяз в разводе, — слабым голосом отвечает Катя.

А потом и в собственной беспомощности, мрачно добавляю я про себя.

— Тогда кто, Катя? — и противно осознавать, что она могла обратиться за помощью к кому угодно, только не ко мне. Почему?

— Василий, — выдыхает она, поежившись. Ей снова холодно и включенная печка не спасает. И тут же стонет, зажав рот рукой. Распахивает дверцу и выбирается наружу. Я вылезаю следом, обхожу машину. Катя стоит, часто дыша. — Мне плохо, — почти плачет. Я обнимаю ее. Она льнет всем телом. И мне все труднее оставлять ее здесь. Все сложнее находить аргументы, что я поступаю правильно. Но я отчетливо осознаю, что не смогу быть с ней рядом все время, не смогу ничем помочь. А она сейчас как никогда нуждается в помощи и больше всего – во врачебной.